– Мне шестьдесят восемь лет, Майлз: не учи ученого.
– Но так слишком высоко, надо пониже.
– Майлз, этот мяч я запущу прямиком тебе в физиономию.
– Нет, в физиономию нельзя! – завопил Алекс.
– Хорошо. Делайте как хотите.
Мяч вылетел из его руки, и Полли с приятным «чпок» послала его далеко в синее небо; Фран, Колин и Кит, сорвавшись с линии кона, побежали, и Полли под одобрительные возгласы отступила в «дом». Последним к игре подключился Джордж, с очевидным неудовольствием взяв биту.
– Командные виды спорта. Идеал фашизма. Меня, кстати, привлекло сюда не что иное, как отсутствие командных видов спорта.
Хватило его ненадолго; настала моя очередь. Потерпев неудачу в бадминтоне, я теперь жаждал показать себя перед Фран непревзойденным игроком в лапту, но сумел отбить мяч лишь на считаные метры – и прямо в руки Люси. Вскоре осрамились и другие Монтекки, а потом оба враждующих клана распластались на лужайке под утренним солнцем.
Я пообещал Фран неделю своего времени. Неделя, считал я, как раз тот срок, когда мой уход ни на что не повлияет, но (Фран наверняка это понимала) планы ухода хирели день ото дня, тем более что приходил я сюда не только из-за Фран. Приглядываясь вблизи к отдельным лицам, я все сильнее привязывался к труппе и больше не говорил «эти люди». Сколь прилипчивы бывают акценты и говоры, столь же заразительными оказались принятые здесь ирония, лукавство, показная невозмутимость. Здесь шутили с каменными лицами. Здесь разговаривали будто бы под запись, и разговоры тяготели к художественному диалогу, изобилующему кавычками и шутками для посвященных. Здесь тоже друг друга поддразнивали, но беззлобно. В силу привычки к более топорным формам сарказма и критики я был далеко не уверен, что соблюдаю все правила, но время от времени говорил что-нибудь такое, отчего все смеялись, и радовался не менее, чем от успешной подачи. Но довольно часто разговоры приводили меня в замешательство, и я только ловил ртом воздух.
Обсуждали, например, вопросы образования. На последней неделе репетиций должны были прийти результаты экзаменов, и при удачном раскладе – а иного и быть не могло – Фран, Люси, Колина и Джорджа ждало поступление в предуниверситетский колледж, в каком уже учился Алекс. Харпер и Фокс, хотя и прибеднялись, тоже готовились к отъезду на учебу – это я знал от новых и старых знакомых, побывавших на вечеринке, куда меня не позвали. В последнее время разговоры по спирали устремлялись к будущему, а собеседники делали вид, что оно коварно и ненадежно, но другие-то знали, что оно уже позолочено и встретит их с распростертыми объятиями, ведь эти ребята, проявившие трудолюбие, ум и способности, давно получали награды в виде книжных купонов. По прошествии еще двух лет они планировали покинуть этот городок и перебраться поближе к мегаполисам, которые славятся ночной жизнью, бурными политическими событиями, музыкой, уровнем культуры и модными кафе. Там в освещенных свечами спальнях ведутся содержательные беседы, там поджидают новые друзья, друзья новых друзей и так далее, а на смену старым школьным узам приходят совсем другие, не столь тесные, но прокладывающие путь к свежему ветвистому древу знакомств, связей и возможностей. Надуманные опасности и риски оказывались непосильно тяжелой ношей. А избавление от этого бремени покупалось не происхождением и образованием – точнее, не только происхождением и образованием, а другой, более ценной валютой: доверием.
Я отрезал себе все пути к этим разговорам и теперь мог слушать только свой внутренний голос, который становился все более желчным и саркастическим. Что перспективнее – университет или театральная школа-студия? – размышлял Алекс. Медицинское образование – не слишком ли большая ответственность? – задумывалась Люси. Зависть – это разрушительное чувство, но если завидуешь врагам, она хотя бы придает куража, а если друзьям, то не оставляет тебе ничего, кроме оскомины и одиночества. Чтобы не светить своей миной, я просто встал и отошел в сторону, но не театрально, а скрытно. Впрочем, сделать что-либо скрытно не так-то просто, если у тебя с пояса свисает палка от швабры… Я пошел во фруктовый сад, лег под самой дальней яблоней, закрыл глаза и вскоре уже не слышал ничего, кроме шороха высоких трав.
– Пошли, а то свекла остынет, – сказала Фран.
– Ешьте сами, я не хочу. Серьезно.
С дерева раньше срока упало несколько твердых яблок, которые теперь врезались мне в спину, но я не стал переходить в другое место и слушал Фран, которая села по-турецки рядом со мной.
– Я знаю, почему ты смылся, – сказала она, дергая траву. – Это уже в зубах навязло, правда? Баллы. Надежды и мечты.
– Да нет, нормально. Просто мне нечего сказать, вот и все.
– По-моему, все считают, что ты станешь профессиональным актером, – сказала она и выждала. – Тебе так легче, Чарли, или…
– Пожалуй, да. Мне приятно, что ты рядом.
– Я слышала, тебе было непросто.
– Кто сказал?
– Люси, Колин…
В такое время не могло быть ничего хуже – и ничего лучше, – чем стать объектом пересудов.
– Они по-доброму отнеслись, ни насмешек, ничего такого. Просто сказали… Ребята переживают, честно.
– Что тут говорить: я и в самом деле облажался.
– Возможно, результаты окажутся еще лучше, чем ты…
– Да, многие так говорят – дескать, я скромничаю. Нет, нисколько. Я действительно облажался. Уходил с экзаменов, оставлял пустые листы. На экзамене по истории картинки рисовал. А под конец даже приходить перестал; если ты еще не знаешь, я отправил одного парня сдавать изучающее чтение под моим именем…
Она смолчала, и я был ей за это благодарен.
– Экзамены – фигня, разве не так? То есть экзамен – это проверка навыков – все равно что заученный карточный фокус. У такого, как Майлз, я тебе точно говорю, будут сплошь высшие баллы: А-А-A – как вопль, но при этом он… ну… если не бестолочь, то недалеко ушел. Ему просто вдолбили навыки. Я что хочу сказать: это система тупая, а не ты. Между прочим, у тебя упорство потрясающее. Мне бы такое. Знаешь, бывают моменты, когда я готова все смести со стола на пол и выскочить за дверь, но у меня кишка тонка.
Я вежливо слушал, благодарный за этот бунтарский туман, которым она замаскировала мой провал. Но если честно, я никогда и ни в чем не проявлял сознательного упорства, не имел ничего против стандартной системы образования и не ставил перед собой четких целей. Я прекрасно вписывался в эту систему и при определенном стечении обстоятельств сумел бы, наверное, проявить себя несколько лучше, а может, даже очень прилично.
– Так что же произошло? – через некоторое время спросила она.
– Я думал, у меня есть собственная позиция. И только сейчас до меня дошло, что я сам не понимаю, в чем она заключается. А мы с тобой сегодня не пробежимся по строчкам?
– Сегодня – нет. Так что стряслось? Объясни.
– Мне кажется… мне кажется… у меня немного снесло крышу.
Экзамен
Мы все понемногу сходили с ума, каждый по-своему.
У меня это наиболее отчетливо проявлялось в учебе. Некогда принесенная самому себе клятва постепенно размывалась, но в преддверии экзаменов этот процесс ускорился.
– Нас беспокоит, – сказал моим родителям мистер Хепбёрн, когда их вызвали в школу и они в последний раз пришли вместе, – что Чарли может не сдать экзамены.
Папа еще больше вжался в кресло. Мама потянулась ко мне, чтобы взять за руку, но я отпрянул и продолжил скручивать школьный галстук, чтобы отпустить этот тугой рулончик и тут же начать заново.
– Мы не понимаем, – сказала моя мать. – Он же вполне прилично учился.
– Учился, но сейчас вообще не учится, хотя мы старались, мы очень старались. Разве не так, Чарли? По-твоему, это несправедливо?
В тот же вечер, когда Билли заснула, а я просто отвернулся лицом к стене, к нам в комнату зашла мама и, опустившись на колени у моей койки, положила руку мне на затылок.
– Поговорим?
– Нет. Я уже сплю.
Но сам каждую ночь ворочался без сна, став, наверное, единственным шестнадцатилетним полуночником на всем свете, а днем страдал от глубокой дурноты, словно – если верить чужим рассказам – после дальнего авиаперелета. Мозги, как зеркало в ванной, застилала дымка. Дымка тупости, хотя в мой адрес это слово никогда и нигде не произносилось, разве что в моей собственной беззвучной речи, когда я не мог связно и толково ответить на учительский вопрос. Тупица, тупой, тупой, тупой. В ту пору я задремывал над учебниками; сонный взгляд скользил по какой-нибудь строчке, непостижимой, как санскрит, и, не останавливаясь на полях, переходил на деревянную поверхность письменного стола, после чего я впадал в тот же ступор, в каком иногда заставал отца, причем всякий раз думал: хоть бы мне до такого не докатиться.
У моей сестры помешательство проявлялось иначе: она уходила в себя и почти все время молчала: вечерами пропадала в городской библиотеке, на большой перемене отсиживаясь в читалке, а в тех редких случаях, когда я видел ее на свежем воздухе, топталась одна в дальнем конце школьного стадиона. У нее всегда была светлая голова, но теперь книжки служили ей для того, чтобы прятать лицо. Она вполне могла бы держать их вверх тормашками. В менее напряженные времена мы с ней зачастую не могли договориться, у кого будет телевизионный пульт или когда гасить свет в нашей общей спальне; нынче эти споры уже казались банальными и высосанными из пальца, но мы так и не придумали, чем их заменить и, сталкиваясь в школьном коридоре, расходились молча. Пару раз я даже видел, как она, завидев меня, шмыгнула за угол. Пару раз я и сам поступил точно так же. Мама помешалась, точнее, зациклилась на другом: на маниакальных попытках искупить свою вину. Уйдя из семьи, она раза три, а то и четыре в неделю караулила в машине у школьных ворот, опускала окно, жестом просила меня подойти и предлагала заехать в «Домашний каравай» на чай с пирожными. Мне, как жертве похищения, волей-неволей приходилось садиться в машину, а моя сестра, надо думать, в одиночестве плелась к новому дому.