– У нас настоящая секспедиция, – объявила Фран, наведя фонарик на «Принглз». – В страну непальцев и непалок.
Ко всему прочему, Фран сумела умыкнуть из дому пару простыней. Мы как по наитию принялись ощупывать низ дивана и раз за разом дергать край на себя, опасаясь, как бы ветхая доска не осталась у нас в руках, но механизм, более подходящий для допотопной сельскохозяйственной техники, все же сработал, и диван превратился в некое подобие лежанки. Мы расправили натяжную простыню и умолкли.
– Освещение! – скомандовала Фран.
Свет мы решили не включать: вдруг мимо поедет Бернард или Полли? Вместо этого мы зажгли свечи и расставили их по периметру комнаты, как будто для какого-то ритуала. Добавить к этому нарисованную мелом на полу пентаграмму – и можно приступать к акту великой дефлорации.
Нервяк.
– Я сейчас…
В душной, темной ванной пахло старыми тряпками. Хотя мы и готовились заранее, но умудрились забыть мыло. Однако мне удалось найти розовый пересохший обмылок, заостренный, как наконечник стрелы; я ополоснулся холодной ржавой водой и поскреб под мышками. Музыка за стеной умолкла.
– Чарли? Ты где?
– Минуту.
Сердце колотилось от волнения, в ушах шумело. Я схватился за грудь. Не хватало еще загреметь в больницу. Плеснув себе в лицо затхлой водой, я утерся краем футболки и пошел в комнату.
При зажженных свечах она сделалась похожей на викторианский концертный зал. На стенах подрагивали длинные тени. В зеленом пластмассовом тазике со льдом ждала бутылка шампанского, рядом стояли две щербатые кружки. Фран склонилась у плеера, меняя диск.
– Марвин Гэй? Эллиот Смит? Или оба слишком очевидны? Ладно, пусть будет Марвин.
Она включила музыку и выпрямилась. За те три минуты, пока я силился перевести дух в ванной, Фран успела переодеться в черное платье на узких бретельках, с рисунком из крупных алых роз. Такой нарядной я никогда ее не видел. На губах у нее были следы помады, которую она второпях размазала и теперь пыталась слизнуть.
– Шикарно выглядишь.
– Спасибо.
– А я ни одной приличной шмотки с собой не захватил.
– Так езжай домой и переоденься. Извини. Шутка. – Фран убрала волосы за уши и оглядела комнату. – Кстати, я придумала нам занятие. Настольные игры! – Она подошла к полкам. – Смотри: вот «Эрудит», «Элиас», «Крокодил». Но самая сексуальная игра – «Операции». То есть очень эротичная, но в ней, кажется, батарейки сели. Как насчет «Монополии»?
– Давай как-нибудь потом, а?
– Презираешь «Монополию»?
– Да нет, просто сейчас неохота.
– А то давай: сможешь банкиром стать. Хотя да, это затянется. Еще можно пазл собрать. Вид с моста Ватерлоо, пять тысяч деталей.
– Лучше завтра, если будет дождь.
– Ну хорошо. А сейчас чем займемся?
– Я очень хочу тебя поцеловать.
– Правда?
– Правда.
– Отлично. А чего ждем?
И мы стали целоваться. Из песен я знал, что нам не стоит торопиться, что эта ночь должна продлиться, причем до самого восхода, до пробужденья небосвода, и вообще – чем дольше, тем лучше; мы прерывались только для того, чтобы откупорить «каву» или обменяться шутками, а когда достаточно разогрелись спиртным, поставили медленную музыку и передвинули свечи, оказавшиеся в опасной близости к занавескам.
– Представь заголовки: «Девственник погибает в огне», – сказала Фран.
Вино закончилось; я смешал два коктейля – водку с кока-колой, а Фран поставила Portishead, но тут же остановила – уж очень мрачно – и сменила диск на Mazzy Star. Но во всей этой обстановке была какая-то неловкость, да еще белая простыня на разложенной кровати излучала радиоактивное сияние, пока не притянула нас к себе, и мы, неловко раздевшись, наконец-то занялись любовью.
Вот опять, между прочим, возникает языковая неточность: у нас, по сути, не было времени чем-нибудь «заняться». Я был бы рад похвастаться грандиозным, нарастающим, продолжительным актом, с оттенками настроения и сменой ритма, как в эпической симфонии. Но само это действо, сама ответственность за его надлежащее исполнение означали, что оно поглотило нас целиком и постоянно грозило выйти из-под контроля. Мне всегда казалось, что в приливе страсти у человека (не у меня, конечно, а вообще) должно проснуться некое могущество, эротическое шестое чувство, инстинктивное, как танец. Но вместо этого меня охватила крайняя степень неловкости оттого, что я не понимал, куда девать руки. Да что там руки – губы, глаза, бедра; тогда я еще не знал, как работает автомобиль с ручным управлением, но подумал, что координация движений требуется примерно такая же. Нет, в самом деле: во всех интимных сценах, какие мне только доводилось видеть, разве присутствовало столько движений и кипучей энергии? Естественно, все это были враки: акт можно продлить единственным способом – сохраняя железную, незыблемую сосредоточенность и не отвлекаясь на какофонию роящихся в голове вопросов. Нужно ли смотреть девушке в глаза или это ее оттолкнет? Если отвести взгляд, не будет ли это расценено как холодность? Не рискуем ли мы свалиться на пол? Не разболелась ли у нее голова от этих толчков? Не пора ли нам сделать паузу и разъединиться? Вот, кстати, тоже нелепое выражение: «разъединиться». А эта свеча – не слишком ли близко подбирается ее пламя к нижнему краю шторы; а если под нами сбилась простыня: не нужно ли остановиться, чтобы ее расправить? А если с закрытыми глазами – так дольше получится? А если девушка улыбается – это хорошо или она просто сдерживает смех? Какое у меня выражение лица? А разговаривать можно? Не слишком ли я ее придавил? То есть момент апогея превращается в нервно-паническую оторопь, как тот растянувшийся миг, когда задетый неосторожным движением уникальный предмет – допустим, старинный кувшин – вибрирует, кренится, но вроде как зависает и ты успеваешь подумать: упадет или нет? Умоляю, не падай, ты же такой ценный, не падай – а он, глядь, падает, и ты с сожалением понимаешь, что уже все, что теперь ничего не изменишь; у тебя буквально перехватывает дыхание и, видимо, назревает момент извиняться.
Однако наперекор всем тревогам меня захлестывало изумление: надо же, мне это дозволено, причем с такой девушкой, причем она не просто разрешает, она сама меня к этому ведет. Благодарность – слишком слабо сказано, как-то робко и униженно, но если бывает благодарность яркая, ураганная, страстная, то именно это чувство меня и захлестнуло. Сказать «большое спасибо» было немыслимо – так говорится в магазине при получении сдачи. Более того, у меня сложилось впечатление, что говорить «я тебя люблю» в постели крайне нежелательно и если от избытка чувств у тебя все же сорвутся с языка эти слова, то ты, считай, как будто ненароком пукнул: и сам осрамился, и настроение убил. Я зарекся произносить и первое выражение, и второе, но на самом-то деле, конечно, ее любил и знал, что никогда в жизни не полюблю и не захочу никого другого и что искренне, хотя и не вполне успешно, пытался выразить это самим актом любви.
Похоже, и в этом я не особенно преуспел. Но определенно, не мог облечь это в слова. Мне удалось выдавить только «О боже».
– Все в порядке? – спросила она.
– Да. Да. Мне просто нужно…
– Все нормально.
– Подожди минутку…
– О’кей. Спешки нет.
Я не сразу обрел дар речи.
– Черт побери.
– Спазм? – спросила она.
– Не совсем. Скажи, а ты…
– Тебе со мной хорошо?
– Я не то имел в виду, – пробормотал я, хотя имел в виду то самое.
– Это было чудесно.
– Получилось слишком быстро, прости.
– Все замечательно.
– Я думал, дольше продержусь.
– В другой раз.
– То есть у тебя не было…
– Оргазма? Был, конечно, и не один.
– О господи…
– А у тебя?
– Ха.
– Тсс… Лежи спокойно. Говорю же: было чудесно. Просто в первый раз всегда примерно так и получается. Это как… ну, не знаю…
– Как прокашляться?
– Нет! Зачем так грубо! Я другое хотела сказать: это как… ты умеешь печь блинчики? Ну так вот – первый блин всегда комом.
– Боже ты мой, – вырвалось у меня. – Значит, блин получился неудачный.
– Вовсе нет, все равно же вкусно, но в следующий раз будет еще лучше. Я к чему веду: все переживают насчет первого раза, но важен-то не он, важен второй, четвертый, двенадцатый. У нас впереди все выходные. Самое главное, – она взяла меня за руку и посмотрела в глаза, – «пришел ты юношей ко мне, а нынче ты мне муж».
Мы посмеялись, и она укрылась второй простыней. Лежать в постели, прижавшись друг к другу телами, – это было своего рода таинство, такое же интимное и поразительное, как секс, и я еще раз поблагодарил судьбу за то, что это произошло здесь, а не за спинкой дивана.
– Не засыпай, слышишь? – сказала она.
– Сна ни в одном глазу. Ты так прекрасна.
– Спасибо. Ты тоже.
– Ну, я скорее не совсем урод.
– Нет, прекрасен. – Она накрыла мне лицо ладонью, и ее мизинец скользнул в мою ноздрю.
– Так не надо, пожалуйста.
– Разве это не сексуально?
– Нет.
– Просто хочется чего-нибудь нового. Ладно. Как ты себя ощущаешь? В новом качестве.
– Неплохо. А внешне я изменился?
– Бывалый мужчина. И потом, вот это тоже нечто новое…
– Ох, прости. – Презерватив, как свежесброшенная кожа, касался моей ляжки. – Снимать?
– Нет, не надо. Носи его вечно в память обо мне.
Я все же снял эту штуковину и завязал узлом, причем с такой быстротой и ловкостью, какой от себя не ожидал.
– Мальчишки любят на такое смотреть. Почему?
– Откуда мне знать? Зрелище мерзкое и в то же время поразительное.
– Да ты, я вижу, на свет разглядываешь. Как золотую рыбку. Весь из себя гордый. Жаль, что на них не наносят шкалу в миллиметрах. А поверху должна быть надпись: «Гип-гип-ура!»
– И что мне теперь с ним делать?
– Не знаю, сохрани. Самый первый полагается хранить.
– В бумажнике.
– Вот-вот, как мой локон. Чтобы время от времени доставать и любоваться.