Зато я помню, как мой отец взял микрофон и поднял тост за прекрасного юношу – за своего шестнадцатилетнего сына! Даже не верится! А ведь у него еще есть чудесная дочурка Билли, такая умница, есть вдохновение, подаренное мамой, и после пары нелегких лет есть надежды на потрясающее новое начинание. Слепленная из телештампов, речь его была излишне сентиментальной, но я подозреваю – да чего уж там, знаю наверняка, – что пустил слезу. Наверное, у любой семьи бывают такие мгновения, когда родные люди переглядываются и думают: мы трудимся, мы неплохо ладим, мы любим друг друга, лишь бы только дальше было не хуже. Но оптимизм оказался напрасным: отец уже произнес благодарственную речь, а награду так и не получил. Под Рождество ликвидировался последний магазин, лишив отца возможности хоть как-то прикрыть непомерные долги, которые он перегонял от одного разорившегося предприятия к другому.
Сценический смех
С каждым днем труппа разрасталась, и на Большой Поляне возникали новые лица.
– Здравствуйте, меня зовут Сэм, – сказал красавец-менестрель в коттоновой рубашке без ворота и коротком жилете. – Я буду обеспечивать музыку и выходить на сцену в разных мелких ролях!
– А я – Грейс, – сказала сидящая рядом с ним бледная девушка с длинными волосами, ниспадающими ниже приспущенной талии платья; таких девушек, как сказал Джордж, обычно изображают в обнимку с единорогом.
Сэм и Грейс – Алекс прозвал их «Саймон энд Гарфанкел» – познакомились с Айвором в Оксфордском обществе медиевистов, хотя чем занималось общество с таким названием и кому могло прийти в голову туда вступить – это осталось одной из непостижимых тайн университетского мира. По-видимому, членство в этом обществе открывало доступ к арсеналу средневековых инструментов, таких как танбур и блок-флейта, виуэла и крошечные колокольчики: именно они в совокупности, как нам пообещали, с современными клубными ритмами должны были составить музыкальную основу спектакля. «Час от часу не легче», – сказал Алекс. Воспитанные на театральных этюдах, мы с настороженностью и сарказмом встречали новобранцев. «Трубадуры», – фыркнула Хелен, которая без лишнего шума набирала себе первоклассную команду.
– Здравствуйте, меня зовут Крис, я буду на подхвате у Хелен в оформительской бригаде.
– Здравствуйте, меня тоже зовут Крис! – (Взрывы хохота – клянусь, от тех же самых участников.) – Я тоже буду на подхвате в постановочной и режиссерской бригадах!
У Криса и Криса были одинаково жидкие прямые волосы, одинаковый цвет лица бледной поганки, а на поясе одинаковых черных джинсов болтались на цепях, каким позавидовал бы любой начальник тюрьмы, одинаковые гигантские связки ключей и брякающих складных ножей. Одна из отдаленных построек в усадьбе Полли была отведена под производственные нужды; там из-за гигантского кульмана отдавала распоряжения Хелен, здесь гуляли раскаты смеха и шутки для посвященных, а скудость обстановки сама по себе воспринималась как сценическое решение – убежище хакера или маньяка: там валялись жестянки из-под кока-колы, обрезки бальзового дерева, немытые, заплесневелые кружки и надкушенная выпечка, выжатые до последней капли тюбики от авиационного клея, пустые пакетики из-под чипсов, ножницы и скальпели, рулоны проволочной сетки. Где-то в этих завалах бригада прятала свою собственность: бутербродницу-тостер, запасы белого хлеба, плавленого сыра и темного соуса, что служило для нас источником постоянной зависти. Однако над входом висел бескомпромиссный плакат, выполненный от руки комическим шрифтом: «Актерам вход воспрещен!», но не только он заставлял нас держаться подальше от этого сарая: там слушали исключительно готическую музыку (выбор Криса) и стоны транса (выбор Криса), причем на такой громкости, какая могла бы прорвать любую блокаду.
Индивидуальные тренинги затягивались, и я уже думал, что у Фран пропадет интерес к нашим с ней посиделкам на лугу с перелистыванием страниц, сцена за сценой и строка за строкой. «Мы же работаем только над моими кусками!» – настаивал я, пока Фран отряхивала у меня со спины сухую траву, но, если честно, ощущение близости Фран, ее бедра или головы нет-нет да и позволяло отвлечься – и подсказывало вопрос: что будет, если я наклонюсь да и поцелую ее во время лекции о значимости ямбического стиха. «Мой друг, где целоваться вы учились?» – удивляется, если верить пьесе, Джульетта. Отважься я на такой шаг, мне тоже хотелось бы показать свою выучку.
«Ты меня слушаешь?» – спрашивала Фран. «Слушаю», – отвечал я и с течением времени возомнил, что добился определенных успехов.
Как привычка к просмотру недублированных фильмов создает иллюзию, будто ты знаешь иностранный язык, так и работа над текстом вместе с Фран рождала иллюзию мастерства, и я замечал, что меньше спотыкаюсь, а иногда, выразительно читая протяженные отрывки, даже сам себе удивлялся. Наше совместное чтение походило на партию в теннис, где партнер, желая привести меня к победе, любезно направляет мяч прямо мне на ракетку. Застенчивость и смущение больше не парализовали меня. Я по-прежнему не понимал, куда девать руки, но уже читал текст не так, как читают нижние строчки таблицы в кабинете окулиста.
Конечно, эти занятия пошли бы прахом, если бы мою роль передали другому. Одно дело – затеряться в массовке, и совсем другое – говорить и быть услышанным, но мне так и представлялось, как Айвор с Алиной просят участников «Лейксайд плейерс», гильдии актеров-любителей «Сигнет» и труппы «Чок Дау стейджерз» порекомендовать юношу, девушку, мужчину, женщину – кого угодно, способного занять мое место. В понедельник я бы не возражал. Но к четвергу мне уже было не все равно.
В тот день мы с ней репетировали мою первую совместную сцену с Ромео; от меня в основном требовалось кивать и слушать, ну и временами еще посмеиваться; репетировали мы лежа на спине в высокой траве фруктового сада.
– Ах-ха-ха-ха! Так примерно?
– Мне нравится. Особенно это легкое потряхивание головой.
– Типа – «Ромео, да ты шутник!»
– Да. Я так и поняла. Только подбородок свой не терзай.
– «Ха-ха!»
– Нет, не пойдет, Чарли, это у тебя совсем не получается.
– Ну-ка, а ты давай.
– Хорошо, смотри. – Фран рассмеялась, причем совершенно естественно. – Нравится?
– Так себе.
– Уж не потому ли, что я не терзаю подбородок? Да ну тебя, Дэниел Дэй-Льюис. Для полноты картины можешь, кстати, хлопнуть себя по ляжке.
– Вот так?
– Именно так. Ну ты прямо юный Дик Уиттингтон.
– Хлопнуть по ляжке. А что, попробовать можно.
– Или просто держись естественно. Будь самим собой.
– Если я буду самим собой, меня тут же отсюда попросят.
– Но пока еще не попросили, – сказала она. – Пока мы здесь. – (У дома ударили в треугольник.) – Надо понимать, на сегодня все.
– Спасибо тебе. За то, что научила меня смеяться.
– Ха!
Мы возвращались вместе.
– Какие ощущения? – спросила она.
– Небольшой мандраж присутствует. Думаю, после этого меня снимут с роли.
– Глупости.
– Стоит мне в первой сцене открыть рот, как Алина непременно щиплет себя за переносицу и медленно-медленно мотает головой. А когда я говорю: «Оружье прочь и мигом по местам!», она вообще затыкает уши.
– С роли тебя не снимут.
– А вдруг?
– Тогда и я откажусь. Мы все откажемся. Сложим оружие. То есть палки.
– Ради меня?
– Нет. Нет, вряд ли.
– Ну, не знаю.
– Я уже все твои реплики выучила.
– Это, конечно, утешает.
– Да никто не собирается снимать себя с роли, не мучайся.
– А если они…
– Ну что еще?
Мы остановились у особняка; для репетиций Полли освободила самую большую комнату и сейчас устроила проветривание, распахнув застекленные двери.
– …мы все равно пойдем пить кофе?
– Дался тебе этот кофе.
– Или поужинать, или еще куда-нибудь?
– Поужинать. Это самый высокий уровень. А куда пойдем?
– Не знаю. В «Удильщик»?
– На вечер стейков или на мясной шведский стол?
– Как скажешь. Дама выбирает.
– Соблазнительно.
– Или можно просто так… увидеться.
– А то мы с тобой не видимся?
– Ты знаешь, о чем я.
– Вот же я смотрю прямо на тебя.
– Нет, я хочу подальше отсюда, от этого всего…
– А вот и он. – (К нам направлялся Майлз, на ходу попивая воду.) – Самый обезвоженный из молодых британских актеров. Что это он на себя нацепил? – На нем была баскетбольная майка с растянутым до грудины вырезом и голыми боками. – Уличную нетболку. Ладно, ни пуха. Как там звали твоего лучшего друга? По жизни?
– Харпер.
– Вот и представь, что разговариваешь с Харпером. Вообрази, что вы оба сняли симпатичных девчонок и вас распирает.
Опять, что ли, этот ее подтекст?
– Попробую.
– Вы с ним такими вещами не делитесь?
– Вообще-то, нет. Мы в основном деремся.
– Ну а ты притворись, что делитесь. В том-то и весь смысл этой сцены: двое молодых парней открыто говорят о своих чувствах. В тысяча пятьсот девяносто четвертом такое удавалось. Представь, как бы это выглядело в наши дни. Только нарисуй себе тот мир, где ты не такой зажатый.
Импровизация
После той стычки с Ллойдом мы с Харпером не общались. По понедельникам и средам я работал в смену на бензоколонке и для передачи ему натырил еще лотерейных карт, но он не появлялся. Игнорировал сообщения на автоответчике, и я уже стал думать, что в городе неполадки на линии. В большом каталоге способов физического и эмоционального насилия, которые были у нас в ходу не один год, – сталкивание с пирса, броски петардами, выстрелы из духового ружья, оставлявшие шрамы, – тот случай с бильярдным шаром определенно не занимал важного места. Однажды на лугу за домом Харпера мы затеяли игру, которую назвали «Битва при Азенкуре»: каждый по очереди завязывал глаза, чтобы высоко-высоко метнуть один за другим три дротика с острыми титановыми наконечниками для профессиональной игры в дартс, тогда как трое остальных должны были замереть на месте и не двигаться: каждый, зажмурившись и втянув голову в плечи, ожидал, на кого бог пошлет. Положить конец этой забаве могла только серьезная травма, и, конечно, очень скоро послышался глухой стук: из черепа у Фокса вертикально торчал дротик, а Ллойд, который в тот раз был метателем, катался по земле и еле дышал от хохота. И это было нормально, «в духе Ллойда». Но стоило один-единственный раз прицелиться кому-нибудь в голову бильярдным шаром…