Но именно в тот вечер, когда у нас наметился план, из дома доносилась музыка, отчетливо различимая уже на подходе: знакомый мне до мельчайших деталей альбом Джона Колтрейна «Giant Steps». Отца я застал с конвертом от пластинки в руке: стоя у проигрывателя, он как припадочный тряс головой, словно его подбрасывало на булыжниках.
– У нас сегодня праздник? – прокричал я, обозначив свое присутствие.
Он повернулся: рубашка расстегнута, волосы всклокочены. На крышке проигрывателя стоял большой фирменный стакан скотча.
– Ну наконец-то! Совсем чуть-чуть с ними разминулся.
– А кто приходил?
– Дружки твои. Этот, как его…
– Харпер?
Харпера отец недолюбливал, считая его хамоватым и ограниченным.
– И иже с ним.
К остальным папа относился еще хуже и сам, в свою очередь, вызывал у них любопытство, смешанное, надо думать, с издевками. Я до недавних пор содрогался, когда вспоминал, как он, изображая гостеприимного хозяина, ставил им вторую сторону альбома «Bird and Diz», а парни, у которых грелось в руках пиво, отчаянно переглядывались – ни дать ни взять пассажиры, задумавшие обезвредить террориста. По своей привычке они даже моего отца наградили прозвищем, Джазист, и от одной мысли о том, что он общался с ними напрямую, в мое отсутствие, у меня зашлось сердце.
– Ты им сказал, где я?
– Сказал, что ты на репетиции.
– На репетиции?
– Они, похоже, в курсе.
– Потому что ты им выболтал!
– Нет. Послушай…
На телефонном столике, где мы держали меню домовой кухни с доставкой, лежал большой, сложенный вчетверо лист глянцевой бумаги с голубой точкой клейкой пасты в углу. Почерком Харпера: «Мы соскучились, темнила! Сплошные тайны!» Не вскрывая упаковки, я уже понял, что внутри.
На прошлой неделе мы нащелкали фотографий: Алина вызывала нас по очереди, чтобы мы позировали на белом фоне. Для пущей злободневности было принято решение создать коллаж по типу постера «На игле», с использованием того же шрифта и цветовой гаммы, то есть сделать индивидуальные черно-белые характерные портреты всех участников и расположить как на щитах «Их разыскивает полиция». «От каждого мне нужна харизма, – повторяла Алина, – определенная бравада, как у кинозвезд». В результате я получил удручающее изображение с мертвыми глазами, как на моих школьных фото, усугубленное тем, что у меня в руках была шпага, направленная прямо в объектив. Ну и ладно, все равно никто этого не увидит, подумал я, недооценив действенность рекламы.
– Я считаю, ты очень классно получился, – сказал папа, – со шпагой, в образе.
Я уже рассказывал ему о постановке, когда пребывал в благородной эйфории после ночной вечеринки. Мы стояли у раковины – я мыл посуду, отец вытирал; если не видеть лиц, общаться всегда было проще, и я уже подумывал, что идеально было бы сидеть в разных комнатах. И перекрикиваться через дверь.
– Бенволио.
– Кто-кто?
– Парень по имени Бенволио. Друг Ромео. – Я скосил глаза: отец запрокинул голову, пришел в замешательство, но развеселился.
– Откуда вдруг такая тяга к сцене?
– Не знаю. Просто подумал, это будет… ну, прикольно.
– И как? Прикольно?
– Ага. Там хорошие ребята.
– Повтори, кого ты там играешь?
– Бенволио!
Он пробормотал это имя себе под нос, как будто припоминал забытого одноклассника.
– Большая роль?
– Ну, не титульная.
– Как-как?
– Довольно большая.
– То есть… со словами?
– Слов полно. Есть даже пара монологов.
– Значит… мне придется идти?
Я засмеялся:
– Нет, папа, против воли – ни в коем случае.
Он задумался.
– Пьеса длинная?
– Довольно длинная. Говорю же, тебе совсем не обязательно…
– Поглядим еще. Поглядим, – сказал он, подцепив вилкой со сковороды остатки яичницы. – А я-то понять не мог: где тебя носит? Ну, думаю, по улицам шляется, ждет, когда я лягу.
Именно этим я и занимался. Отец подставил сковородку под струю, и больше мы к этой теме не возвращались.
Теперь, по дороге к дому Харпера, я убеждал себя, что ничего страшного не произошло. Я даже отрепетировал мизансцену: бросить «Ничего страшного» и еле заметно повести плечами. В конце-то концов, это Шекспир, а не какой-нибудь там балет. Массивный дом стоял посреди чистого поля; во всех окнах горел свет. Прислонив велосипед к бетономешалке, я побежал к дверям, не забыв изобразить кривую самонадеянную полуулыбку, которая говорила: «Ничего страшного».
Мне открыл Ллойд.
– Чтоб мне пропасть, неужто это ты?
– Здорово, Ллойд.
– Зачем ты здесь, презренный раб, в столь поздний час?
– Слушай, Харпер дома?
– О да, сиих пределов не покинул. Впущу, уж так и быть…
Ллойд с поклоном пригласил меня войти.
– …но обоюдоострый меч оставь у входа.
Я шагнул в прихожую. В тот день с утра мы репетировали сцену, в которой Ромео, возвращаясь от Джульетты, подвергается оскорблениям и насмешкам Тибальта, но, проявляя мудрость, спокойно несет себя сквозь издевки и агрессию с почти религиозной безмятежностью, незлобивый, как хиппи, да еще пытается склонить врага к спокойствию и примирению. «Я вижу, ты меня совсем не знаешь, – говорит он. – А скоро до тебя дойдет известье». Можно подумать, что влюбленность сделала его неуязвимым и безгранично великодушным.
Харпер стоял в конце коридора, а из-за его плеча ухмылялся Фокс, злорадно сверкая глазами:
– Льюис! Сюрприз за сюрпризом!
– Да, право слово, это так, наш господин, – сказал Ллойд. – Поистине, он темная лошадка.
– Не надоело, Крис? – сказал я. Переходя от фамилий к именам. Спокойно. Держи себя в руках.
– И как с ним быть прикажете, милорд?
– Они уже уходят, – сказал Харпер.
– О да, покинем сей чертог без промедленья!
– Приелось уже, – сказал я.
– К чему ты клонишь, похотливый раб?
– Я тебя понял. С первого раза.
– С тобой я не шучу.
– Да и получается у тебя слабенько.
– Ладно, хорош! – скомандовал Харпер.
У него за спиной Фокс давился от смеха.
– Встряхнуть подстилку надобно твою, – сказал Ллойд.
– Слушай, достал уже.
Визгливый, издевательский смех.
– И ты тоже, Фокс.
– Слова твои, красавчик, нас не жалят.
– Завязывай, Ллойд, – приказал Харпер. – Фокс, двигай к дому.
Фокс прикрыл за собой дверь, но Ллойд был не таков, чтобы уйти без заключительного выверта.
– Нас сегодня папаша твой принимал, Льюис. – Он щелкнул пальцами, как эстрадный певец. – Джазист-сексофонист. Ба-да-ба. Ба-ба. Ба-ба-пау!
Видения неудержимой злобы: размозжить ему башку о дверной косяк или пронзить клинком, как Ромео Тибальта.
– Ллойд, – сказал Харпер, – исчезни!
– Вам доброй ночи, милый принц, и сладких снов!
Только когда за ними заперли дверь, гогот умолк.
– Я не слишком поздно?
– Нормально, – сказал Харпер. – Пошли шары покатаем.
– Давай ты разбей. Так вот, я с этой девушкой познакомился случайно. Она в этом году окончила Четсборн… Фран Фишер, знаешь такую – Фран Фишер? Американку играем. И она участвовала в той постановке, в шекспировской, – помнишь, к нам в школу приходили, рассказывали?.. Неплохой удар. И к ней было не подъехать, кроме как вступить в их тусовку, что я и сделал. Партия. Не повезло тебе, отойди-ка, я разобью. И ничего поганого в этом нет, я тебе точно говорю, все норм, ребята отличные… есть!.. некоторые с претензией, но они же не все время выделываются, да и усадьба шикарная. Ч-ч-черт. Давай. Я даже стал думать, что может получиться неплохая постановка. Этой пьесы. Хелен Бивис у нас художник-постановщик.
– Клюшка?
– Ага, но там ее никто так не зовет. Ее все зовут Хелен. Для разнообразия даже приятно. Кстати, она свое дело знает – отвечает и за костюмы, и за декорации, а это непросто, у нас действие локализованное, там особняк здоровенный…
– Что-что?
– В смысле?
– Что ты сейчас такое сказал?
– Локализованное. Там ведь нет постоянного театра, и действие привязано… Сейчас я?
– О чем ты вообще?
– Просто объясняю, почему я участвую в этой постановке. Давай, теперь ты.
– Но раньше ты ни в каких постановках не участвовал. Твоя очередь.
– Не участвовал и впредь не собираюсь, просто… лето долгое, ничего другого не подвернулось… даже не знаю… а тебе разве никогда не хотелось попробовать что-нибудь… новое?
– Ну почему же, хотелось: прыжки на тарзанке, допустим. Но не пьесу же. Отстой.
– Нет, не отстой, а приобретение навыка.
– А не думаешь ли ты, что из тебя артист – как из говна пуля?
– Возможно. Да, я там пока что не блистал. Моя очередь, два удара. Но я не хуже многих. Фран пробежалась со мной по тексту.
– Фран – это…
– Та девушка, Джульетта. Надо тебе прийти и…
– Прийти и посмотреть?
– Да! А почему нет? Тем более там несколько человек тебе знакомы.
– Твоя очередь.
– Хелен Бивис, Колин Смарт…
– Ё-моё, ты закорешился с Колином Смартом?
– Да он неплохой. А Люси Тран – у нее вообще отлично получается.
– Номер Сорок Два?
– Ну да, только ее никто так не зовет, это же расизм….
– Никакой это не расизм.
– Чистой воды расизм, в буквальном смысле, и все это понимали. Да еще и глупость полная: она же вьетнамка. Нет, даже не вьетнамка, у нее британское гражданство, она здесь родилась, и даже будь она трижды китаянкой, все равно это был бы мерзкий расизм и мерзкий идиотизм.
– Уговорил!
– На самом деле не надо тебе на спектакль приходить… Забей… Так, чья очередь?
– С тобой все нормально, не заболел?
– Да нет, просто запутался, чья сейчас очередь.
– Твоя.
– Смотри: в правый верхний. Не знаю, Мартин, как ни крути, это лучше, чем в городе… груши околачивать, дурью маяться и друг друга долбать.
– Хочешь сказать, я тебя долбаю?
– Ты лично – нет, но вообще у нас в компании так заведено. Тебе не кажется, что все эти наши приколы какие-то нездоровые? Кликухи эти, подколки вечные. Вот, допустим, у кого-нибудь днюха, так, может… ну, не знаю… скинуться да подарок ему купить, вместо того чтобы штаны у него спереть и поджечь? Это не просто шиза, а глубокий психоз, тебе так не кажется?