Меч в руке – душа Богу! Все едины!
Голос сердца разрастается и становится набатом, не зовом, не током крови всех живущих, странным, тягучим, пугающим набатом, меняя окрас и предназначение…
Таб-таб-таб-таб!
Он в небытие. Он все и ничто, точка отсчета и конца, он умер и стал всем, он умер и стал ничем.
Странно. Холодно. Жарко. Темно. И ярко-светло.
И… одиноко! Одиноко среди познаний вселенских, голосов истинных! Одиноко!
Он рвется назад, туда, где он знает, понимает каждого зверя, травинку, дерево, воду, воздух и неба высоту, где есть свет, жизнь, страдания и радости!
Таб-таб-таб-таб!
Стучит неведомый барабан, и вторит ему голос, зовущий, приказывающий, требовательный гортанный голос.
Костер. Огромный, несколько толстенных деревьев сложены в этот костер, он рядом, смотрит в огонь, ему и жарко и холодно одновременно. И он не знает, кто он и что он.
– Что главное в жизни?– спросили его из небытия над костром.
Он смотрит на пламя, слышит, как трещит, сгорая, и щелкает смолистая кора.
– Жизнь,– отвечает он.
– Нет!– недовольно гремит голос и повторяет вопрос: – Что главное в жизни?
Он задумался. Закрыл глаза, но чувствовал жар костра и через веки. Забыл себя, любое прошлое, будущее, настоящее, полученные знания!
Слушал.
Что главное в жизни?
Что-то мешало ему! Мешало стать совсем пустым, чтобы понять! Голос!
Еле различимый, как далекая песня сирен,– тихий, печальный, зовущий, обещающий, рассказывающий только ему о том, что было, что есть, что может быть впереди, песня, набирающая силу и красоту, которую поет далекая-близкая, самая родная и единственная во всех мирах женщина…
Таб-таб-таб-таб-таб!
– Что главное в жизни?– спросил его грозно, требовательно голос в третий, и он знал, что в последний раз.
Он плакал! Этот угрожающий, вершащий над ним суд голос заглушал тихую песню женщины, зовущую и обещающую. И тогда он, кто бы он ни был в данный момент – олень, орел, барс, трава, дерево, поле, мужчина, воин, ничто – сделал невероятное, за гранью всех возможностей усилие и потяну-у-у-у-улся на зов песни всем, что осталось в нем живым…
…И дотянулся, услышал в полной силе, приблизился!
Она протянула ему маленькую узкую ладошку из серого ничего, он сжал сильно ее пальчики, последнюю опору для него! Она наклонилась к нему, невидимая, обдала своим запахом, жаром жизни, горячестью губ и выдохнула:
– Я с тобой…
И он потянулся-потянулся-потянулся за этой спасительной маленькой ладошкой, которую сжимал со всей силой, зная, что делает больно, даже улавливая хруст суставов, и ответил на трижды заданный вопрос.
Выдавил из больного ошметного, перегоревшего смертью горла:
– Лю-ю-юбовь…
И пропал! Как канул в черноту!
А когда вынырнул, разлепил с трудом веки, почувствовал такую ужасающую, непередаваемую боль всего существующего тела, каждой косточки, каждой мышцы, каждого внутреннего органа, даже корней волос на голове!
И первое, что увидел,– как в тумане проявляющееся, сквозь пелену склонившееся над ним странное, страшное, черное старческое лицо с бездонными глазами. Человек что-то сказал на гортанном незнакомом языке.
– Что?– прохрипел с трудом Захар.
– Спи!– приказал странный человек.
И он провалился в небытие. Не черное, не привычное уже серое безысходно-смертоносное, в никакое. Просто спал!
И слышал, слышал во сне еле уловимый далекий и зовущий голос той женщины, певшей песню, невидимой, но единственно родной, спасительной.
Проснулся неизвестно когда, и снова первое, что увидел,– это почерневшее лицо, но значительно моложе того, что запомнил в первое пробуждение.
– Где я?– хрипел первобытный, заново родившийся Захар.
– Живой,– нелогично ответил человек.
– А где старик, который здесь был?– почему-то спросил, сипя народившимися вместе с ним связками, Захар.
– Я,– ответил человек,– за твоей смертью ходил. Постарел. Вернулся назад – молодой! Четыре дня, однако, возвращались.
– Ты кто?– жил и интересовался Захар.
– Трудное имя. Ваши Осип зовут,– ответил человек и улыбнулся так, что глаза-щелочки потерялись в щеках, и приказал: – Пей!
Захар повиновался и выпил что-то жутко горькое, откровенно вонючее, поддерживаемый под голову сильной ладонью.
– Спи!– снова скомандовал, напоив, представившийся Осипом и добавил непонятное: – В жиль пойдешь, если сладишь, и сила в душе есть, не порвал связь с Великим Духом. Разрешили!
А Захар уже спал исцеляющим сном без сновидений и боли.
Открыл глаза и столкнулся взглядом с Осипом, внимательно, изучающе смотрящим на него так же пугающими, остерегающими, бездонными черными глазами. Взгляд, который не так-то просто выдержать!
– Однако, раз жизнь выбрал, себя переломать надо,– пропел всеми красками гортанных вибраций Осип.
– Руки-ноги?– предпринял попытку усмехнуться Захар.
Попытка усмешки обошлась дорого – острой болью всего тела.
– Мысли и знания!– строго, без усмешки, непонятно объяснил Осип.– Сломать и забыть, что знаешь! И встать выше боли!
Уже через полчаса после этого загадочного заявления Захар понял, о чем говорил этот странный Осип. Он приказал ему встать! И смотрел, сидя рядом, как мучается, барахтается в беспомощности и жгучей боли Захар, превозмогая разум, требующий немедленно прекратить издевательство над собой! Лежать и не двигаться! Не будить боль даже дыханием глубоким!
– Вставай!– прикрикнул Осип.
Захар, обливаясь холодным потом слабости, перекатился со второй попытки на бок, отдышался и перевернулся на живот, отдышался и медленно-медленно подтянул колени, уперся на локти, отдышался и встал на четвереньки! Руки и ноги дрожали и ходуном ходили от слабости и невозможных нагрузок для усохших, увядших и одеревеневших за болезнь мышц. Сердце бухало в грудную клетку, тяжело, надсадно, делая больно ребрам и горлу, со лба и коротких, немного отросших волос ручьями лился пот, попадая в глаза и разъедая щелочью. Он стоял, покачиваясь на четвереньках, дышал, как загнанный бегом, и сипел, вдыхая воздух.
– Вставай!– хлестал приказом Осип.
– Не могу!– покачал склоненной головой Захар.
– Тогда ложись и умирай!– ввинтился в самый мозг дребезжащий низкий голос.– Ляжешь – умрешь!
Захар сцепил зубы с такой силой, что почувствовал заскрипевшее крошево эмали, зажмурил глаза, в которых перемешались бессильные слезы с потом, напряг всю волю, иссушенное тело, все, что от него осталось, взвыл нутром…
Он трижды падал и трижды начинал сначала, упираясь дрожащими руками и коленями в пол, поднимал, отталкиваясь, свое тело. В четвертый раз, проваливаясь сознанием в огненную купель перегрузок, воя и матерясь, Захар поднялся во весь рост и встал на танцующих вразнобой от перегрузок ногах.
– Иди к выходу!– хлестнул следующим приказом Осип, продолжавший сидеть в том же положении и не сделавший ни одного движения или попытки помочь Захару.
Расстояние до выхода из чума от того места, где стоял Захар, всего метра два, он преодолел их за пятнадцать минут.
Но преодолел!
И ухватился за шкуру, прикрывающую вход. К этому моменту тело отказалось повиноваться, а мозг вопил, что умирает, и Захар чувствовал, что проваливается куда-то в затягивающую пустоту! Но в спину, как бичом, ударил резкий повелительный гортанный приказ:
– Иди назад!
Он не помнил, как дошел, но дошел!
И лег! Не упал, рухнув от бессилия, а опустился на колени, сел, завалился на бок и растянулся на тонком матрасце, на котором лежал все эти дни. И потерял сознание.
С этого первого испытания для Захара начались такие адовы муки, о существовании которых и в самых кошмарных снах он представить себе не мог!
Босх и Гойя со своими ужасами, перенесенными на полотна, отдыхают!
В этот день Осип не отходил от него ни на мгновение, приводил в чувство, давал что-то есть, а больше пить какую-то гадость. Захар послушно глотал, что давали, не размышляя и не спрашивая ни о чем, да и находился постоянно в состоянии больше похожем на бред.
Еще трижды, подгоняемый властными окриками Осипа, поднимался, тащил с помощью силы духа и такой-то матери свое тело к выходу и назад.
На следующий день пытка разнообразилась, откровенно смахивая на изощренный садизм. Рано, совсем рано, еще до уверенного утра, шаман разбудил Захара, дал выпить горькой настойки, по вкусу и запаху устойчиво напоминавшей разбавленный водицей куриный помет, и приказал встать и одеться.
Захар усмехнулся: ну, это из области нереального – одеться!
Реально там, не реально, но он оделся! Трижды теряя сознание и падая колодой назад, на лежбище свое монастырское, но оделся!
Подвиг, оказавшийся прелюдией, увертюрой легонькой к основному произведению! Осип вывел его из чума. Помог, поддержав под локоток пару секунд на выходе, отпустил руку, отошел на шажок и приказал обойти чум вокруг…
Через два дня Захар делал пять кругов вокруг жилища шамана три раза за день, на третий день дважды обежал чум и блевал от отказа организма терпеть и переносить такое издевательство над собой.
Вечером того же дня Осип, напоив его одной из своих загадочных настоек, приказал Захару раздеться, обмазал тело чем-то ну очень мерзко пахнущим, взял бубен и, подпевая ритмичным ударам, отдающимся под сердцем вибрацией, ходил вокруг него и такое вытворял горлом! То завывая, то улюлюкая, то переходя на высокий, режущий ухо звук, то клекоча, все кружил, кружил, отбивая ритм на бубне.
Захар закрыл глаза и поплыл куда-то через сугробы, снег, вьюгу; тело задевали, цепляясь за голую кожу кривыми ветками, низкорослые деревца, сбоку выскочил матерый волчище и пошел. Пошел вдогонку по его следу, то отставая, то нагоняя, иногда он чувствовал запах из его пасти, так близко он подбирался. И Захар ускорял бег, забыв, что человек не может настолько стремительно двигаться, он не оглядывался, чувствовал инстинктами, где находится волчара, и летел, несся над сугробами, и махнул через какую-то яму, растянув полет, вложив в него сущность свою, силу и волю б