Теперь я волей-неволей рисовал себе дальнейшую жизнь без Харпера. Когда в нашу семью ворвались вихри саморазрушения, он спокойно и ненавязчиво обозначал свое присутствие, и, хотя я не могу припомнить ни одного нашего с ним разговора, который можно было бы счесть личным или откровенным, Харпер, этот непостижимый, беззвучный семафор юности, внушал мне ощущение неравнодушия, а двоим другим каким-то образом давал команду, а точнее, отмашку если не включить доброту, то хотя бы отключить явную жестокость. В ту пору я дошел до того, что придумал себе робкую влюбленность в Харпера. Зачитанная до дыр библиотечная книжка о воспитании отрочества сообщала, что факты однополых увлечений – нередкое явление в подростковой среде. Я знал, что в частных школах-интернатах такие отношения процветают, так почему бы в Мертон-Грейндж не возникнуть подобному явлению? После знакомства с Фран моя теория мгновенно устарела, но я до сих пор ловил себя на том, что скучаю по Харперу.
Суждено ли было ему узнать о Фран? Слушай, Харпер… Мартин… уже не соображаю, где имя, где фамилия… понимаешь, я как бы увяз в этой шекспировской бодяге, и там… только не смейся… есть одна девчонка, непохожая на других, веселая, реально умная, классная, с ней можно болтать сколько влезет… надо тебе с ней познакомиться! Но этот сценарий, как только я взялся облекать его в слова, попросту испарился, и мне пришлось допустить, что в эпоху Возрождения такие дилеммы решались проще.
– «Нет, не шутя скажи: кого ты любишь?»
– «А разве шутки были до сих пор?»
– «Конечно нет. Но кто она, без шуток?»
– Достаточно, очень хорошо, но давайте на этом остановимся. Итак, скажите: что известно каждому из вас об отношениях этих двух юношей?
Майлз, похоже, мог дать мне сто очков вперед, и я, как в школе, погрузился в молчание, слушая свою предысторию в его изложении: оказалось, мы вместе бегали в среднюю школу города Вероны, где я всегда видел в нем вожака и, возможно даже, размышлял Майлз, был немножко в него влюблен.
– Прекрасно, – сказал Айвор, – а теперь, прежде чем вновь обратиться к тексту, пусть каждый из вас представит какой-нибудь из ваших прежних разговоров наедине, где вы касаетесь темы любви.
Пауза.
– Можете не торопиться.
– Простите, Айвор, – начал я, – вы сейчас попросили нас…
– Отрешиться от текста и перейти к импровизации.
– В качестве кого… этих персонажей?
– Совершенно верно.
– На языке той эпохи?
– Я – запросто, – сказал Майлз.
– Но на этом можно не зацикливаться, Чарли. Веди беседу в свободной форме, не заботясь об исторической точности, здесь важнее то, как вы относитесь друг к другу. Просто… фантазируй.
– А что, давайте. – Майлз хлопнул в ладоши. – Когда мы ставили «Двенадцатую ночь», один из актеров забыл текст, и я понес отсебятину страницы на полторы – импровизировал, причем ямбом, и, клянусь, если записать, разницы никто бы не заметил…
– Нет, – сказал я.
– Не веришь?
– Я на это не способен, Айвор.
– А ты все же попробуй.
Двери в патио были закрыты, но я бросился напролом в стекло…
И не успел. Меня своими здоровенными голыми ручищами сгреб в охапку Майлз.
– Куда же ты, Бенвольо? Я сбился с ног, не зная, где скрыл тебя сей славный древний град.
– Ах, друг Ромео… – выдавил я, прижатый щекой к его гладкой безволосой груди. – Был я… в отчем доме. Я ездил в Рим, родителей проведать.
– Вот заладил тоже про маму с папой. Нам что сказано: говорить о любви!
– Любовь, любовь, – забормотал я. – А что тебе о ней известно, мой красавец?
– Любовь презренна, как поэзия и песни. Но ты, Бенвольо, для меня загадка. Ужель нашел себе ты тайную любовь? Тот образ, что тебе других дороже? Молю, признайся, ибо я твой друг сердечный.
– Великолепно, – прошептал Айвор, – просто великолепно!
И теперь они оба уставились на меня, а я обшаривал взглядом потолок, потом ковер, потом опять потолок, ища подсказки.
– Так вот, любовь. В любви мой опыт… скуден…. Пойми: любовь есть… что-то… с чем-то…. И больше, мой любезный, хоть дерись, ничего я тебе сказать не могу.
– Ну что ж, – вздохнул Айвор, – давайте подытожим, что мы усвоили.
Я усвоил, что лучше всего у меня получается слушать и кивать. По счастью, это и была слушательно-кивательная сцена, и, пока день клонился к вечеру, я начал кое-что соображать. Ромео заявляет, что в кого-то там влюбился, а я – Бенволио – намекаю, что в море рыбы немерено. «Советую: брось помыслы о ней!» – «Так посоветуй, как мне бросить думать».
И надо отдать должное Майлзу: он действительно с легкостью жонглировал этими «ох», «ах» «ужель», «увы», мог произносить их нараспев, а сам при этом прыгал, опускался на корточки, седлал стулья, задействуя в своей импровизации даже абажур и шторы. Я всеми силами старался ему соответствовать.
– Попробуй координировать свои движения с репликами, Чарли, – сказал Айвор, – не срывайся с места раньше времени, но и не запаздывай.
Однако расхаживать во время диалога было выше моих сил, особенно с текстом в руке. Другая рука, не влезавшая в карман джинсов, свисала со шлевки для ремня, как у игривого ковбоя. Майлз тем временем находил позы, которые мог на пару мгновений фиксировать, как манекенщик на фотосессии. Он двигался не вместе со мной, а вокруг меня, как будто я – кофейный столик.
Но наряду с тщеславием и самолюбованием в нем присутствовала убежденность, которая оказалась заразительной: когда мы «немного притерлись» и «дело сдвинулось с мертвой точки», я уже не шарахался как ужаленный, если он обвивал меня рукой за шею или толкал в плечо. Представь, что разговариваешь со своим лучшим другом, внушала мне Фран; так я и делал, и вскоре Айвор, серьезный и полностью вовлеченный в действие, уже стал подаваться вперед в своем режиссерском кресле и впиваться зубами в костяшку пальца. Примкнула к нам и Алина, все такая же серьезная за щитом сложенных на груди рук, но за все время репетиции она ни разу не ущипнула себя за переносицу и не покачала головой.
– Молодцы, парни, – сказал Айвор в конце дня. – Это огромный шаг вперед.
И я ощутил совершенно неожиданный прилив гордости.
Отступив в сторону, Майлз стиснул мне плечо и предложил хлебнуть своей волшебной воды. «Думаю, мы к чему-нибудь придем». А другого моего плеча мимолетно коснулась другая рука.
– Кое-кто неплохо справляется с домашними заданиями! – едва заметно улыбаясь, заметила Алина, и тут до меня дошло, что больше можно не переживать: никто не собирался снимать меня с роли и при желании я могу остаться.
А на низком парапете у альпийской горки дожидалась Фран Фишер и постукивала пяткой по камням.
Брось помыслы о ней? Так посоветуй, как мне бросить думать!
На бензоколонке, сидя за кассой, я зубрил Шекспира.
– «Сударыня, за час пред тем, как солнце окно востока золотом…»
На площадке завыл автомобильный сигнал, и из машины своего брата, сидевшего за рулем, вышел Харпер, а на заднем сиденье, втянув головы в плечи, затаились какие-то две фигуры. Быстро убрав текст, я убедился, что моя шпага скрыта от посторонних глаз. Харпер вошел в торговый зал, и мы завели отработанный диалог.
– Тут мой брат кое-что выиграл в мгновенную лотерею. Я могу здесь выигрыш получить?
– Конечно! Только по предъявлении карточек.
– Да-да. Вот они.
Я достал из кассы наличку:
– Мои поздравления!
Но Харпер уже шагал к выходу.
У меня на глазах он пересек площадку; тут я не выдержал и, обежав вокруг прилавка, выскочил на улицу:
– Извините! На пару слов!
Мы стояли у мешков с углем для мангала, и Харпер тревожно косился на припаркованную в стороне машину.
– Ну что еще?
– Просто хотел спросить… как вообще дела?
– Все путем. Ты вроде говорил, у вас тут камера висит?
– Так и есть, но это не страшно, никто ее не проверяет. Вот если бы клиент уехал, не заплатив… Я тебя не видел с того дня…
– А я к тебе заходил. Твой папа сказал, тебя нет дома. И что сам тоже тебя не видел.
– Да, я был… он в порядке?
Харпер заржал:
– Откуда я знаю, это же не чей-нибудь, а твой папаша. Как всегда. Ладно, нам ехать пора.
Я услышал, как взревел двигатель, увидел его брата, который постукивал по стеклу часов, а на заднем сиденье разглядел Ллойда с Фоксом. Помахав им в знак приветствия, ответа я не получил.
– Значит, Ллойд на меня до сих пор дуется?
– Есть немного.
– Ну о’кей. Ладно, за деньгами чуть позже заскочу.
– Нет, сегодня не стоит, уже поздно.
– А… Ну о’кей. – На часах не было еще и девяти.
– В этот раз деньги отдам – и все, я пас, больше на это не подписываюсь.
– Ладно.
– Я у отца неплохо зарабатываю, так что твои деньги мне без надобности. Можешь, кстати, прямо сейчас их целиком забрать.
– Нет, половина твоя.
– Нет. Тебе нужнее.
– Но не здесь же. Не сейчас.
– Бабло у меня в руке. Суну тебе незаметно, чтобы потом не заморачиваться.
Я немного подумал.
– Ну давай, только осторожно.
Мы пожали друг другу руки, и мои пальцы сомкнулись вокруг свернутых в трубочку банкнот, которые без промедления перекочевали ко мне в карман. Передача денег прошла вроде довольно гладко, без лишних телодвижений, скрытно, и только позже, когда эта сцена сделалась уликой против меня, мне вспомнились его настороженные взгляды вправо-влево при выходе из машины, мой собственный взгляд, брошенный на глазок камеры, чопорное и судорожное рукопожатие, вовсе ничем не мотивированное. С какой вообще стати служащий оставил рабочее место, задерживается на площадке и за руку прощается с клиентом, которого даже не знает?
Когда работаешь на камеру, главное – не пережимать.
Перспективы
Капулетти играли в лапту против Монтекки, и Полли (в команде Капулетти), низко присев, двумя руками занесла над плечом биту, как топор душегуба.
– Вы слишком высоко держите, Полли, – сказал Майлз, готовясь к подбросу.