– А кто играл брата Лоренцо? – спросила Хелен. – Слезливый такой паренек.
– Имя – Кит, фамилию не знаю.
– А музыкантов как звали?
– Сэм и…
– Давай напрягись.
– Грейс!
– Чарли, как ты это помнишь?
– Ну как-то.
– А знаешь, кого сегодня точно не будет? – спросила Хелен. – Полли с Бернардом.
– Неужели они…
– Да. Оба.
– Когда?
– Бернарда не стало давным-давно, а Полли – в этом году.
– Откуда ты узнала?
– Из «Фейсбука».
– Боже мой… Полли и Бернард…
– Ничего удивительного: ей было под девяносто.
– Я понимаю. Но люди, так сказать, сохраняются в памяти. Я, например, с Бернардом двух слов не сказал, но Полли… она всегда ко мне хорошо относилась. Почти всегда. Я лишился девственности у нее в сторожке.
– Да. Я помню.
– Господи… Бедная Полли. Актриса никакая, но женщина чудесная.
– Хоть делай такую надпись у нее на могиле. Рядом с заявлением о твоей девственности.
– За бедняжку Полли. – (Мы подняли бокалы.) – Мне даже взгрустнулось.
– Можем остаться здесь.
– Нет, пойдем. В такую даль ехали.
Мы допили вино, перешли через дорогу и поднялись по узкой лестнице в вестибюль, оттуда с помпой вошли в зал – и никого не узнали. Там присутствовал весь актерский состав «Макбета», труппа «Как вам это понравится» и участники постановки «Сон в летнюю ночь» (два состава): гости смеялись, что-то рассказывали, но ни одного знакомого лица из «Ромео и Джульетты» мы не обнаружили.
– Ладно, тут нам делать нечего.
– Пять минут, – попросил я. – А потом уйдем.
Чтобы не выглядеть белыми воронами, мы подошли к доске объявлений и стали разглядывать подборку старых черно-белых фотографий.
– Не иначе как в наш год ни у кого не оказалось камеры.
– А ведь это Майлз, – сказал я и добавил: – А рядом, кажется, мой затылок.
– Самый ценный представитель нашего коллектива.
– Да! На мне держался весь ваш спектакль!
– Притом что ты постоянно отлынивал! – засмеялась Хелен, а я подумал: не в том ли опасность таких сборищ, что они показывают, насколько прочно засели у нас в памяти другие люди, тогда как мы сами не запомнились никому.
Правда, к Полли это не относилось. Второй щит был целиком посвящен ее портретам шестидесятых годов (короткая стрижка, глаза-угольки, наряды – сплошь Карнаби-стрит), а также ее снимкам в разных ролях, но с одинаковым выражением лица: неизменно распахнутые глаза и полуоткрытый рот. Через некоторое время к нам присоединился некто похожий на папашу Колина Смарта, но оказалось, это сам Колин Смарт. «Смотрите, как я вырос!» – сказал он, хотя не вырос ни на дюйм. Мы разговорились, начали припоминать какие-то фамилии, но мне стоило больших трудов не терять нить беседы и не вглядываться в толпу поверх его плеча. Надеялся ли я на более веселую тусовку, из тех, что длятся за полночь? Многие участники пришли с детьми, которые хватали с фуршетного стола чипсы, а у стойки я оказался рядом с Люси Тран; ныне врач-педиатр, она держалась оживленно и мило, сыпала шутками, но лишь до тех пор, пока речь не зашла о нашей школе. Поддерживаю ли я отношения с Ллойдом, Харпером и остальными?
– Нет, уже давно не поддерживаю. Такое бывает. Наши пути разошлись.
– Как хорошо! Отличная новость! Они меня замордовали, эти мальчишки. Гаденыши.
– Да, была в них гнильца.
– И в тебе тоже, Чарли. Таким мерзавцем, как они, ты не был, но ни разу их не осадил.
– Это верно. Я порой и сам об этом думаю. Приношу свои извинения.
– Ладно уж. Ты исправился.
– Правда? Господи, я уж всякую надежду потерял!
– Ты прочел мое послание?
– Какое послание?
– Я его написала на твоей школьной сорочке. В последний день занятий.
– Да, прочел. «Ты доводил меня до слез».
– Так оно и было.
– Я уже извинился. – (Мы помолчали.) – Короче…
– Видел ее?
– Кого?
– Ну, ты же не ради меня сюда приехал.
– Нет, но я так понял, что она уже не появится.
– А она, между прочим, здесь. Сидит где-то. Посмотри-ка вот туда.
Сквозь толпу я увидел ее на стуле у окна: положив одну руку на огромный живот, она делала внушение девчушке лет десяти – явно своей дочери. У меня на глазах она потянулась к девочке и заправила ей волосы за ушко.
– Видел бы ты себя со стороны! – расхохоталась Люси. – Как там говорилось? «Ее сиянье факелы затмило…» – Она похлопала меня по руке. – Удачи!
Фран Фишер посмеялась каким-то словам девочки, потом отослала ее к другим детям и в этот миг заметила меня. Вновь засмеявшись, она широко распахнула глаза и прижала к щекам ладони. Сквозь пробелы в толпе мы обменялись сбивчивыми жестами (Подумать только! – Почему мы еще здесь? – Скоро поговорим. – Минут через пять? – Найдешь меня…), но тут к ней подошел Колин Смарт, обнял, протянув руки над ее животом, а я остался стоять как неприкаянный, почему-то с трудом дышал и не понимал, как быть дальше.
– Эй, привет! – Кто-то тронул меня за локоть. – Все в порядке?
– Джордж! – сказал я, и мы исполнили ритуальный танец с полурукопожатиями и полуобъятиями.
– Привидение увидал?
– Да здесь кругом одни привидения.
– В самом деле как-то непривычно, – подтвердил Джордж. – Мы до последнего не могли решить: ехать – не ехать.
А я мысленно переспросил: «мы»?
– Я видел Хелен. Она классно выглядит, да?
– Она вообще классная.
– Ты уже пообщался с…
– Нет еще.
– Я знаю, она будет рада с тобой поговорить.
А я подумал: «Что ты вообще можешь знать?»
– Ты, я вижу, молодцом, Чарли.
– Ты тоже, Джордж.
Пышущий здоровьем, уверенный в себе, он действительно выглядел лучше, чем в юности, хотя даже без очков часто моргал, что придавало ему изумленный вид, как будто его разбудили при ярком свете.
– Контактные линзы и безлактозная диета. – Знакомым жестом он поднес руку к лицу. – Кожа со дня на день очистится.
– Кожа у тебя превосходная.
– Угу, мне знакомые это двадцать пять лет внушают.
– Прости.
– Что ты. Все нормально.
– Ну, что еще скажешь, Джордж?
– А что ты хочешь услышать?
– Все, что произошло за минувшие двадцать лет.
Рассказал он не все, но достаточно.
История любви, последняя
Джордж Пирс, как и собирался, поступил в Кембридж. Единственным ощутимым наследием театрального кооператива «На дне морском» стал для него интерес к Шекспиру, к елизаветинцам и яковианцам, так что, окончив университет с отличием, он написал магистерскую, а потом и кандидатскую. От сцены он теперь старался держаться подальше (уж слишком много там подвизалось Майлзов), а заодно и от Шекспира, поскольку он изучен вдоль и поперек. Взамен он выбрал драматургов эпохи короля Якова, их леденящие кровь трагедии и запутанные комедии, а когда один лондонский театр решил поставить пьесу Джона Уэбстера «Белый дьявол», Джорджа пригласили прочитать лекцию актерам. И там в последнем ряду, широко и лукаво улыбаясь, сидела Придворная дама, Фран Фишер.
Ему с трудом удавалось говорить законченными фразами, а после они с ней обнялись и отправились пить кофе, делиться новостями и болтать о старых добрых временах. Фран вышла замуж за актера, вышла спонтанно и импульсивно, на долгих мировых гастролях, потому что «ну надо же было чем-то себя занять». Произошло это пять лет назад, и теперь у них подрастала двухлетняя дочка, Грейс. Кофе плавно превратился в вино, и Фран время от времени туманно намекала на проблемы в браке – что муж выпивает, явно гуляет на стороне, что он безответствен, ослепительно красив и беспросветно глуп. Но она его любит, любит малышку-дочь и верит, что можно сохранить семью, что они справятся, если муж возьмется за ум. Впрочем, театр она собирается оставить. Ей почти тридцать, особого успеха ждать не приходится, по крайней мере такого, какой принес бы ей счастье. Одно дело – школьные постановки, но теперь она видится себе слабой и бестолковой, да к тому же одного актера в семье более чем достаточно.
– Помнишь ту сцену в «Ромео и Джульетте»?
– Ты была великолепна.
– Мы оба были великолепны, Джордж. Если честно, с тех пор все пошло наперекосяк.
Прощаясь на мосту Ватерлоо, они обменялись телефонными номерами, пообещали не терять друг друга из виду, и Джордж Пирс ушел, яростный и ликующий. В его жизни не было чувства сильнее, чем та большая первая любовь, его великая неразделенная любовь, а от такого вся жизнь может пойти под откос, и он сходил с ума – точнее, мог бы сойти с ума, – видя ее в таком состоянии. У него остался ее телефонный номер, но звонить он не собирался. Зачем? Не Парис же он, в самом деле, чтобы бросить свою гордость, свою жизнь к ногам той, которая не хочет и не может ответить ему взаимностью.
Затем он поменял работу и, так совпало, переехал в Лондон. Познакомился с девушкой, они стали жить вместе, но что-то не срослось, разъехались, прошло долгих пять лет. Как-то в пятницу его пригласили на ужин; туда же позвали некую женщину, переводчицу с французского, мать-одиночку. Идти на ужин не было никакого желания, он бы предпочел остаться дома и почитать, но друг настаивал и…
Боже мой, я слушал, но не мог до конца это осмыслить. Какие чувства я испытывал? Ревность? Не совсем. Конечно, я знал, что у нее были другие, с кем-то она сошлась просто по ошибке, кто-то оставил след в ее душе; только последний сухарь стал бы злиться на Джорджа за его счастье, за радость, с какой он сдувал пылинки со своей падчерицы, которая крутилась возле нас, раскачиваясь на его руке.
– Грейс, этот дядя, – объяснил он девочке, – был знаком с твоей мамой, когда она еще играла Джульетту.
На Грейс это не произвело ни малейшего впечатления, и меня захлестнула ярость, свойственная напыщенным бывшим. Мама тебе что, не говорила обо мне? Да ты хоть представляешь, КТО Я ТАКОЙ?
– Чарли и твоя мама были очень близкими друзьями, – продолжал Джордж. – Конечно, меня это ужасно злило.