Сто тысяч раз прощай — страница 29 из 75

– В точку. Итак…

– Итак?

– Итак, говорим одно, а подразумеваем другое. К этому на самом деле и сводится актерская игра. Нам есть что сказать, но мы можем пользоваться только авторскими словами.

Кивнув, я попросил:

– Можно яснее?

– Хорошо. – Она перевернулась на живот, чтобы смотреть мне в лицо. – Я имею в виду следующее. Представь себе, что я говорю: «Я вас ненавижу». Не «всех вас», а одного человека. Я могу это сказать так, что прозвучит: господи, как же я тебя ненавижу; могу сказать так, что получится: «втайне я тебя люблю», или «ты мне отвратителен», или «хм, а ты меня интригуешь». Но произнести я должна именно те слова, которые написаны черным по белому: «Я вас ненавижу», но одновременно скажу и все остальное. Говорю: «Я вас ненавижу», а подразумеваю: «На самом-то деле я хочу вас поцеловать», тогда вам – не всем на свете, а тебе, моему собеседнику, – станет ясно, к чему я веду. Не в лоб, но смысл будет очевиден, поскольку такой фразе сопутствует тысяча мелких знаков, которые нами не контролируются и даже не осознаются: в какой позе я сижу, куда устремляю взгляд, возможно, краснею или еще что… и вы понимаете, что я имею в виду. Не весь свет. А только слушатели. Теперь понятно?

Я извлек из головы слово, которое раньше слышал, но сам никогда не произносил.

– То есть это типа… подтекст?

– Не только подтекст. Еще ирония, метафора и прочее – эти средства дают возможность, ничего не говоря напрямую, высказать все.

– По-моему, было бы куда проще, если бы каждый говорил именно то, что думает, используя как можно меньше слов.

– Допустим. Но разве в этом будет поэзия? – Опять перевернувшись на спину, она бросила в рот последнюю виноградину. – И потом, часто ли мы говорим то, что думаем? Процентов на семьдесят-восемьдесят наши высказывания представляют собой… не то что ложь, но ремарки в сторону. А если открыто высказывать свои чувства, во всем быть честными, то окружающие, мне кажется, просто сойдут с ума. А кроме того, это же просто интересно: докапываться до истины.

В этот момент я заподозрил, что еще никогда в жизни не вел столь глубоких разговоров. Мало того что я употребил слово «подтекст», но еще и убедился, что обсуждение подтекста само по себе может иметь подтекст, и от сложности такой комбинации у меня сносило крышу, как бывает, когда стоишь в лифте между двумя зеркалами.

Фран двинула меня по ноге:

– Читай заново.

– «Он вызывал меня на бой, а ветер / Насмешливо свистел ему в ответ».

– Ну вот, вполне осмысленно. Даже остроумно, правда?

– Ну, не настолько, чтобы в голос ржать.

– Я понимаю «остроумие» несколько иначе.

– Ладно.

Мне было невдомек, какой еще сюда можно вложить смысл, и она, вероятно, это поняла, потому что добавила:

– Здесь главное – не гогот, а игра мысли, импровизация. А значит, он умен, или считает себя умным, или хочет, чтобы Монтекки считали его умным.

– Может, мне очки нацепить?

– Чтобы казаться умным?

– По-твоему, это слишком в лоб?

– Да нет. Мне нравится. Смотри, как ты смело выстраиваешь характер. – Она резко умолкла и выплюнула что-то в ладонь. – Извини. Такая гадость этот виноград. Продолжай.

Умышленные помехи

Во второй половине дня Фран репетировала с Ромео, а мы, вооружившись своими шпагами, вернулись в сад, чтобы отрабатывать начало первого акта. Тему грызения ногтя доверили Джону и Лесли, новобранцам из «Лейксайд плейерс», – если верить Киту, это были «практически полупрофессионалы, задающие тон в нашем регионе». Они, конечно, излучали юношеское сладострастие, в перерывах нежничали и шарились друг у друга в карманах.

– Свингеры, что ли? – предположил Джордж.

– Сказано же: полупрофессионалы, – ответил Колин.

– Задающие тон в нашем регионе, – подхватил Алекс.

– Такие пупсики, – сказала Люси, – а из самих-то уже песок сыплется,

Обоим было где-то от тридцати до сорока, но они горели энтузиазмом, а я только радовался, что могу сидеть в тенечке и смотреть, как они грызут ноготь; между тем послеполуденные часы тянулись вязко и сонно, как в Вероне, пока не настало время расходиться по домам. Мы собрались на подъездной дороге, Люси все еще балансировала свой бамбук на кончике пальца, Колин опирался на шпагу, как Фред Астер – на тросточку, и раскачивался из стороны в сторону, Джордж, достав из кармана шариковую ручку, подписывал черенок метлы… уличные бузотеры.

Фран просила ее подождать, но вмешался Ромео. Утомившись на репетиции, он сообразил снять майку и теперь стоял со шпагой у бедра, облокотившись на собственный автомобиль – видавший виды белый «фольксваген-гольф», прерывая словесный поток лишь для того, чтобы хлебнуть воды из большой бутылки, с которой не расставался: как дельфин при перевозке, он нуждался в жидкости. У Майлза был торс, иначе не скажешь: мускулатура словно прочерчена и заштрихована, как на моих рисунках; а вдобавок он выучил эту позу, излюбленную голыми по пояс тинейджерами: взяться за левый бицепс правой рукой, чтобы обозначился мясистый рельеф молочных желез. Когда он пил, вода из бутылки стекала у него по шее и груди; до меня донесся стук – это Люси уронила свою палку.

– Варежку не разевай, Люс, – сказал ей Колин, и Люси ткнула его шпагой.

Фран, скучая, поглядывала в мою сторону.

– Минуту, – беззвучно выговорила она и подняла указательный палец.

Я увидел, как Майлз схватил Фран за локоть, и рука сама потянулась к рукояти палки от швабры, но тут Фран внезапно крутанула сосок Майлза, будто выключила радио. Майлз взвыл, а Фран со смехом отошла:

– Господи, я думала, он никогда не… спасибо, что подождал. Идем.

Свою шпагу я уложил поперек руля.

– Вы с ним и раньше были знакомы?

– Нет, но впечатление такое, будто я его знаю всю жизнь, если ты меня понимаешь. Вообще-то, он беззлобный, но слушать его невыносимо. Стоит только заговорить кому-нибудь другому, как он тут же начинает пить воду, ты заметил? Думаю, это для того, чтобы не тратить время на выслушивание.

– О чем же вы беседовали?

– О требованиях, предъявляемых ролью. Ему явно не хватает уверенности в себе. «Не знаю, могу ли я соответствовать». Так он говорит. Хочет, чтобы ему возражали.

– В принципе, он красивый.

– Не думаю, что эта весть будет для него полным сюрпризом.

Сзади заскрежетал гравий, и мы посторонились, чтобы пропустить машину Майлза; он лениво махал из окна голой рукой под музыку Боба Марли.

– Немного регги, – сказала Фран. – Почувствуем, каков на вкус Кингстон. Не на Ямайке, а Кингстон-на-Темзе.

– Он только помехи создает – это называется «джемин».

– Правильнее говорить «джеминг», Боб, – с «г» на конце. И потом, что за радость – с голым торсом садиться за руль? Кожаные сиденья горяченные, как жареная кура. Слушай, ничего сейчас не говори, но сдается мне, он сделал депиляцию груди. Его первый важный шаг в трактовке роли: «себе на заметку. Ромео должен быть скользким как угорь». Нет, он, естественно, качок и все такое, но поверь: девушки вовсе не так на это падки, как считают парни. Если туловище – как на схеме у мясника. Филей, грудинка, тонкий край, огузок…

– А Люси, по-моему, в восторге. Кажется, она слегка на него запала.

– Ну еще бы, такой шкаф. Деревянный. Даже не деревянный – гипсовый.

– А ты?

– Я?

– Ты не… тебя к нему не тянет?

Она с полуулыбкой стрельнула глазами в мою сторону и отвела взгляд:

– Чего не сделаешь ради сценического успеха! Но в жизни? – Она изобразила легкое содрогание. – Такой парень… он весь как на ладони. Ходячий список достижений. Зимой регби, летом крикет, член дискуссионного клуба, без пяти минут студент Оксфорда или Кембриджа. А загадка-то где? Мне интереснее, когда… ой!

Ей в ребра уперлась палка от швабры.

– Это нечаянно, – сказал я, готовый запустить деревянную палку подальше, как копье. – Сейчас от нее избавлюсь.

– Ты что! Тебе нужно с ней сродниться!

– Мне такая родня ни к чему, зашвырну ее в лес.

– А вдруг Алина узнает? Давай-ка лучше вот сюда…

Мы стояли около сторожки – крытого сланцем домика на пересечении подъездной дороги с ведущей под горку тропой. Фран убрала палку с глаз долой, за дверную раму, и немного помедлила.

– Что ты там делаешь?

Она огляделась, чтобы убедиться в отсутствии посторонних глаз, и подергала ручку двери, едва державшуюся на хлипкой накладке. Краска давно облупилась, древесина подгнила: садани как следует плечом – и заходи. Но вместо этого Фран привстала на цыпочки и пошарила на притолоке – «есть!» – и достала массивный ключ, красноватый от ржавчины, прямо как из сказки.

– Рискнем?

Ключ застревал в замочной скважине, но Фран толкнула дверь – и перед нами открылась маленькая темная каморка. На полу лежали старые, линялые коврики; узкие, высокие оконца скрывали грязноватые желтые занавески. Внутри было зябко, как в погребе, из мебели там помещался только необъятных размеров старинный кожаный диван с торчащими пучками конского волоса.

– Здесь Полли держит заложников, – сказал я.

– Из прошлогоднего спектакля «Сон в летнюю ночь». Спаси-и-и-ите! – Она притворила за нами дверь. – И все равно, – сказала Фран, – на будущее полезно знать.

В течение следующего месяца я еще не раз возвращался к этой реплике.

Коричневые склянки

Дома было душно и тихо; я с трудом удержался, чтобы тут же не унести ноги. После выходных тоска обволакивала туманом все помещения, проникала в каждый угол; сейчас отец лежал при задернутых шторах у себя в спальне поверх одеяла, спиной к двери.

– Спишь?

– Задремал немного. Всю ночь промаялся.

– Так не надо весь день спать.

Ответа не было.

– Погода отличная. Может…

– Мне и так хорошо.

– Хочешь, я что-нибудь…

– Нет. Все в порядке.

Я замешкался на пороге. Кто-нибудь другой, более сообразительный и добрый, нашел бы верный тон, откровенный, легкий, не омраченный страхом, злостью и раздражением. Остановился бы у кровати, чтобы увидеть отцовское лицо. Но спертый воздух пронизывали лучи предзакатного солнца, в которых плясала пыль; в этой обстановке от меня ускользали и слова, и голос, так что проще оказалось закрыть дверь с другой стороны и попытаться забыть увиденное.