— А ты никогда не думал, почему она так поступила?
Я обвела рукой стеклянную комнату, в которой собрались родственники и боги ради того, чтобы увидеть мою смерть.
— Ты убил ее мать. Интересно, что ты себе думал — что она… смирится с этим?
И в первый раз за все время я увидела в глазах Декарты проблеск человечности. Он печально улыбался, и в этой улыбке сквозила горечь:
— Да, я так думал. Глупо с моей стороны?
Я невольно улыбнулась — так же, как он.
— Да, дедушка. Очень глупо.
И тут Вирейн дотронулся до плеча Декарты. Над восточным горизонтом показалось золото — яркое и предостерегающее. Занималось утро. Время исповедей и признаний подходило к концу.
Декарта кивнул, потом долго смотрел на меня. Затем очень тихо сказал:
— Прости.
Одно извинение — за все проступки.
— Нам пора начинать.
И даже тогда я не знала, чему верить. Я не указала на Вирейна как на убийцу матери. Для этого еще оставалось время. Я могла бы попросить Декарту разобраться с ним до того, как завершится ритуал, — чтобы почтить память Киннет. Я не знаю, почему я… Нет. Я знаю. Я думаю, что в тот миг месть и семейные тайны перестали для меня значить что бы то ни было. Какая разница, из-за чего умерла мать? Она не воскреснет, если я узнаю. Какой мне прок от того, что ее убийца будет наказан? Я тоже не воскресну. Моя смерть и ее смерть так и останутся просто смертью. Бессмысленной смертью.
Не бывает просто смерти, дитя. В смерти всегда есть смысл. Ты скоро поймешь это.
Вирейн медленно двинулся в обход комнаты. Он поднял руки, запрокинул лицо и — не замедляя шага — заговорил:
— Отец неба и земли под ним, владыка творения, услышь слуг, снискавших Твое благоволение. Мы умоляем Тебя — направь нас через хаос перехода власти.
Он остановился перед Реладом — в сероватом свете утра его лицо стало совсем восковым. Я не видела, что сделал Вирейн, но вдруг сигила Релада ярко вспыхнула белым светом, как крошечное солнце. Он не сморщился и не показал, больно ли ему, хотя полыхающий огонек на лбу подчеркнул его бледность. Кивнув сам себе, Вирейн пошел дальше и оказался у меня за спиной. Я обернулась, чтобы не терять его из виду — почему-то мне становилось не по себе, когда он пропадал из поля зрения.
— Мы просим — помоги нам подчинить врагов Твоих…
Нахадот отвернулся от поднимающегося над горизонтом солнца. Черная аура начала испаряться — прямо как в ночь, когда Симина пытала его. Вирейн дотронулся до лба Нахадота. Из ниоткуда на нем появилась сигила — тоже белая, яркая, и Нахадот зашипел, словно знак добавил ему страдания. Но аура прекратила истекать черным, и когда он, тяжело дыша, поднял голову, утренний свет более не беспокоил его. Вирейн двинулся дальше.
— Мы просим Тебя благословить избранных Твоих, — проговорил он и дотронулся до лба Симины.
Она улыбнулась, когда сигила вспыхнула, и яркий белый свет высветил ее строгие черты, добавив им хищности.
А потом Вирейн подошел и встал прямо передо мной. Нас разделял только постамент. Когда он прошел мимо, я снова посмотрела на Камень Земли. Вот уж не думала, что столь могучий предмет будет выглядеть так обыденно.
Комок непонятно чего вздрогнул. И на мгновение показался прекрасный, совершенный серебряный росток — а потом растаял, оставив лишь бесформенную черную луковицу.
Если бы Вирейн посмотрел на меня в тот миг, все было бы потеряно. Я поняла, что произошло, и осознала опасность ситуации — озарение пронзило ледяной стрелой сердце, и это отразилось на моем лице. Камень походил на Нахадота, на всех богов, прикованных к этой земле: его подлинный облик скрывался под накладной личиной. Личина придавала ему обыденный, не привлекающий внимания вид. Но для тех, кто смотрел на него и ждал большего — особенно тех, кто знал о его подлинной природе, — он становился чем-то большим. И принимал облик, отражающий их знания и ожидания.
Меня приговорили к смерти, и Камень станет клинком палача. Я должна была увидеть в нем нечто угрожающее, ужасное. Но я разглядела в нем красоту и обещание блага — и любой Арамери сразу бы понял, что я замышляю нечто большее, чем просто умереть.
К счастью, Вирейн не смотрел в мою сторону. Он развернулся к восточному небу, а с ним и все присутствующие. Я переводила взгляд с лица на лицо и видела гордыню, тревогу, ожидание, горечь. Потом я посмотрела на Нахадота — он, так же как и я, не смотрел в небо. Он встретился со мной взглядом и не отвел глаз. Возможно, поэтому нас одних не затронуло свершившееся: солнце встало над горизонтом и весь мир содрогнулся от влившейся в него мощи, подобно закачавшемуся на стене зеркалу.
С мгновения, как солнце опускается за горизонт и исчезает для смертного зрения, до мгновения, когда гаснет последний свет, настает время сумерек.
С мгновения, когда солнце покажется над горизонтом, до мига, когда оно уже не касается земли, настает время рассвета.
Я изумленно огляделась — и затаила дыхание. На моих глазах Камень… расцвел.
Это единственное слово, которое мне пришло в голову, потому что только оно подходило увиденному. Уродливое сморщенное семечко задрожало и раскрылось, распускаясь слой за слоем и освобождая свет. Но то был не яркий белый свет Итемпаса, и не дрожащий несвет Нахадота. То был странный свет, который я видела в ублиетте, серый, неприятный, высасывающий цвет из ближайших предметов. Сейчас Камень не имел формы — он не походил даже на серебряную абрикосовую косточку. Перед мной возникла звезда — сияющая, но тем не менее бессильная.
Но все же я ощутила ее подлинную мощь — она волнами шла через меня, и по спине бежали мурашки. Я непроизвольно отступила на шаг — теперь я понимала, почему Теврил предостерегал слуг и просил их держаться подальше. В этой мощи не было ничего благотворного. Да, я смотрела на то, что осталось от Богини Жизни. Но она была мертва. А Камень — ее отвратительные останки.
— Внучка! Назови того, кто, по твоему выбору, станет главой семьи! — сказал Декарта.
Я отвернулась от Камня, но его сияние все равно обжигало мне щеку. В глазах на долю секунды все поплыло. Я почувствовала слабость. Эта штука меня убивала — а ведь я еще до нее не дотронулась!
— Р-релад, — выговорила я. — Я выбираю Релада.
— Что?! — В голосе Симины звенела ярость — о да, кузина удивилась, очень удивилась. — Ты что такое только что сказала, подлая дворняга?!
За мной кто-то пошевелился. Вирейн. Он обошел постамент и встал у меня за спиной. Он поддерживал меня, когда отказывали ноги и я начинала терять сознание. Пребывание в средоточии мощи Камня давалось нелегко. Я попыталась тверже держаться на ногах. Тут Вирейн немного подвинулся, я обернулась и увидела Курруэ. Она стояла с мрачным, решительным лицом.
Я думала, что знаю почему.
Солнце, как обычно, быстро поднималось. Огромный диск наполовину показался из-за горизонта. Скоро рассвет сменит день.
Декарта кивнул — вопли Симины его вовсе не трогали.
— Что ж, бери Камень, — приказал он. — Делай свой выбор не на словах, а на деле.
Мой выбор. Я протянула дрожащую руку к Камню. Как это случится? Умирать — это больно? Мой выбор.
— Давай же, — прошептал Релад.
Он наклонился вперед и весь дрожал от напряжения.
— Давай, давай, давай!..
— Нет! — снова завизжала Симина.
Краем глаза я увидела, как она в отчаянии бросается ко мне.
— Прости, — прошептал Вирейн.
И вдруг все замерло.
Я сморгнула — что случилось?.. Что это со мной?.. Из лифа отвратительного платья торчало нечто странное. Что это? Это же кончик клинка! Он показался из моего тела с правой стороны, над самой грудью. Ткань вокруг меняла цвет, становясь из серой странно-черной и мокрой.
Кровь, поняла я. Свет Камня даже ее лишил цвета.
Рука налилась свинцом. Что я должна сделать? Не помню. Я устала. Очень устала. Мне нужно прилечь.
И я легла на пол.
И умерла.
28СУМЕРКИ И РАССВЕТ
Теперь я помню, кто я.
Я удержала себя в себе, и я не отпущу от себя это знание.
Внутри себя я несу истину, прошлое и будущее. Они нераздельны.
Я доведу это до конца.
В стеклянной комнате события сменяют друг друга. Я плыву меж их участников — они меня не видят, а я вижу все.
Мое тело падает на пол. Оно неподвижно, вокруг растекается лужа крови. Декарта смотрит и смотрит на него, что он видит? Наверное, еще одну мертвую женщину. Релад и Симина принимаются орать на Вирейна, их лица искажает лютый гнев. Я не слышу, что они кричат. Вирейн смотрит вниз, на мертвую меня, странно пустыми глазами, а потом тоже что-то выкрикивает — и Энефадэ застывают на месте. Сиэя трясет, мускулы ходят ходуном под кошачьей шкурой. Чжаккарн тоже дрожит — огромные кулаки сжаты, она в ярости. Они пытаются сдвинуться с места, я это вижу. А вот Курруэ стоит спокойно, прямая, неподвижная и… смирившаяся. Ее окутывает тень печали, словно еще одна пара крыльев, но остальные не видят этого.
Нахадот — ах, Нахадот… Он смотрит на меня — сначала неверяще, потом с нарастающей болью. На ту меня, что истекает кровью на полу, а не на ту, что смотрит на него. Могу я быть ими обеими? Хм, интересно было бы узнать, но сейчас не до этого. Да уже и неважно…
А важно вот что: в глазах Нахадота застыла подлинная боль. И вовсе не потому, что он только что упустил шанс добыть себе свободу. Однако к боли примешивается еще что-то — ах вот оно что. Он тоже видит другую мертвую женщину. Оплакивал бы он меня так, если бы во мне не жила душа его сестры?
Нет, нельзя даже задаваться таким вопросом. Это очень мелочно.
Вирейн наклоняется и выдирает из моего тела кинжал. Из раны выплескивается свежая кровь, но ее немного. Сердце уже не бьется. Я упала на бок и свернулась, словно бы во сне. Но я не бог. Я не проснусь.