Его пуховик – промокший и бесполезный. Перед тем как я бросилась прочь, он трясся от гнева, как мне тогда показалось. Но сейчас я засомневалась. О боже! Каковы признаки гипотермии? Смутное воспоминание всплывает в подсознании. Когда это было? Пять лет назад? Или шесть? Я снимала в отделении неотложной помощи, и нужен был обычный драматический кадр для годового отчета больницы. К ним привезли какую-то бедно одетую тетку, от которой воняло мочой. Речь у нее была невнятная, она жаловалась, что вся горит, и пришлось снять норковую шубу, хотя никакой шубы, разумеется, не было. Я предположила, что она пьяна или под действием наркотиков. И тут вдруг она начала биться в конвульсиях.
«Дефибриллятор!» – крикнул кто-то.
Позже я спросила одну из медсестер, что указать в подписи – сердечный приступ? алкоголизм?
«Напишите: она умерла в январе», – сердито проворчала медсестра.
Я не поняла, и она пояснила:
«Сейчас январь. Холодно. Она умерла от переохлаждения, как и шесть других бездомных в этом месяце».
С Саймоном подобного не случится. Он здоров. Ему всегда жарко. Он опускает стекло в машине, когда пассажиры замерзают, и даже не спрашивает. Саймон невнимательный в этом смысле. Он заставляет людей ждать и даже не думает, что кто-то может волноваться.
Саймон вернется с минуты на минуту. Припрется со своей раздражающей ухмылочкой, и я приду в ярость, что беспокоилась без причины. После пяти минут попыток убедить себя, что именно так все и будет, я мчусь на поиски Гуань.
В начале второго туннеля мы находим куртку Саймона, скомканную на земле, словно чей-то труп. Перестань хныкать, приказываю я себе. Плач означает, что ждешь худшего.
Я стою на вершине уступа, ведущего в ущелье, и смотрю вниз, пытаясь высмотреть хоть какое-то движение. В голове проигрываются разные сценарии: Саймон в бреду идет полураздетый по ущелью; камни падают с вершин; молодой человек, который вовсе не пастух, а бандит, крадет паспорт Саймона…
Я тараторю, обращаясь к Гуань:
– Мы столкнулись с какими-то детьми, они кричали на нас. А позже парень, который пас коров, назвал нас придурками. Меня все это напрягло. Я немного взбрыкнула, а Саймон… пытался быть милым, но потом разозлился. Но я совсем не хотела сказать то, что сказала.
В сводчатом туннеле мои слова звучат словно исповедь, но при этом не несут никакого смысла. Гуань слушает молча, слушает с грустью. Она ничего не говорит, чтобы притупить мою вину, не обещает с ложным оптимизмом, что все будет хорошо. Она расстегивает рюкзак, который силой всучила нам Ду Лили, стелет термоодеяло прямо на земле, надувает подушку, достает походную горелку и дополнительную канистру с топливом для розжига.
– Если Саймон вернется в дом Большой Ма, – рассуждает она по-китайски, – Ду Лили найдет способ известить нас. Если он придет сюда, ты поможешь ему согреться.
Она раскрывает зонт.
– А ты куда? – спрашиваю я.
– Да так, осмотрюсь.
– Но что, если и ты потеряешься?
– Мэйювэньти, – говорит она мне по-китайски. Мол, никаких проблем, не волнуйся. – Здесь прошло мое детство. Я знаю здесь каждый камушек, каждый поворот.
Она выходит под моросящий дождь, а я кричу вслед:
– А сколько тебя не будет?!
– Недолго. Может, час. Не больше.
Я смотрю на часы. Уже половина пятого. В половине шестого начнутся «золотые полчаса», но сейчас сумерки пугают. К шести совсем стемнеет.
После ухода Гуань я хожу по туннелю между двумя проемами. Я выглядываю с одной стороны – ничего не видно! – затем повторяю процесс с противоположной стороны. Нет, ты не умрешь, Саймон. Это фаталистический бред. Я думаю о людях, которые выживают вопреки всему. Пропавший лыжник в Скво-Вэлли выкопал снежную пещеру, и его спасли через три дня. А тот исследователь, застрявший на льдине, – Джон Мьюр? – который всю ночь прыгал, чтобы остаться в живых. И конечно же, на ум приходит рассказ Джека Лондона о человеке, попавшем в метель, который умудрился развести костер из мокрых веток. Но потом я припоминаю финал: ком снега срывается с ветки над головой и гасит его надежду. А следом на ум приходят другие истории без хеппи-энда: сноубордист, который попал в дупло и был найден мертвым на следующее утро; охотник, присевший отдохнуть на итало-австрийской границе, которого обнаружили спустя долгие годы…
Я пытаюсь медитировать, чтобы блокировать негативные мысли: ладони развернуты вверх, ум открыт. Но я не могу отделаться от мысли, какие же холодные у меня пальцы. Саймон тоже так замерз?
Представляю себя на месте Саймона – я стою в той же арке, разгоряченная нашей склокой, с напряженными мышцами, готовая рвануть в любом опасном направлении. Такое бывало и раньше. Когда он узнал, что наш друг Эрик погиб во Вьетнаме, то отправился бродить в одиночестве и заблудился в эвкалиптовых рощах Пресидио. То же самое произошло, когда мы ездили в гости к друзьям и один из приглашенных начал травить расистские анекдоты. Саймон встал и объявил, что у парня с башкой нелады. Я тогда дико злилась, что он устроил сцену и ушел, оставив меня разбираться с последствиями. Но теперь, вспоминая тот момент, я испытываю к Саймону скорбное восхищение.
Дождь прекратился. Похоже, Саймон тоже это заметил. Я представляю, как он говорит: «Эй, попробую-ка я еще раз вскарабкаться по этим камням». Я выхожу к уступу, смотрю вниз. Саймон, в отличие от меня, не увидит крутизну, от которой начинает мутить. Не увидит сотни способов расколоть тебе череп. Он просто пойдет по тропе. И я пойду по ней же.
Саймон движется этим маршрутом? Где-то на полпути я оглядываюсь назад, потом вокруг. Другого пути в это место нет, если только он не бросился с уступа и не упал на дно, пролетев семьдесят футов. Нет, Саймон не склонен к самоубийству, убеждаю я себя. Кроме того, самоубийцы обычно говорят о своих планах до того, как покончат с собой. А потом я вспоминаю статью в «Кроникл» о человеке, который припарковал свой новый «ренджровер» на мосту Золотые Ворота в час пик, а затем бросился в воду. Его друзья выражали обычный шок и недоверие. «Я видел его в фитнес-клубе только на прошлой неделе, – сказал один из них. – Он похвастался мне, что владеет двумя тысячами акций „Интел“, которые прикупил по двенадцать, а сейчас они уже по семьдесят восемь. Господи, он говорил о будущем!»
Ближе ко дну я смотрю на небо, чтобы понять, сколько еще осталось дневного света. Я вижу темных птиц, порхающих, как мотыльки: они внезапно падают вниз, затем снова взмывают вверх и издают при этом пронзительные крики, как от испуга. Это не птицы, а летучие мыши! Должно быть, выпорхнули из пещеры, чтобы порезвиться в сумерках, когда еще можно поймать насекомых.
Однажды в Мексике я видела летучих мышей, которых официанты по-испански называли бабочками, чтобы не распугать туристов. Но я не боялась этих существ ни тогда, ни сейчас. Они – предвестники надежды, такие же желанные, как голубь, принесший Ною на ковчег цветущую ветвь. Спасение где-то рядом. Саймон тоже рядом. Возможно, летучие мыши взлетели, потому что он вошел в их логово и потревожил спящих вниз головой.
Я иду по извилистой тропинке, пытаясь увидеть, откуда летучие мыши вылетают и куда они возвращаются. Моя нога соскальзывает, и я подворачиваю лодыжку. Я ковыляю к скале и сажусь.
– Саймон! – Я думала, что мой крик разлетится эхом, как в амфитеатре, но его засасывает ущелье.
По крайней мере, мне больше не холодно. Здесь почти нет ветра. Воздух неподвижный, тяжелый, почти гнетущий. Странно. Разве ветер не должен дуть быстрее? Что было в той брошюре, которую мы с Саймоном сделали по «поправке J», той, что против манхэттенизации, – там был описан эффект Бернулли, когда лес небоскребов создает подобие аэродинамической трубы, потому что меньший объем, через который проходит воздух, уменьшает давление и увеличивает скорость… или наоборот? Я смотрю на облака. Они плывут вперед. Ветер точно дует. И чем больше я смотрю, тем более неустойчивой кажется земля под моими ногами. Вершины, деревья, валуны увеличиваются в размерах, становясь в десять раз больше, чем были минуту назад.
Я снова поднимаюсь и иду, на этот раз внимательно глядя под ноги. Хотя земля кажется ровной, но я будто взбираюсь по крутому склону. Какая-то сила, кажется, толкает меня назад. Это одно из тех мест на Земле, где нормальные свойства гравитации и плотности, объема и скорости не работают? Я хватаюсь за камни и так сильно напрягаюсь, чтобы подтянуться, что в мозгу вот-вот что-то лопнет.
И тут у меня перехватывает дыхание. Я стою на гребне горы, а подо мной – пропасть глубиной футов в двадцать или около того, как будто земля сползла вниз, словно суфле, образовав гигантскую воронку.
С другой стороны ущелья тянется ухабистая пустошь, утыканная каменными образованиями, которые я видела и раньше, точно подушка для булавок, – пирамидами, монументами или чем там они являются. Это пространство напоминает окаменевший лес сгоревших деревьев или подземный сад сталагмитов из бывшей пещеры. Сюда упал метеор? Долина Тени Смерти – вот как это называют.
Я подхожу к одному из каменных образований и хожу вокруг, как собака, снова и снова огибая его, пытаясь разобраться. Что бы это ни было, оно не появилось тут естественным путем. Кто-то намеренно сложил камни, причем под такими углами, чтобы казалось, будто вся эта конструкция вот-вот рухнет. Но почему камни не падают? Большие валуны нанизаны на маленькие шпили. Другие камни балансируют на пятачках, словно железные опилки, прилипшие к магниту. Зрелище сошло бы за современный арт-объект из ламп и вешалок для шляп, которые специально сложены так, чтобы придать им бессистемный вид.
В одной куче самый верхний камень напоминает бесформенный шар для боулинга, отверстия в нем похожи на пустые глазницы и кричащий рот, как у человека на картине Эдварда Мунка. Другие тоже смахивают на людей. Когда их сотворили? Кто и почему? Неудивительно, что Саймон захотел спуститься сюда. Он вернулся, чтобы продолжить расследование. По мере спуска груды камней все больше напоминают почерневшие развалины Помпей, Хиросимы, Апокалипсиса. Меня окружает целая армия известняковых статуй, выросших из окаменевших останков древних морских существ.