В комнатной духоте день тянулся медленно; без четверти три здесь по-прежнему царило все то же оцепенение. В этот час жители Вероны предаются сиесте – мы же упорно сопротивлялись сну, и я, начиная клевать носом, сразу распрямлял спину и всеми силами пытался вспомнить какую-нибудь остроумную, колкую сентенцию, чтобы произвести впечатление на Фран и блеснуть несуществующей глубиной мысли. Ну не получалось у меня, хоть дерись, рассуждать о литературных персонажах как о живых людях и отождествлять с ними нас самих.
– Что касается меня, – гнула свое Люси, – вся моя жизнь – борьба.
Для меня эти слова никак не вязались с тихоней Люси, которая сидела впереди меня на уроках биологии; между тем воздух под стеклянной крышей накалялся, наш разговор уже ходил по кругу, и, возможно, закрой я на мгновенье глаза…
В очередной раз мне удалось стряхнуть сон. Я с самого начала решил, что не буду смотреть на Фран, пока она не надумает высказаться; но больше всех говорили как раз те, кому нечего сказать, а потому Фран только слушала, подтянув колено к подбородку.
Наконец разговор зашел о предрассудках и разногласиях; тогда Айвор напустил на себя сдержанный, проникновенный вид и подался вперед, сцепив руки, как молодой святоша.
– Итак… что же нас разделяет? В социальном плане. Не в этой пьесе, а вообще в реальной жизни, в настоящее время. Какие обиды и суеверия нас разобщают – не только влюбленных, но и друзей? И помните: неверного ответа на этот вопрос быть не может.
«Неверного ответа быть не может»: этой избитой фразой щеголяют многие, не вдумываясь в ее смысл. Дать неправильный ответ на поставленный вопрос было проще простого, это понимали все, кроме разве что Майлза, который перенял озабоченность Айвора и, сидя в кресле, тоже подался немного вперед.
– Ну, расизм, например, – сказал Майлз и для тех, кто не понял, добавил: – Когда о людях судят по цвету кожи.
– Ха! – засмеялся Алекс. – Думаю, в плане распределения ролей это уже неактуально, – заявил он с умным видом. – Посмотри вокруг.
– Для нашей постановки это как раз актуально – ведь есть ты, есть Люси…
– То есть все белые противостоят двоим небелым, – сказала Люси.
– Белые противостоят всем другим расам, – уточнил Алекс.
– Причем белые – это данность… – отметила Люси.
– Я всего лишь хотел сказать, что эта тема будет лежать на поверхности.
– …если некоторые из вас не накрасятся ваксой, – сказал Алекс.
– Никому в голову не придет краситься ваксой!
– Да знаю я, знаю! – отмахнулся Майлз. – Но в какой-нибудь другой постановке, с другими актерами.
– В городе, где проживает более одного азиата.
– Ну ладно, хватит! – взмолился Майлз, выставляя перед собой руки. – Господи, я же поверил, что неправильных ответов быть не может!
– Хорошо, продолжаем: что еще разъединяет людей? И помните: мы рассуждаем в общем смысле, а не только применительно к нашей пьесе.
– Тогда можно ответить попросту: возраст, – сказала Полли. – Я считаю, между поколениями лежит жуткая пропасть, как в пьесе, так и в жизни.
– Вот-вот-вот, – сказал Айвор, и пожилые члены труппы убежденно закивали, а молодежь хотела продолжения.
– Классовые различия, – вступил Джордж, притворно зажимая рот ладонью.
– В жизни – возможно, – сказала Алина, – но Шекспир подчеркивает, что два семейства равны «знатностью и славой».
– Ну, разделяет людей также смежная область – культура, – вставил Джордж. – Музыкальные и прочие вкусы. Этнические диаспоры.
– Blur против Oasis.
– Север и юг.
– Нет! – содрогнулась Алина. – Хватит нам региональных диалектов, умоляю.
– Восточный Сассекс и Западный Сассекс.
– Кроме того, оба семейства происходят из Вероны, так что…
– Футбол! – поддержал тему Кит, наш францисканский монах, брат Лоренцо. – «Манчестер Юнайтед» / «Манчестер Сити», «Арсенал» / «Тотнем» и так далее.
– «„Спурсы“, вперед!» – речитативом выкрикнул Колин Смарт.
– Ой, вот только не надо, – попросила Люси.
– Уровень образования, – предположила Хелен. – Например, в детстве мальчишки из Мертон-Грейндж всегда измывались над учениками Четсборна.
– Далеко не всегда, – возразила Фран.
– И измывались-измывались, – усмехнулась Хелен. – Всегда.
– Я бы попросила! – Фран пнула ногой стул, на котором сидела Хелен.
– Мертон-Грейндж, Мертон-Грейндж! – проскандировал Колин Смарт.
– Пора бы уже повзрослеть! – возмутилась Люси.
– Нет, пускай, это даже хорошо, – сказал Айвор. – Мы сможем использовать эту агрессию, мы сможем использовать эти чувства.
– Но не в том ли заключается проблема… – раздался голос, в котором, как ни странно, я узнал свой собственный. – Простите… не в том ли заключается проблема, что причины-то как таковой нет? По крайней мере, в пьесе она не обозначена. Все, что вызывает вражду в реальной жизни, даже не поддающееся здравому смыслу, может быть поименовано. А в пьесе причина вражды ведь не в том, что одна сторона, в отличие от другой, – это сливки общества, или чернокожие, или белые, или кто угодно; причина в том, что для всех действующих лиц вражда – это привычное состояние. Драться, оскорблять, крушить. Особенно среди парней. Так поступают злобные недоумки.
Айвор обдумал мои слова и покивал, а я снова стал смотреть в пол. Дискуссия продолжилась, и в итоге поступило предложение, чтобы Монтекки, допустим, выходили на сцену в красных футболках, а Капулетти, скажем, в синих, и этого, скорее всего, будет достаточно, чтобы обозначить проблему.
Увлечения и интересы: общение
– А, ты тут, – сказала она.
– Привет.
– Я с тобой, ладно?
– Ладно.
– Если ты, конечно, не будешь нестись как угорелый.
– Нет, давай пройдемся. Я с удовольствием.
И это стало у нас традицией, как путь до школы вдвоем, когда поначалу все натянуто и чинно, а потом входит в привычку. Вдоль подъездной дороги, за сторожкой – налево, под горку, по длинной и узкой тенистой тропе, непременно чуть поодаль от всей толпы, неспешно приближаясь к подножью холма.
Земля уже высохла, но воздух под сенью деревьев хранил свежесть дождя, запахи побитых листьев и теплого, влажного дерна. Начали мы с биографических сведений – можно сказать, с анкетных данных. Мне довелось прочесть в каком-то мужском журнале, что есть тонкий способ понравиться девушке: нужно подталкивать ее к рассказам о себе. «Задавай вопросы, – говорилось в статье, – пусть она думает, что тебе интересно»; воспользовавшись этим советом, я вскоре выяснил, что родителей ее зовут Грэм и Клер и отношения у них в семье хорошие – насколько вообще могут быть хорошими отношения с предками. «Нет, я, конечно, не зову их по именам, ничего такого, мы же вменяемые люди». Мне стало известно, что Грэм Фишер, мужчина серьезный и деловой, занимает какую-то административную должность в железнодорожном ведомстве и часто работает сверхурочно, «чтоб поезда ходили точно». Это его собственная шутка, причем единственная. «Он настоящий отец, если ты меня понимаешь». Клер служила библиотекаршей в соседнем городке; ценительница искусства и литературы, она приходилась лучшей подругой своей дочери, «что, как я понимаю, звучит дико. Наверное, мне не хватает друзей. Ровесников, которые непричастны к моему появлению на свет. Кстати, мама – она у меня с юмором; я могу рассказать ей все, что угодно. Ну, это чисто теоретически: на самом деле я ей выкладываю далеко не все. В общем, не жалуюсь. Пока. Но наверное, скоро начну. Всему свое время». У меня всегда вызывали безотчетное подозрение люди с идеальными зубами и самоуверенной улыбкой, равно как и те, кто близок со своими родителями: мне казалось, они непременно повязаны какой-то тайной. Вплоть до каннибализма. А Фран, похоже, была дружна даже со своим старшим братом, очень одаренным, который учился на математическом в Шеффилде. «У нас в семье он самый умный. О нем в шутку так и говорят: „наш Умный“. Надеюсь, ты понимаешь, как мне приятно это слышать».
Изредка она оставляла пробел и для меня, чтобы я мог заполнить свою часть анкеты, но мне удавалось выложить очередной козырь – заранее подготовленный вопрос, который уже вертелся у меня на языке, пока она отвечала на предыдущий. Такая стратегия придавала нашим разговорам нетерпеливый характер допроса, как будто я надеялся вытянуть случайное признание в серии грабежей, и требовала от меня определенных усилий, из-за чего я не всегда слушал с должным вниманием.
– Расскажи-ка, Чарли, как…
– Значит, ты решила стать актрисой, да?
Не исключено, что она разгадала мою хитрость.
– Я? Господи, конечно нет. Вернее, пока не знаю. Ну то есть мне нравится выходить на сцену, потому я здесь и осталась. Как, между прочим, и ты…
– Понятно.
– С той лишь разницей, что мне по душе эта тусовка, репетиции, тексты. Даже эта приторная сентиментальщина. Ведь мы ставим спектакль, прямо тут, в сарае! Срок – три недели, а начинать приходится с нуля! Мне все это близко, но само лицедейство… нельзя сказать, что мне оно ненавистно, что я зажата, но… в нем видится какое-то… самолюбование, понимаешь? Прихоть, что ли, тщеславие, как будто я требую: «Смотрите на меня! Смотрите на меня!»
– Но у тебя все прекрасно получается.
– Вовсе нет.
– Уж поверь. То есть ты доносишь каждое слово, и даже я, толстокожий, все понимаю.
– Ты меня захваливаешь. Ну ладно, расскажи, как тебе видится…
– А чем в таком случае ты хотела бы заниматься?
– Во взрослой жизни?
– Во взрослой жизни.
– Ну, ты прямо как инспектор по трудоустройству.
– Такой же зануда?
– Нет, не в том смысле… мне, например, нравится французский, но это же, насколько я понимаю, не профессия. А как было бы хорошо: знай покуривай, крути романы – и еще зарплату получай. Это, конечно, стереотипное представление. Одно время хотела поступать на юридический: восседаешь на рабочем месте в парике, произносишь речи, но в этом тоже есть элемент актерства, что меня совершенно не привлекает, поскольку… ладно, не важно. – Она махнула рукой. – До этого еще далеко. А потом вдруг окажется очень близко, правда? Сейчас нам твердят «делайте свой выбор», а на поверку это значит «отсекайте лишние возможности». Делая выбор, ты каждый раз слышишь, как впереди захлопывается очередная дверь… И тебе уже говорят: ты можешь выбрать любую профессию… ой нет: любую, кроме следующих…