Прижав локтем свой выигрыш, она догнала меня у палатки с кондитерскими изделиями:
– Зачем ты от меня убегаешь? Не надо драматизировать.
– Пойду я.
– Если хочешь, можем вернуться. То есть ко мне домой. Познакомлю тебя с родителями.
– Сейчас не стоит. В другой раз.
– Хорошо. А как ты собираешься отсюда…
– Пешком.
– Могу попросить – они тебя подвезут.
– Нет, я сам дойду. Время есть.
Она оглянулась на свой раскладной столик:
– Я обещала тут знакомую подменить.
– Конечно, конечно.
– До завтра тогда.
– Ага, – ответил я, уже зная, что не приду.
Она вновь оглянулась, а затем порывисто бросилась ко мне и поцеловала.
– Люблю тебя, – шепнула Фран.
– Я тебя тоже.
Она протянула мне коробку с плеером:
– Может, пригодится?
– Да нет. Я бы лучше у тебя денег в долг попросил, один фунт, можно? Я входную плату задолжал.
– Держи. – Она вручила мне деньги. – Молодец, что не забыл.
– Как можно: это же на благотворительные нужды…
В палатке с кондитерскими изделиями я потратил пятьдесят пенсов на два шоколадных пирожных с кукурузными хлопьями. Отвернулся, запихнул их в рот, а на выходе отдал той тетке оставшиеся пятьдесят пенсов.
Дома
Возвращался я пешком, как и наутро после оргии, когда принял для себя так много решений. Но перемены, как видно, оказались мифом. Ни новых голосов, ни новых путей не нашлось – путь был только один, вот этот, унылый, ведущий к дому. А куда еще было деваться?
В тот день я больше обычного содрогался от мысли о возвращении домой, но не из-за нашей с отцом перепалки, а из-за того, что она неизбежно должна была зависнуть в воздухе, звенящем от напряжения, и ввергнуть нас в прежнюю атмосферу односложных реплик, грызни и кратких перемирий. Потому я и плелся нога за ногу, да еще лег прикорнуть на краю луга – исключительно для того, чтобы убить время, вроде как перевести стрелки часов вперед.
У дома я оказался до захода солнца; мне сразу бросилось в глаза, что во всех комнатах, несмотря на светлое время суток, задернуты шторы. Даже в самые скверные дни такого у нас не бывало, и я в дикой панике, с криками «Папа, папа!» припустил бегом, выронил ключи, подобрал, кое-как отпер дверь, ворвался в дом и, отметив беспорядок на нижнем этаже, гору окурков и орущий телевизор, затопал по лестнице в спальню к отцу, где он, полураздетый, ничком лежал на кровати, а на полу стояла бутылка из-под виски.
– О господи! – вскрикнул я, бросился к отцу, положил руку ему на плечо (слава богу, теплое, но пульсирующее и липкое от пота) и развернул к себе.
На меня пахнуло горячим, зловонным перегаром, но как-никак отец дышал, и я, ища хоть какую-нибудь подсказку, начал рыться на прикроватной тумбочке, среди аптечных пузырьков, каких-то стаканов и запечатанных в фольгу таблеток. Не вызвать ли «скорую»?
– Пап? Папа, ответь!
Я убрал прядь волос, упавшую ему на ухо, как будто от этого у отца мог восстановиться слух.
– Папа? Пап, не молчи, пожалуйста! Папа, слышишь меня?
Но ответа не последовало, только мокрота при каждом выдохе шумно клокотала у него в горле, и на миг я отпрянул, потом сел на пол, привалившись к стене, и глаза обожгло от слез. Несправедливо. Ну за что мне это?
Из фильмов я знал, что сон в таких случаях – злейший враг, а потому снова протиснулся к тумбочке и нашел стакан с водой, которой отец запивал таблетки. Решил так: если он сейчас не шевельнется, вызову «скорую». Побрызгал водой ему на щеку и на ухо, потом еще и в конце концов опрокинул на него весь стакан. Отец застонал, и я увидел, как подрагивают у него зрачки, словно приплюснутые набрякшими веками.
Приободрившись, я собрался с духом, просунул руку в отцовскую подмышечную впадину, мокрую от пота, и хотел рывком поднять его на ноги, но лишь с глухим стуком уронил на пол. Снизу доносились «Песни хвалы» из «Повелителя танца». Меня вновь захлестнула паника, но что толку? Вода… нужна вода! Перешагнув через неподвижное тело, я ринулся в ванную, открыл оба крана, высыпал зубные щетки в раковину, налил в стакан холодной воды и, вернувшись в отцовскую спальню, еще раз побрызгал ему на голову и на щеку, а потом накапал немного в рот, отчего он поперхнулся, откатился вбок и привалился к выдвижной части дивана, которая на своих колесиках поехала через комнату.
Пора, решил я. Отец упал навзничь, а я приобнял его за спину, опять просунул руку ему под мышку, изо всех сил потянул на кровать, упираясь ногами, и мы оба сели на край; я подпирал его как мог и смахивал на чревовещателя, придавленного собственной куклой. Он вот-вот должен был упасть, и снова я чуть не разревелся от бессилия, но сдержался и притянул его к себе, попытался поставить на ноги, потащил, точнее, даже подтолкнул к ванной комнате, где он снова наклонился вперед и уперся головой в бачок унитаза, и тут, слава богу, его несколько раз обильно вырвало водянистой жижей, которая от виски окрасилась в торфяной цвет.
Одной рукой я поглаживал отца по спине, а другую погрузил в ванну, проверил на ощупь температуру воды и закрутил краны: вода оказалась чуть теплой – достаточно некомфортной, чтобы вернуть его к жизни, но при этом не вызвать сердечного приступа. Прошло минут пять или десять, он блевал, отплевывался и бормотал «ой нет, ой нет-нет-нет», а затем я помог ему подняться с пола и усадил на бортик ванны, откуда он – как был в трусах – скользнул в воду не хуже, чем аквалангист – с катера.
Орущий внизу телевизор закончил трансляцию церковных песнопений и перешел к охоте за антиквариатом. На этой неделе охотники рыскали по Стаффордширу, где рассчитывали поживиться изящными образцами местного фарфора, но я неотлучно нес дежурство в ванной. Отцовские трусы-боксеры колыхались, будто клетчатая медуза. Под ними возвышался твердый, раздутый живот, переходивший в чахлую, бледную грудь, и во мне вскипало знакомое отвращение, поэтому я старался больше вглядываться в папино лицо, чтобы пробудить у себя хоть какие-нибудь давние чувства. Но видел перед собой морщины и складки кожи, такие глубокие, что хоть карандаш вставляй, липкие полураскрытые губы, жесткую, как швабра, щетину цвета перца с солью, жидкие волосы, от пота прилипшие к черепу, и пергаментно-сизую кожу под глазами. Было ему тридцать восемь лет.
Я пытался отыскать в нем приметы того моложавого человека, который в годы моего детства вечерами играл со мной на ковре. Ничего похожего я так и не нашел, но из чувства долга продолжал вглядываться. Из всех обещаний, которые я дал себе в то летнее утро, сдержать удалось одно: найти приемлемую форму существования под одной крышей. Мне надоело бегать от отца.
По прошествии часа я подумал, что дальше следить за ним не обязательно. Чтобы утонуть в сидячей ванне, нужно было изрядно постараться, и я, оставив его отмокать, пошел к нему в комнату, сменил постельное белье, достал свежую пижаму, вынес бутылки и стаканы, а лекарства убрал в ящик, с глаз долой. После этого я спустился в кухню, вымыл посуду и распахнул окна, а сам все это время безотчетно искал записку. Отсутствие таковой меня приободрило, да к тому же в аптечных пузырьках оставались таблетки, а если бы он надумал… ладно, замнем. Я ухватился за мысль об одинокой отцовской вечеринке, которая не задалась и пошла наперекосяк, однако там не случилось ничего такого, что потребовало бы от нас долгих обсуждений открытым текстом, ничего такого, что было вызвано моими словами или поступками. Вернувшись в ванную, я нашел его в той же позе; вода полностью остыла, но я, прежде чем его извлекать, вымыл и продезинфицировал унитаз и пол.
– Ладно, давай вылезать, – сказал я, держа наготове махровый халат, как дворецкий для почтенного лорда.
Отец встал, осторожно перешагнул через бортик, закутался в халат и, сняв намокшие трусы, направился в спальню. Я удержал его за локоть: «Нет… Спать еще рано, нужно немного выждать», и мы медленно спустились в гостиную. Соорудив для него гнездо из диванных подушек, я подал ему чай с тостами и нарезанный апельсин.
– Как профессиональному футболисту, – обсасывая колечко апельсиновой цедры, выговорил он, и это была его первая членораздельная фраза с момента моего возвращения.
Мы предались уютному садизму субботних детективных сериалов; время от времени я косился на отца и, если видел, что он задремывает, тормошил его вопросами насчет сюжета. Как думаешь, кто за этим стоит – полицейский? Как по-твоему, кто убийца – жена?
В конце концов я решил, что уже можно, отвел его в спальню и открыл окно.
Затем переоделся сам и выбросил злосчастный спортивный костюм в мусорное ведро. Увидел себя в зеркале: весь перепачканный, изнуренный. Тем не менее в других обстоятельствах я мог бы собой гордиться, но сейчас у меня из головы не шли собственные преступления, о которых напоминали замызганные бинты, приклеенные пластырем к спине. Сменить повязки без посторонней помощи нечего было и думать – это пришлось отложить. А пока что я прилег рядом с отцом. Решил, что не сомкну глаз и буду за ним присматривать. Но меня сморил сон. Едва смежив веки, я вырубился.
Результаты
Когда я проснулся и увидел, что папина голова лежит на одной подушке с моей, радости было мало, но, по крайней мере, отец за ночь порозовел. Решив, что такой сон пошел ему на пользу, я сел, потянулся и вздрогнул от боли – струпья на спине никуда не делись, да и все остальное тоже вернулось. Позорная история с Фран, неминуемый суд, уход из труппы, объявление результатов выпускных экзаменов: цепь катастроф, с которыми нужно было как-то разбираться.
Самый верный путь, решил я, – залечь на дно. Результаты экзаменов уже вывешены, в коридоре толпятся выпускники, одни размахивают наградными книжными купонами, другие жмутся и отводят покрасневшие глаза. Из теленовостей я прекрасно знал, как это выглядит, и не имел желания тащиться в школу. Вместо этого я планировал уделить все внимание отцу, с тем чтобы поставить его на ноги, но этот день принес с собой череду телефонных звонков и визитов – один важнее другого.