Сто тысяч раз прощай — страница 38 из 75

– У нас современность сочетается с некоторыми признаками той эпохи, поэтому не удивляйтесь, если вам достанется элегантный костюмный пиджак в комплекте с дырявыми джинсами и сапогами Елизаветинской эпохи, потому что мы добиваемся релевантности, но также и потому, что сегодня так одеваются все поголовно. В принципе, я отсмотрела все постановки Королевского Шекспировского театра за последние двадцать лет.

Майлз, который до этого момента в упор не видел Хелен, подержал свой портрет на расстоянии вытянутой руки, как музейную работу кого-нибудь из старых мастеров.

– Можно будет потом это забрать? – спросил он, и Хелен с трудом спрятала улыбку.

Через много лет, разбирая старые вещи, я нашел сделанный Хелен эскиз костюма Бенволио: там я изображен в маленьких круглых очочках и с внимательным выражением лица – явно кого-то слушаю. В тот день, впервые за все годы увидев свой портрет, я про себя посмеялся. Такие картинки висят в каждом школьном кабинете рисования, среди изображений крупных глаз, старых башмаков с карандашной штриховкой, а также автопортретов, созданных на основе отражений в столовой ложке. Даже при первом знакомстве я отметил странную форму носа, неуклюже согнутые локти и неумело нарисованные руки-лопаты – определенно не конек Хелен. Но тогда меня впервые изобразили без торчащего из головы пениса, а смеялся я оттого, что вспомнил, как в свое время пленил меня этот рисунок, как горда была моя девушка и как мы разделили ее собственную гордость.

– Это будет потрясающе! – воскликнула Люси в восторге от предназначенного для нее костюма из красной кожи.

– Хелен, – сказал я, – ты же просто талантище. Кто бы мог подумать?

– Увянь, Чарли, – отрезала она и вспыхнула; такой особенности я за ней тоже не замечал.

– Бурные аплодисменты нашим художникам-постановщикам! – скомандовал Айвор.

А потом, чтобы мы не забывались:

– Напоминаю всем! Мастер-класс по изготовлению масок! – выкликнула Алина.


Фруктовый сад превратился в подобие гарема: под деревьями были брошены коврики и подушки, а возле каждой подушки виднелись горшочек с какой-то кашицеобразной массой и листы грубой оберточной бумаги. Маски требовались для бала в доме Капулетти.

Помимо всего прочего, это упражнение на релаксацию, объявила Алина, так что, мол, спешить не надо. Мы будем слушать голоса птиц, насекомых, деревьев. Но самое главное – мы научимся с придирчивостью криминалистов разглядывать лицо и видеть, что оно выражает, когда не выражает ничего. Так… разбиваемся на пары.

– Разбиваемся на пары! – прокричал Айвор.

Эти три слова всегда вызывали волну паники, усугубляемую необходимостью не обнаруживать никакой паники. Этикет требовал, чтобы мы не бросались очертя голову к тем, кому симпатизировали. Да и потом, целый вечер залеплять лицо Фран клочками влажной бумаги было бы невыносимо. Она уже стояла под руку с Алексом – талант к таланту, а все остальные бросали вокруг озабоченные взгляды, и каждый мимолетный зрительный контакт оказывался многозначительным. Как в игре «музыкальные стулья», толкучка длилась считаные секунды. Полли, Кормилица, усыновила Колина Смарта, Хелен заполучила Алину, чему очень обрадовалась. Люси повисла на руке Майлза, а Джон и Лесли, наши Ричард Бёртон и Элизабет Тейлор, остались при своих. Кит, монах Лоренцо, всегда тяготевший к самым молоденьким участницам коллектива, вынужден был довольствоваться Бернардом, а экс-гвардеец с мрачной сдержанностью дожидался своей участи в первом для него мастер-классе по изготовлению масок.

Рядом со мной топтался один Джордж.

– По-моему, ты, что называется, вытянул короткую спичку.

– Не глупи, все нормально. Хочешь быть первым или как?

Он снял очки с линзами толщиной с палец. Без них у него был растерянный и ранимый вид; очки он опустил в верхний карман, словно приготовился, что сейчас ему завяжут глаза и поведут на расстрел.

– Первым так первым, – вздохнул он.

Вероятно, мне это только мерещилось, но я чувствовал определенную близость с Джорджем. Он был сдержан, наблюдателен и немногословен, но, когда открывал рот, его слушали все. Майлз, скупой на похвалы, однажды признал, что Джордж – «почти гений»: состоявшийся литератор, непобедимый полемист и даже сносный скрипач. Возможно, поэтому мы с ним почти не общались – что я мог сказать такому человеку? Впрочем, он редко выставлял напоказ свои таланты и не давил на людей интеллектом. Держался он незаметно, исподволь наблюдал за происходящим и прижимал одну руку то ко рту, то ко лбу, то к носу – смотря какая часть его воспаленного лица болела в этот день сильнее других. На репетициях его мизансцены создавали такое впечатление, будто Парис – это антипод Ромео, который ни при каких условиях не мог бы оказаться избранником Джульетты; для той он, по словам Кормилицы, «все равно что лягушка – ей-богу, все равно что лягушка», и брак с ним был бы для ее барышни хуже смерти. «Чтоб замуж за Париса не идти, я лучше брошусь с башни», – клянется Джульетта, а я думал: какая же беспощадность требуется при распределении ролей, если, видя такого парня, режиссер должен себе говорить: ну вот, лягушка у нас уже есть.

Где-то на другой площадке, в саду, воцарилась задумчивая атмосфера, которой и добивался Айвор, ставя свой диск с чилаут-музыкой. Джордж, положив голову на подушку, сцепив пальцы и напрягая каждый мускул, явно прилагал огромные усилия, чтобы не трогать лицо руками.

– О боже… – Он выдохнул через нос. – Если не считать изготовления масок, ничто не удручает меня так, как чилаут.

– Мой отец называет это музыкой для тех, кто не любит музыку.

– Мудрый человек. Чем он занимается?

– У него был свой музыкальный магазин. Теперь он не у дел, так что да… А твой отец?

– Чиновник. Служит в МИДе.

– Ну что ж, начнем?

– Конечно. Я к твоим услугам.

Я начал накладывать ему на лицо клочки пропитанной клейстером бумаги – эта техника была мне знакома еще с младших классов: мы наклеивали на воздушные шарики папье-маше, чтобы прокалывать их булавкой. Сейчас таким шариком служил лоб Джорджа.

– Зато жирный крем не требуется, – сказал Джордж.

– Надеюсь, можно будет отклеить. Не хочу, чтобы ты шел домой в таком виде! – Я старался разговаривать пронзительным, беспечным голосом, как бойкая медсестра в перевязочной.

– Конечно, лучше всего для заинтересованных сторон подошел бы мешок. Просто взять коричневый бумажный мешок и нахлобучить мне на голову.

Я молча делал свое дело.

– Или бинты. Замотать, как мумию.

Я накладывал бумагу ему на переносицу.

– Может, когда ты ее снимешь, моя кожа чудом очистится. Может, обойный клейстер – то самое лекарство, которое я ищу…

– Джордж, ты должен молчать.

– В самом деле? Ну ладно. Молчок.

– Слушай деревья.

– Отлично. Буду слушать деревья.

Я накладывал бумагу слой за слоем. У нас в Мертон-Грейндж были парни с такими же проблемами: у них лица смахивали на сырое мясо из-за всяких скрабов и отбеливающих лосьонов, горячих компрессов и стягивающих кожу средств; были парни, которые по выходным носили школьные сорочки с длинным рукавом, а летом кутались, парни неуклюжие и робкие, которые в столовке всегда держались вместе, как христиане в Колизее. Интересно, в частной школе таких меньше гнобили? Вряд ли издевки обошли его стороной.

– Как у вас с Фран?

Такой вопрос застал меня врасплох; придумывая ответ, я покосился в ее сторону. Алекс сидел верхом у нее на груди, вжимая подушечки больших пальцев ей в глазницы.

– Неплохо.

– Вы прямо не разлей вода.

– Стремимся к этому.

– Она тебе нравится?

Возможно, так действовала чилаут-музыка, но разговор принимал слишком личный характер.

– Да, конечно, – пробормотал я. – Она всем нравится.

– Чарли, слово «нравится» – это в данном случае эвфемизм.

Я промолчал.

Джордж облизнул губы:

– Я что хочу сказать…

– Я знаю, что ты хочешь сказать. Джордж, тебе положено сидеть молча.

– Понятно, что да.

– Что она мне нравится? Да, она мне по-настоящему нравится.

– Да, – сказал он, – мне тоже.

– Ну-ну. Хорошо.

Это правда: я замечал, как он разговаривает с Фран: негромко, сосредоточенно, поочередно закрывая пальцами разные участки своего лица. Замечал я и то, что он раздувается от гордости, сумев ее рассмешить. Что удавалось ему лучше и чаще, чем мне.

– Чтоб ты знал: я не возражаю. Это не состязание. Мне кажется, она к тебе тоже очень хорошо относится.

– «Хорошо относится» – это тоже эвфемизм?

– Думаю, ты сам разберешься. Когда-нибудь.

Мы молчали, пока половина его лица не скрылась под бумагой. В изгибе его ноздри белело какое-то зерно, а в уголке глаза вскочил прыщ такой величины, что из-за него исказился овал лица. Казалось, он должен быть горячим на ощупь, но я твердо решил не отдергивать руку и чувствовал себя, можно сказать, храбрецом.

– Прости, что тебе приходится этим заниматься, – сказал Джордж.

– Да я не возражаю.

– Отталкивающее впечатление, я знаю.

– Ничего страшного.

– Противно прикасаться.

– Неправда.

– Я буквально чувствую, как эта бодяга пузырится. Знаешь, иногда возникает желание взять нож и отрезать эту морду.

Тут его перекосило, и бумага треснула. Я понял, что должен найти другие слова.

– Не надо, у тебя глаза красивые.

– Ага, так говорят, когда не могут придумать…

– Послушай, Джордж, ну не знаю я, что в таких случаях положено говорить. Мне тоже не по себе, но ты думай, что у тебя хорошее лицо, ладно? Выразительное…

Таких заковыристых слов я, наверное, не говорил никому другому. Прошло несколько мгновений.

– Ты прав, – сказал Джордж. – Такие манипуляции действительно полагается проводить молча.

Еще пара мгновений.

– Спасибо, – сказал он, и до окончания дела мы не произнесли больше ни звука.

Когда маска подсохла, я поддел ее пальцами, и она отошла с образцовым чавкающим звуком. Джордж протер глаза основаниями ладоней и произвел беглый осмотр.