и более сидячий образ жизни.
По вечерам, когда я не работал сверхурочно, мы смотрели все те же фильмы и телепередачи, питались теми же полуфабрикатами, мыли посуду в раковине и оставляли ее сушиться. «Вы с отцом, – сказала мама в одно из последних своих посещений, незадолго до переезда, – точь-в-точь как престарелая супружеская пара»; такое странное и удручающее видение домашнего уклада лишний раз подчеркнуло, почему она нас бросила. И эта сентенция была произнесена не по-доброму. Она прозвучала предостережением.
Со старыми друзьями я практически не общался, хотя изредка мы сталкивались на улицах; они поступили в университеты и в сентябре разлетелись в Манчестер, Бирмингем, Халл и Лестер, в Глазго, и в Эксетер, и в Дублин. До меня доходили слухи, что Фран Фишер теперь в Оксфорде (не в городе, а в университете), где занимается (а не «учится») на отделении английской и французской филологии. «А что, это правильно, – подумал я. – Все срослось».
Харпер, который втайне от всех корпел над учебниками, уехал в Ньюкасл на градостроительный и взял за правило, выходя из здания, надевать на голову дорожный конус. Фокс, всегда осыпавший насмешками тех, кого видел с карандашом или ручкой, готовился к карьере учителя физкультуры; приезжая на рождественские каникулы, они звали меня в паб, чтобы рассказать о своих легендарных попойках. Вскоре у Харпера появилась серьезная подруга, невероятно гламурная фемина, посвятившая себя туристическому бизнесу. Они собирались вместе отправиться в путешествие и, возможно, наведаться к Ллойду, который проворачивал какие-то мутные дела в Таиланде. «Если, конечно, он еще на свободе», – уточнил Фокс, и мы согласились, что как раз в тайской тюрьме Ллойд и сможет по-настоящему развернуться. В каждом из нас появилось больше мягкости – и в характере, и в области живота; смех тоже стал другим. Я к ним потеплел, и мы даже попытались восстановить старые прозвища и подколки. А еще мы сделали попытку восстановить наш оркестрик, да только его лучшие времена остались позади; мы перегруппировались и, отдавая дань прошлому, исполняли, хотя и не в полном составе, наши старые беззвучные хиты. Первым Рождество пропустил Харпер, за ним Фокс, и после этого наши встречи прекратились.
Через год после выпускного в городе стали появляться афиши новой постановки театрального кооператива «На дне морском». У рекламного героя волосы были зализаны назад, а глаза без очков казались маленькими и припухшими, но в нем я узнал Джорджа в роли изворотливого горбуна Ричарда III; с одной стороны, отличная реклама, с другой – отнюдь. После этого труппа ставила «Как вам это понравится», а еще через год, когда времени прошло достаточно, повторила «Сон в летнюю ночь». Я бы ни за что не купил билет, как не заявился бы без приглашения на чужой выпускной, и все же мне было по-детски обидно, что театральная жизнь кипит без меня. Шекспир, актерская игра, книги, музыка, поэзия, искусство; в свое время нас заверили, что все это меняет жизнь молодежи, повышает самооценку, развивает чувство сопричастности, влияет на наш способ существования в этом мире. Вот к чему с миссионерским рвением стремились Айвор и Алина, и результат был налицо. Однако все достигнутое повернуло вспять, и сегодня события того лета вызывают у меня не ностальгию, а горечь. В две тысячи первом для постановки был выбран «Макбет»: как и следовало ожидать, этот проект их доконал. Я отчетливо представлял, как Айвор и Алина продают грузовой фургон «форд-транзит», выбрасывают кресла-мешки и коврики для йоги, а когда понял, что эта пара к нам больше не вернется, вздохнул с мстительным облегчением.
Я завяз в рутине и, сознавая, что это рутина, находил в ней своего рода убежище. В моих любимых военных и научно-фантастических фильмах всегда действовал ходульный герой (условно говоря, отважный капрал), получивший ранение в живот или в позвоночник. Не хочу быть вам обузой, говорит он своим, бросьте меня, а сам, обложившись взрывчаткой и сжимая в руках гранату, подпускает врага поближе, чтобы в решающий миг сорвать чеку и нанести смертельный удар. Меня всегда восхищал этот персонаж и его благородный мазохизм. Точно не знаю, в ком именно виделся мне враг, но я был вполне доволен, что остался сидеть и ждать (хотя никому не был обузой), пока другие спасались бегством.
Мама и Джонатан переехали в Эксетер, поближе к его родителям, и устроились там администраторами. «В бутик-отели, прости господи», – говорила мама. Я по ней тосковал, и отец, думаю, тоже, но теперь отъезд уже не расценивался как забвение долга; вообще говоря, наш городок ей никогда не нравился. Билли, блестяще сдав выпускные за курс средней школы и вступительные экзамены повышенного уровня, поступила на химический факультет Абердинского университета, «лишь бы подальше от Эксетера».
По ней я особенно скучал. Ее выдернули из семьи в ту пору, когда мы еще не успели толком сдружиться, и я не стал докучать ей рассказами о наших с отцом худших временах. По всей видимости, ей тоже приходилось несладко в чужом доме, но мы, оставаясь братом и сестрой, так и не стали родными. Дороги наши разошлись слишком рано, и каждое принятое моей сестрой решение только отдаляло ее от меня. Не исключаю, впрочем, что когда-нибудь наши пути сойдутся вновь.
Я набил руку в игре на бильярде и в дартс, раскусил хитрости игровых автоматов. Стал завсегдатаем «Удильщика», перезнакомился со всеми буфетчицами, которые некогда отказывались меня обслуживать, и даже удостоился личного табурета в дальнем конце барной стойки. Здесь я иногда снимал девушек, с которыми неплохо проводил время на заднем сиденье автомобиля, а с наступлением весны – и на ближайшем кладбище. Видимо, роман, закрутившийся на могильной плите, не имеет радужных перспектив, потому как вскоре одна или другая сторона переставала отвечать на звонки. Как-то раз мне на голову вылили пиво, прямо как в кино, и я подумал: «Ну и ну, неужели ты докатился до того, что позволяешь выливать себе на голову пиво? Что сказала бы на это Фран?»
В сочельник две тысячи второго года, заняв свое место у стойки бара, я стал втайне проклинать всяких случайных людишек, которые в рождественские дни устремляются в пабы. Прямо как «захожане», которые посещают храм раз в году, на всенощное бдение. Это же несерьезно. Вклинившаяся справа от меня женщина растопырила локти на стойке и теперь исподволь продвигала их вперед, громогласно окликая барменшу: «Мисс? Можно вас?»
Я узнал этот голос, который перекрывал даже оглушительные звуки закольцованного плейлиста рождественских хитов, и по какой-то необъяснимой причине поспешил отвернуться. Тут к ней присоединился ее спутник:
– Где моя выпивка?
– Да подожди ты, задолбал уже.
– Как думаешь, можно тут заказать водку-мартини?
– В «Удильщике»? Тут либо крепкое в рюмке, либо пиво в кружке.
Догадайся я вовремя крутануться влево, мог бы незаметно сползти с табурета и пересесть со своей пинтой куда-нибудь в другое место…
Слишком поздно.
– Кого. Я. Вижу.
– Привет, Хелен.
– Чарли! Чарли Льюис, давай к нам!
– Привет, Алекс! – пробормотал я ему в плечо, когда они сдергивали меня с табурета.
Мы пересели за столик. Несмотря на торжественные клятвы, принесенные нами на пляже в Брайтоне, за годы их учебы в колледже мы сильно отдалились. Конечно же, ребят было не узнать: Хелен сделала модную стрижку в стиле милитари и вставила в крыло носа маленький черный «гвоздик»; а поджарый, уверенный в себе Алекс, в приталенном черном пиджаке, еще вполне эффектный, смахивал на избалованного миллионера.
– «Тьерри Мюглер», между прочим.
– Из секонд-хенда.
– Полупердон твой из секонд-хенда. А у меня винтаж.
Не будь мы знакомы, мне стало бы не по себе. Зная их обоих, я и то смешался, однако настороженно порадовался этой встрече. Как и следовало ожидать, они перебрались в Лондон, Хелен окончила факультет социологии, Алекс доучивался последний год в театральной школе-студии; поселились они в Брикстоне, в огромном сквоте, облюбованном драматургами, художниками и музыкантами, а в родной город приехали исполнить родственный долг («Обменяемся подарками, завтра часиков до семи посидим – и обратно»). Когда настала моя очередь делиться новостями, я с долей черного юмора поведал о своей работе, но комедия получилась чернее запланированной. Они посмеялись, но встревожились. Наверно, в тот раз я порядком перебрал. Мой стакан, естественно, опустел первым. Я смешался с толпой у стойки и там, пока ждал своей очереди, понял, что Хелен и Алекс привела в этот паб не ностальгия, а заносчивость. «Удильщик» был для них объектом насмешек, и я, старый знакомый, видимо, тоже, а потому я завис у стойки бара, прослушал «Год назад под Рождество», и «Запах омелы, глинтвейна бокал», и «Веселого всем Рождества», но не спешил делать заказ и лишь изредка косился в сторону столика, где соприкасались головами мои друзья юности. Когда я наконец вернулся с пивом и стаканчиком кое-чего покрепче, Алекс отошел «позвонить», и мы с Хелен застыли в молчании.
– Что-то не так? – спросил я.
– Да нет, просто любуюсь местным пейзажем.
Она кивнула в направлении барной стойки, вдоль которой выстроились в ряд три мужские задницы; из джинсов вылезали прорезанные щелью ягодицы; их обладатели потупились и не вели никаких разговоров.
– Давай не будем никого осуждать, ладно? – Вот теперь у меня появился повод сказать это вслух. – Снобизм потрясающий.
– Это у меня снобизм?! У меня снобизма ни на грош…
– В разговоре сквозит, Хел.
– Нахватались, мол, там, в колледже, – и назад, умничать в глубинке…
– Ага, именно так.
– Только вот нету во мне снобизма! Мне вообще насрать, чем ты занимаешься… живи где хочешь, делай что хочешь. Но я-то вижу: тебе приложить себя некуда, такое бывает.
– Хелен…
– А вот это что? – Она постучала по моей рюмке.
– Это для повышения градуса.
– Для повышения градуса?
– А что такого?
– Рано тебе еще в одном и том же пабе штаны просиживать. Завязывай, Чарли. Уезжай отсюда, хотя бы на время. Будет желание – потом вернешься, но придумай себе другое занятие. Хотя бы попытку сделай. А жизнь свою возненавидеть еще успеешь. Вот будет у тебя кризис среднего возраста – тогда и займешься,