Силуэт вырисовывался в проёме меж шкафов. Меня бесстрастно осмотрели с ног до головы.
С усилием закрыв рот и опустив руки, я выпрямилась из странной, полуприсядом, позы (сколько же простояла так застывшим столбом?). Внутри меня всё ещё трясло, но слабое подобие достоинства вроде бы возвращалось ко мне.
— Я… Н-нет, — удалось выдать немного погодя спешное отрицание. — Нет. Я… всё в порядке.
Ничего не говоря, она просто разглядывала меня. Я хотела было приказать ей уйти, но глаза, против воли, сами собой тянулись к так потрясшей меня вещи.
С той стороны шкафа на меня глядел как живой Пресветлый Владыка Мира и Порядка. Нет, разумеется, то был простой барельеф, в амнийском стиле, — слой сусального золота поверх отчеканенной в белой мраморной плите фигуры. Поражало другое: рука мастера схватывала малейшие черты, малейшее изменение — Итемпас высился в натуральную величину, в напряжённой воинской стойке. Мощное мускулистое тело; руки, тяжело опущенные на эфес огромного прямого меча; совершенные черты лица, стянутые маской торжества. Глаза, ровно два светоча, казалось, тяжко вдавливали меня в пол. Никогда прежде не встречались мне лики, подобные этому. Хрупкий, изящный, по-амнийски тонкокостный, — таким представал Он в священных писаниях. И всегда — с улыбкой, исполненной тепла. Этот же — разил жестоким холодом.
Я неловко схватилась за стену позади себя, мучительно пытаясь привстать, и замерла — под пальцами стыла ещё одна мраморная плита. Обернулась, не веря своим глазам. Подсознательно я ждала чего-то подобного, но всё же удивление было слишком велико. Инкрустрированные обсидианом, изобилующие крошечными звёздчатыми бриллиантами очертания чувственной, гибкой фигуры. Полыхающие тёмным заревом распущенные волосы, аура власти и силы. Потерянно раскинутые руки. Лицо было не разглядеть. Ликующее? скорбящее? — поднятое кверху, оно было скрыто водопадом волос, виднелся лишь скривлённый беззвучным криком рот. Но я и без того знала, кто он.
Разве что… Нахмурилась в замешательстве, пытаясь на ощупь ощутить под камнем… клубящиеся одеяния? или выпуклость груди?
— Итемпас навязал ему один-единственный облик, лишив изначальной изменчивости, — сказала, тихо и мягко, старуха. — Свободный, он был всем. Прекрасный, внушающий ужас… — Как же она была права, как никто другой попадя в самую точку.
Справа от меня была и третья плита. Я заметила её краем глаза. Если б чуть раньше, поскользнувшись меж полок… Если б вообще сразу сбежав и не видев… Не разумом, но запрятанными в глубине души, в иной непостижимой её половине, инстинктами, я чувствовала это, терзаясь мучительными подозрениями.
Силой я заставила себя развернуться лицом к последнему барельефу (старуха не отрывала от меня взгляда).
В сравнении с братьями Энэфа смотрелась… безыскусно. Сдержанной. Спокойной. Серый мрамор обволакивал сидящую боком, с опущенным лицом, в одной простой рубахе, женскую фигуру. Лишь вниматальному взгляду было по силам подметить скрадываемые фоном детали. Руку, удерживающую небольшую сферу — легко узнаваемую для побывавших в «планетарии» Сиеха. (И теперь я, кажется, понимала, отчего он так копил — и дорожил — своими сокровищами.) Позу — не восседающую, но припавшую, тугую, как готовая сорваться струна. Глаза, хоть и опущенные долу, но искоса вглядывающиеся в зрителя. Странные, таящие что-то за зримой безмятежностью… не соблазн, нет. Слишком явное, слишком откровенное чувство. Не опасение. Но… проницание. Да. Её испытующий взор выискивал меня, проникал в самую суть, с одной лишь целью — разъять, взвесить и исчислить.
Подойдя ближе, дрожащими руками я дотронулась до её лица. Округлее моего, — несомненно, красивее, но те же черты я видела… видала каждый раз, встречаясь лицом с зеркалом. Волосы явно длиннее, кудри пышней. Радужка глаз выложена бледно-зелёным нефритом. Будь кожа загорело-коричневой, а не мраморно… Сглотнув, я обхватила себя руками: тело сотрясала крупная дрожь.
— Мы пока не собирались говорить тебе, — сказала старуха, стоящая теперь прямо за спиной. Странно, человеку с её-то весом и пробраться сюда… А человек ли она? — Твоё сегодняшнее появление здесь — чистая случайность. Но даже будь способ спутать дорогу… — Спиной я ощутила, как она пожимает плечами. — …рано или поздно всё и так бы открылось.
Бессильно опустившись на пол, я прижалась лбом к Итемпасу, будто бы Он мог защитить меня. Холод, казалось, проникал в каждую клеточку тела; забитая сумбурно кищащими мыслями голова гудела. Что-то во мне сломалось. Что-то важное. Оборвалось. Как нити от ваги, одна за другой, одна за другой. Нет, меня сломали. Создали, чтобы сломать.
Это и называется безумием, мелькнула в голове последняя связная мысль.
— Убьёшь меня? — прошептала едва слышно. На лбу старухи не было печати. Моя промашка. Мне, привыкшей к иному, всё ещё в новинку были меченые сигилом. Вот и проглядела, упустила из виду, — и как не приметила сразу, не распознала — кто она есть? Иного обличья во сне, старуха ныне. Кирью, прозванная Мудрой, лидер Энэфадех.
— К чему бы, да и зачем? Слишком многим пришлось пожертвовать, дабы ты появилась на свет. — Рука легла на плечо. Меня передёрнуло. — Но безумной ты бесполезна.
Разом сошедшая тьма подступила ближе, готовая принять меня в свои объятия. Без капли удивления, расслабившись и возблагодарив её за приход, я позволила себе забыться.
12. Разум(ность)
Однажды…
Однажды, давным-давно…
Однажды, давным-давно, жили-были…
Нет, довольно! Как… унизительно.
Жила-была маленькая девочка, и было у неё двое сиблингов. Старший, дикий и тёмный, чудесный, хоть и несколько… странный. Другой же сиял ярче всех солнц, вместе взятых, но был суров, строг и справедлив. Оба много старше её и неимоверно близки между собой, пусть в прошлом и сражались яростно друг с другом.
— Мы были слишком юны и черсчур глупы, — говорил Второй всякий раз, как девочка спрашивала его об этом.
— Переспать оказалось забавнее, — добавлял Первый.
Эти слова всегда злили Второго, впрочем, на то и был весь расчёт. Так-то маленькая девочка познала и полюбила их обоих.
То лишь присказка, не сказка. Смертным душам сложенная сказка. Ибо разуму человеческому одни лишь упрощения и доступны.
Так и протекало детство малышки. Родителей у них отродясь не водилось, их всего-то трое и было, и девочка росла сама собой. Мучимая жаждой, она пила блекло светящуюся жидкость, усталая, опускалась подремать на мягкие лежбища. Проголодавшись, шла к Первому — и тот наставлял её, как нужно питаться потребными для поддержания жизни энергиями; скучая, — ко Второму, обучавшему её всему, что когда-либо рождалось на свет. И так она узнавала имена. Место, где они жили, звалось — БЫТИЕ, в отличие от того, откуда они явились, безбрежного, бурлящего небытия, рекомого МААЛЬСТРЕМом. Игрушки и лакомства, порождаемые воображением и заклинаемые словом, именовались — ВЕРОЯТНОСТЬЮ (и как же восхительна была эта суть!). С её помощью можно было творить всё необходимое, даже менять природу БЫТИЯ — хотя девочка быстро научилась прежде просить разрешения на последнее, после того как Второй сильно расстроился, увидев, что стало с его тщательно выстроенными законами и процессами. Первому было всё равно.
Со временем сложилось так, что девочка проводила куда больше времени с Первым, нежели со Вторым, ибо тот, казалось, был менее дружелюбен с нею.
— Ему тяжко приходится, — говорил Первый, когда девочка жаловалась. — Мы слишком долго были одни, только он и я, вдвоём. А теперь есть ты, и это всё меняет. Он не любит перемен.
Последнее маленькая девочка уже и сама успела понять. Как и то, отчего сиблинги так часто враждовали друг с другом. Перемены любил Первый. Размеренность БЫТИЯ часто наскучивала ему, и он переделывал его, или выворачивал наизнанку, просто любопытства ради. Случись так, Второй всякий раз впадал в ярость, обрушиваясь на Первого, а тот лишь посмеивался над гневом собрата; и прежде чем девочка успевала моргнуть, перед ней неистовал клубок сплетённых, судорожно дышаших тел, искрящих в сумасшедшем исступлении; и всякий раз девочка терпеливо дожидалась, пока они покончат с этим и наконец смогут с ней поиграть.
Со временем девочка стала женщиной. Она научилась жить с обоими сиблингами, приняв каждого по своему — в бешеном танце с Первым и как поборник строгого порядка вместе с Вторым. Она творила и свой собственный путь, вне их особиц. Она вторгалась в бои между сиблингами, вставая между ними, сражаясь с ними, дабы познать пределы своей силы — и их любви, когда схватка оборачивалась удовольствием. Порой она сбегала (тайно от всех) творить своё, отдельное БЫТИЕ, где можно было бы притвориться, будто она одна-одинёшенька, без собратьев-сиблингов. Самое то, чтобы управлять ВОЗМОЖНОСТЬЮ, как пожелаешь, приращая новые, невероятные формы и смыслы (такие, что не под силу и братьям, крепла мысленная уверенность). Ни одному из них, кроме её. Наконец, пришёл час, когда она, убедившись в своём мастерстве и удовлетворившись творениями, привнесла их и в царство собратьев. Поначалу осторожно, незаметно и изящно вплетая в упорядоченные пределы Второго, так чтобы ничем не потревожить их стройного порядка.
Первый, как всегда в восторге от всего нового, убеждал её не останавливаться, не сдерживаться. Но юная женщина меж тем обнаружила, что пристрастилась к кое-каким порядкам Второго. Она прислушивалась к советам Первого, но исподволь, опоследовательно, наблюдая, как минута за минутой одни изменения вызывают цепочку других, иногда развиваясь и выдавая самые неожиданные и удивительные детища. А иногда изменения разрушали всё до основания, и приходилось начинать сначала. Она оплакивала каждую потерю, каждую игрушку, — каждое драгоценное сокровище; но упорно продолжала и продолжала творить. Подобно тьме Первого и свету Второго, у неё был особый дар, в коем одна лишь она могла добиться мастерства. Желание… жажда эта была столь же естественна, как дыхание, столь же неотъемлема, как сама душа.