— Тогда помогите мне.
— Для кого и какое послание вы желаете отправить?
— Возжелай я ввести в курс дела половину дворца, то не просила бы отправки в личном порядке.
— Я спрашиваю, леди, не из праздного любопытсва. Когда я говорю: единственный способ передать подобное сообщение — через меня, то именно это оно и значит, через меня.
Я помедлила, неприятно удивлённая. Если подумать, его слова имели под собой определённый смысл. Понятия не имею, в деталях, как работают передаточные кристаллы; но, подобно любой другой магии, основанной на кровных печатях, их цель сводится к банальному подражанию, что под силу каждому более-менее грамотному скриптору.
Мне не нравился сам Вирейн, но почему? — я не могла досконально разобраться в собственных чувствах. Я видела горечь в его глазах, слышала презрение в голосе, — тогда когда он говорил о Декарте и прочих высшекровных. Подобно Энэфадех он был всего лишь орудием — и, скорее всего, таким же рабом. Но что-то ненадёжное, тревожное витало вокруг него, и это что-то беспокоило меня всё больше и больше. И кажется, я подозревала в чём дело: лишённый верности кому-либо, он был ни на чьей стороне, кроме своей собственной. Применительно ко мне это значило: мои секреты окажутся в некоторой сохранности, — при условии равноценной оплаты; проще говоря, если игра для него будет стоить свеч. Но что я могла предложить в обмен? против выгоды выдать мои тайны Декарте? Или — того хуже — Реладу со Скайминой? Кто служит любому, не служит никому. И также: не доверяет.
Скриптор самодовольно ухмыльнулся, видя мою задумчивость.
— Конечно, вы всегда можете попросить заняться этим Сиеха. Или Ньяхдоха. Уверен, он с радостью сделает, что надо, при соответствующем интересе, разумеется.
— Я тоже не сомневаюсь в этом, — ответила невозмутимо…
Есть в даррийском одно слово, коим нарекают чувство… наслаждения опасностью. Упоения боем. Эссуй. Это эссуй придаёт воинам сил (и ярости) — в безнадёжной схватке, и те гибнут, смеясь смерти в лицо. Это эссуй влечёт женщин к любовникам — того сорта, что делают несчастными отцов, и врагами — женщин. В сенмитском к эссуй ближе всего определение — «похоть», добавь к нему вариации между «кровожадностью» и «жаждой (к) жизни», хоть они и не означат полностью всех оттенков, подтекстов многозначного эссуй. Слава, триумф, восторг… — глупость, безумие, безрассудство… Бессмысленное, иррациональное, самоубийственое чувство, — но и жизнь без него бесцельна и пуста.
Думаю, это эссуй влечёт меня к Ньяхдоху. Как и его ко мне.
Но я отвлеклась.
— …так было бы проще всего; впрочем, увы, не одной мне, но и неким другим чистокровкам, коим ничего не стоит приказать, и искомое сообщение попадет прямо к ним в руки.
— Вы искренне думаете, что я дам себе труд вмешаться в ваши планы? Прожив два с лишним десятилетия между Реладом и Скайминой? — Вирейн демонстративно закатил глаза. — Меня не трогает, ни в малейшей степени, кто там из вас покончит со всем, отвоевав себе правопреемство Декарты.
— Последующий глава семейства может значительно облегчить вам жизнь. Или, наоборот, ухудшить, — сказала я нарочито безразличным голосом; домыслит и сам, как заблагорассудится, что кроется за этим тоном — заверение или угроза. — Думаю, что любая живая душа в целом мире не против узнать, кто там, в конце концов, воссядет на каменное седалище.
— Даже Декарта несёт ответ перед высшею силой, — сказал Вирейн. Пока меня мучил вопрос, что бы эти слова значили, учитывая что речь шла вовсе не о том; он пристально вглядывался в проём за металлической решёткой, и в глазах его отражались блики бледного света. — Ну же, — сказал он наконец, поманив меня пальцем к решётке. — Смотрите.
Я нахмурилась.
— Зачем?
— Просто потешьте моё любопытство.
— Что?
Ничего не говоря, он замер в ожидании. Мне не оставалось ничего иного, кроме как, вздохнув, подобраться к краю решётки.
Поначалу я мало что могла разобрать. Потом вновь раздался один из тех, испугавших меня, голодных стонов, и что-то подтащилось на свет, загородив обзор. При одном виде на это у меня отнялись ноги — не сбежать, не отвернуться, только смотреть и смотреть.
Представьте существо… человека. Вытяните и перекрутите, как глину, все его члены. Добавьте ещё конечностей и сочлений — одни боги знают, зачем. Извлеките внутренности из тела, оплетя ими торс. Оставьте ему слабое подобие жизни. Наложите печать на рот и… Отец небесный… Первый средь богов…
Что хуже всего: в перекошенных глазах тлел разум… сознание. Бедолагу лишили всего, даже спасительного омута безумия.
Я не смогла скрыть обуревающие меня чувства. Предательский блеск пота на лбу и верхней губе выдал меня, когда я зло вскинула голову — Вирейн разглядывал меня почти в упор.
— Ну что? — выдала я сквозь зубы, сглотнув ставшим колом в горле комок. — Сполна удовлетворили своё… любопытство?
Даже не стой мы над зверски замученным, изуродованным свидетельством его власти, мне пробрало б выражение глаз скриптора. Вожделение; но не та сладорастная похоть, обуревающая мужчину, нет, нечто иное… что за?.. Я терялась в догадках; в памяти невольно вспыхнула отвратная картина: Ньяхдох, вернее, его человеческая личина. Как и тогда, руки сами собой зарыскали в поисках ножа.
— Целиком и полностью, — последовал тихий ответ. Он стоял без тени улыбки на лице; но от меня не укрылся радостный, торжествующий… победоносный блеск в глазах. — Прежде чем согласиться помогать вам, мне нужна уверенность, что у вас есть шанс на победу, что в вас вообще есть… должное.
— И каков же мой приговор?… — Впрочем, я и так всё давно поняла.
Он неопределённо махнул рукой в сторону провала.
— Киннет на вашем месте не моргнула бы и глазом. Да она и сама с удовольствием бы сделала тоже самое…
— Ложь!
— …или нацепила бы подобающий вид, так что не придерёшься. Она не побрезговала бы ничем, лишь бы победить Декарту. Но не вы.
— И что с того? — отрезала со злостью. — По крайней мере моя душа при мне. А вы свою на что сменяли?
К моему изумлению, веселье спало с вирейнового лица. Он опустил глаза вниз, в провал темницы, и в сером свете его глаза казались почти белесыми, бельмами, наподобие декартовых, и даже много старше.
— За бесценок, — ответил, наконец двинувшись с места. Пройдя мимо меня в коридор, он направился в сторону подъёмника.
Я не стала его нагонять. Наоборот, подойдя к дальней стене и усевшись рядом, принялась ждать. Казалось, прошла целая вечность, погружённая в серую полумглу — лишь издредка тишину разрушали слабые, страдальческие взвизги, подаваемые запертой в яме неприкаенной душой, — пока по коже не пробежала знакомая дрожь, это в очередной раз подёрнулась рябью прокатившихся волн сущность дворца. Я подождала ещё, мерно отсчитывая минуты, покуда не сочла, что вечернее небо в должной мере омрачилось, погрязнув сумерками, не озаряемое боле солнечным светом. Тогда, встав, я вернулась в коридор, оставив за спиной зиндан вместе с его обитателем. Блекло-серый свет обрисовал мою тень, стелящуюся вдоль пола, ломкими слабыми линиями. Прежде чем заговорить, я убедилась, что эта тень скрывает и моё лицо, и выдохнула короткое:
— Ньяхдох.
Не успела я и оглянуться, как стены враз потускнели. Однакож было светлее, чем должно бы (свёт шёл из оставшегося позади каменного мешка). Видимо, этот свет был не подвластен тьме. Его тьме.
Он смотрел на меня; непроницаемое, лицо казалось ещё более нечеловески прекрасным в этом бецветном свете.
— Сюда, — велела я и, обойдя его, вернулась в темницу. Узник, вытянув шею, зыркал на меня, словно предчувствуя мои намерения. На этот раз, наклонившись без всякого страха на решёткой, я показала пальцем на провал:
— Излечи его, — скомандовала коротко.
В ответ я ждала чего угодно. Разъярённого бешенства. Злорадную, или торжествующую ухмылку; я не знала, чего ожидать, чем обернётся мой первый приказ падшему. На что я не расчитывала, так на трёхсложное:
— Не могу.
Брови сами собой поползли вниз, губы сжались; Ньяхдох бесстрастно изучал каменную темницу.
— В каком смысле — не могу?
— Виной его существованию — прямой приказ Декарты.
И я не в силах отменить его, ибо на лбу старика змеится первопечать. Сомкнув ресницы, я неслышно сотворила молитву о прощении… и великодушии. Плевать, кому из богов, лишь бы снизошёл до неё.
— Ну что ж, прекрасно, — сказала я негромко, и мой голос едва доносился до бездверного проёма камеры. Сделала глубокий вздох. — Тогда убей его.
— И это не в моей власти.
«Это», выделенное голосом, болезненное это, подбросило меня, заставив затрастись от ярости:
— Во имя Маальстрема, почему — нет?!!
Ньяхдох улыбнулся. Что-то странное таилось за этой улыбкой; странное, лишающее мужества, — и куда сильнее, чем обычно; но я не могла позволить себе задержаться на этом чувстве.
— Правопреемство свершится четырьмя днями позже, — пояснил он. — А дабы переправить Камень Земли в ритуальную залу, требуются живые руки. Такова традиция.
— Ч-что? Я не…
Ньяхдох показал на зарешеченный провал. Но не на шаркающее, скулящее существо, нет, а чуть в сторону. Я потянулась вслед за его пальцем; и взгляду открылось не виденное прежде. Пол зиндана сквозил всё тем же странным блекло-серым светом, столь отличным от мерцающих стен прочего дворца. Лишь в одном месте свет этот собирался, не столько сверкающим пятном, сколько серовато-тусклым сумрачным сгустком. Пялясь туда во все глаза, я смогла разглядеть её: глухая, тёмная тень, вживлённая в полупрозрачную, просвечивающуюся плоть дворца. Незаметная, незначительная. Нет, не она, — он.
Всё это время он прятался прямо под ногами. Камень Земли.
— Небеса существуют, дабы сдерживать и стремить, направляя в нужное русло, эту силу; но здесь, вблизи источника, всегда есть место течи. — Палец Ньяхдоха сместился немного в сторону. — Только это и не позволяет ему умереть, удерживая между жизнью и смертью.