– Что случилось? – прокричала им Хелен. – Что происходит?
– Жуткая авария! – прокричала в ответ какая-то девушка и добавила что-то насчет принцессы Дианы и тоннеля в Париже. – Она погибла!
Мы, конечно, не поверили, но, вернувшись к машине Алекса, послушали радионовости и в полном молчании осторожно двинулись утренними дорогами назад, к дому, под ярким солнцем последнего хорошего дня лета.
Часть четвертаяЗима
И так недолговечно лето наше!
1998
Расстались мы в январе. Любовь, способная, как нам казалось, пережить все шторма и невзгоды, не выдержала ежедневных поездок Фран в Бейзингсток и обратно.
До того и в течение некоторого времени после я повторял себе, что с готовностью отдам жизнь за Фран Фишер. Ну, допустим, не с готовностью, но отдам. «Забери не ее, а меня», – обращался я к смерти, хотя важная часть такого уговора заключалась в том, чтобы Фран узнала о моей жертве. Уж если выпить яд, то не напрасно. Хочу верить, что и она отдала бы за меня жизнь, по крайней мере в самом начале, хотя готовность умереть – это довольно сомнительное мерило преданности. Быть может, существовала какая-то нисходящая шкала? К примеру, настал день, когда Фран подумала: «Наверное, умереть – это уж слишком, но я готова отдать за него руку»; или, пожалуй, только кисть; затем почку; возможно, палец на ноге… мизинчик? Половину волос, а там и «Забери не меня, а его!». Предположим, Джульетта в миг пробуждения увидела бы Ромео мертвым, но, вместо того чтобы хвататься за спасительный клинок, решила жить дальше, нести свою скорбь, добиваться примирения двух семей… неужели мы бы поставили это ей в вину? А вдруг она бы встретила кого-нибудь другого и жила с ним долго и счастливо? Нет: саморазрушение – это классика жанра. В нашем случае такой возможности не представилось, и мы расстались банально, не драматизируя ситуацию.
Мы всеми силами старались не допустить разрыва. Тех баллов, которые набрала Фран (сплошь «отлично»), ей бы хватило для поступления на театральный факультет любого колледжа; когда начались ее разъезды, я приступил к поискам работы. Понимая, чем чревато открытие этих новых горизонтов (завистью и отчуждением с моей стороны, скрытностью и неловкостью – со стороны Фран), мы наметили ряд стратегий, позволяющих избежать напряга в отношениях. Она получала свободу делать все, что угодно, ходить на тусовки, погружаться в учебу, рассказывать о любимых предметах, а я, в свою очередь, получал свободу приезжать к ней в любое время, знакомиться с ее друзьями – или же вообще не приезжать, как сочту нужным. Сцены ревности исключались; мы планировали проводить вместе три… ну минимум два вечера в неделю.
Я по всей форме был представлен ее родителям и вскоре уже не испытывал к ним никакой неприязни, хотя у них в глазах постоянно читались вопросы: а кто он такой, чтобы мы с ним знались? Стоит ли он нашего внимания? Но мне дозволялось ночевать у них в доме и спать в одной постели с Фран: затаив дыхание, мы дожидались, чтобы они уснули, и только тогда молча, с большой осторожностью начинали заниматься любовью. На выходные мы уезжали поездом в Лондон, чтобы ходить по музеям и смотреть претенциозные фильмы… нет, «ленты»… которые никогда не показывали у нас в городке. Обедали в ресторанах (в ресторанах!), иногда вдвоем, иногда с ее компанией, и я всячески старался не ударить в грязь лицом – прямо как в театральном кооперативе «На дне морском». Я «дозировал свое присутствие» – так выражались мы оба. В их компанию я вполне вписывался – такой же студент, только отставший ровно на год. Мы с ней окончили курсы вождения, и мама подарила мне на семнадцатилетие старенький битый «ситроен», где стекла опускались вручную, а оконные пазы поросли мхом. Когда осень стала перетекать в зиму, мы уезжали на побережье и там гуляли по скалам или пляжам, а потом возвращались в автомобиль, отъезжали в какое-нибудь укромное место, раскладывали сиденья и, никогда полностью не раздеваясь, предавались любви под прикрытием запотелых стекол.
Это была пора нежности, взаимной заботы, и некоторое время нам казалось, что мы сумеем продержаться. Но до какого предела? Стоило ли мне посещать вместе с ней университетские дни открытых дверей? Как она отреагирует, узнав, что я вообще не стал подавать заявление ни в один колледж? У меня была новая работа, был дом на двоих с отцом, была своя компания, да и вообще: с какой стати люди зацикливаются на образовании? Я разбирался в арт-хаусе не хуже Фран, а начитан был даже лучше; только снобы ставят во главу угла высшие баллы и университетский диплом. Я постоянно репетировал в уме эти доводы, готовясь к тому дню, когда придется высказать их вслух.
А в начале ноября у нас произошел несчастный случай. Мы занимались сексом на заднем сиденье автомобиля, хихикали, сталкивались лодыжками и локтями, но я, надевая презерватив, поторопился, и только когда мы в изнеможении откатились в стороны, нам открылась злая шутка судьбы: он попросту исчез, но потом обнаружился, липкий и устрашающий. Мы оба перепугались, и Фран потребовала, чтобы я чуть свет отвез ее в Брайтон за посткоитальной таблеткой. «Не хочу откладывать, – сказала она, – чем скорее, тем мне будет спокойнее», и в сырой предрассветный час понедельника я с водительского места смотрел, как она выдавливает из блистера заветную таблетку и, словно противоядие, обильно запивает водой.
Собственно, это и было противоядие; мы оба вздохнули с облегчением. Но случись ей забеременеть, кому от этого было бы хуже? Мой отец стал родителем в двадцать один год, когда был немногим старше нас; впрочем, брать пример с нашей семьи, наверное, не стоило. И все же несчастный случай, который для Фран мог обернуться катастрофой, для меня стал бы, наверное, если не идеальным, не долгожданным, то вполне приемлемым решением. Мне хотелось одного: быть рядом с ней, но ей-то хотелось гораздо большего. Тот эпизод высветил неравенство достижений, возможностей, целей и желаний.
Расставание произошло в первые дни нового года. Насколько я понял, она решила «не омрачать Рождество» и обставить для себя наш разрыв как очередное новогоднее обещание: 1) пить больше воды, 2) разорвать отношения. Все произошло шаблонно и предсказуемо, как во время напряженных и несколько истеричных занятий по сценической импровизации. На сцену расставания наложил свой отпечаток даже выбор времени и места – ненастный воскресный день на безлюдном пляже в Какмир-Хейвене, суровый и негативный, как сказала Фран; там мы вели себя скованно и напряженно, а меня еще черт дернул высказаться насчет ее снобизма – давно наболело. «Чарли, ну когда, – взмолилась она, – когда я такое говорила?», и, хотя ничего конкретного я ответить не смог, Фран, мне кажется, поразилась и расстроилась от моих злобствований в адрес ее друзей-студентов, а заодно и родителей, которые определенно считали, что она может сделать более удачную партию. Разгоревшийся спор для нас обоих стал точкой невозврата, и, пока угасал дневной свет, а изморось переходила в дождь, перед нами ребром встал вопрос: как выбираться из этого неуютного, ветреного угла? Фран отказывалась садиться со мной в машину, я отказывался уезжать без нее, и когда мы в конце концов молча двинулись в обратный путь, нам приходилось то и дело тормозить, чтобы еще немного покричать, поругаться и поплакать.
Потом было еще несколько ночных телефонных разговоров и дневных встреч в городских пабах, а после – на улицах. Если перед закрытием паба вам встречались двое в слезах, которые то сжимали объятия, то отталкивали друг друга, то это были мы.
Но как я за нее ни боролся, наши заключительные мелкие стычки не могли повлиять на исход битвы. Фран Фишер уезжала домой на такси. Мы расстались более чем на двадцать лет, но мне было суждено увидеться с нею вновь.
2x 4x 8x 16x
В эпоху отцовского видеомагнитофона один из моих скромных талантов заключался в точнейшей ускоренной перемотке кассеты: я успевал следить за мелькающими событиями и нажимал на «стоп» с запасом на дополнительную прокрутку по инерции. В цифровую эпоху эта задача облегчилась: вместо того чтобы напряженно вглядываться в несущиеся перед глазами кадры, которые сливаются в немую комедию, можно при помощи пульта в несколько скачков найти нужный эпизод. Это куда эффективнее. Итак.
Только-только сев за руль, я нашел работу в ресторане аэропорта: протирал столы и убирал подносы в круглосуточном ВИП-салоне для пассажиров первого класса. Такую работу будто бы придумали с единственной целью – вызвать у меня отвращение: отвращение к алчности, с которой пассажиры наполняли бокалы халявным шампанским, вечно оставляя его недопитым, и накладывали на тарелки горы ростбифа, которые уходили в помойку; отвращение к скрытому от посторонних глаз убожеству служебных помещений, где работники с землистыми лицами торопливо посасывали сигареты поближе к дверям, среди вонючих шкафчиков и вакуумных упаковок копченого лосося, похожих на розовую плоть пришельцев. Пропасть, по разным берегам которой находились пассажиры и персонал, «они» и «мы», вызывала в памяти советскую пропагандистскую машину, и, чтобы хоть как-то дотянуть до конца смены, люди шли на мелкие акты саботажа и мести, которыми, в свою очередь, порождались другие, более токсичные формы отвращения. Знакомый студент-философ из Сассекского университета, устроившийся в аэропорт на летние каникулы, рассказал мне про официанта из одного сочинения Сартра – тот с приклеенной улыбкой принимает заказы, но при этом не живет, а играет в бытие, и меня посетили две мысли: «А что, это правильно». И дальше: «Чтоб им пусто было, этим студентам».
Как и привилегированные держатели золотых карт, я тоже пользовался этим изобилием, но если они приходили и уходили, то я работал по пятьдесят шесть часов в неделю, на ходу перекусывая претцелями и дорогим сыром бри. Я стал королем сверхурочных приработков, вкалывал, сколько хватало сил, и с первой получки купил себе в комнату нормальную кровать, чтобы выбросить двухъярусную шконку, а затем планомерно рассчитался со всеми нашими задолженностями по коммунальным платежам. В декабре бюро по трудоустройству направило отца в распоряжение Королевской почтовой службы, на сортировку писем; утренние часы и методичные операции вкупе с традиционно английским характером этой деятельности затронули какие-то струны в его душе, и он попросился на полную ставку почтальона. «До двух часов побегал – и целый день свободен!» – приговаривал отец и как будто сам этому не верил. Он бросил курить и резко сократил потребление алкоголя, перепады настроения несколько сгладились, и в целом у нас в доме установился более спокойный, более мирный