Так обманывает себя человек, заблудившийся в болотах. Идет он с грудка на грудок и все поспешает пробежать последнюю трясину. Но за этой последней начинается еще более вязкая и страшная. А там еще и еще. А та, за которой должен начаться желанный берег, все так же далека, как и в начале пути.
Однажды в полдень, когда коровы отдыхали в тени, Гриша услышал тихий шорох ветвей, почувствовал, что сзади кто-то крадется. Оглянулся и увидел бородатого старика, одетого в грязное серое рванье. Незнакомец стоял за кустом ольхи и манил его пальцем.
Гриша испугался и, схватив торбу, хотел было нырнуть в кусты, но услышал торопливый шепот:
— Гриша, куда ж ты?
Голос показался знакомым. Но борода… такой густой, рыжей щетины Гриша нигде не видал. Но откуда чужой человек знает его имя? В лесу часто встречаются беглые арестанты, которых ищет полиция, нищие, бредущие от села к селу, словом, самые разнообразные люди. Но что за человек этот бородач?
Немного подумав, Гриша решил, что бояться ему нечего, раз это не приказчик и не стражник. Оставив свою торбу, он направился прямо к бродяге. А когда встретил взгляд его серых с теплой голубизной глаз, чуть не вскрикнул. Глянул по сторонам. Нет никого. Потом снова — в глаза бородача и прошептал одними губами:
— Пан учитель! Вы? Из Березы убежали?
Жесткие выгоревшие брови учителя строго сдвинулись: молчи. Словно к родному отцу после долгой разлуки, прильнул Гриша к учителю, у которого так и не пришлось ему учиться.
— Идем в ольшаник, а то кто-нибудь увидит! — сказал Александр Федорович и, хромая на левую ногу, пошел в чащу.
— Пан учитель, что у вас с ногой?
— Перебили в Картуз-Березе. Весной начала было заживать, а теперь вот походил и открылась рана. Да не беда, пройдет.
Сели в густом, пахнущем крепким огуречным рассолом, молодом ольшанике.
— Как же ты вырос! И весь в деда, — тихо говорил учитель. — Такого ясновельможным нелегко будет согнуть. А на гармошке играть научился?
Гриша сказал, что играет уже не только на вечорках, но и на свадьбах.
— А как дедушка?
— В батраки попал сразу же, как вас увезли, — опустил голову Гриша и вдруг спросил: — Вы, может, давно ничего не ели?
— Летом этого сказать нельзя, но одними ягодами да щавелем долго не проживешь. А я на этой пище вот уже вторую неделю. Я ж давно в этом лесу, да все не удавалось встретить кого-нибудь надежного, чтобы позвали Анну Вацлавовну.
Гриша мигом сбегал за торбой. Устроился рядом с учителем под ольхой. Выложил все, что у него было: печеную картошку, соль, кусочек сухаря из отрубей с толченым вьюном и луковицу.
— Ешьте. А я проверю мордушки: рыбы наварим. — И он направился было к протоке.
— Потом! — остановил учитель. — Посиди со мной.
Александр Федорович прилег, прислонившись спиной к ольхе, разделил всю еду пополам и свою долю съел в один миг. Гриша, счастливый тем, что хоть чем-нибудь может помочь учителю, уговаривал его съесть и остальное. Но тот отказался.
— Пан учитель, а помните, как мы первый раз встретились? Это ж вот тут, недалеко…
— Да, тогда мне понравилось, как ты сшиб стражника. Но теперь я бы тебя не похвалил: от такой расправы с панами никакого толку, только себя загубишь.
Учитель начал разворачивать скатанный в котомку рваный зипун, который служил ему, видно, и одеждой, и постелью, и шалашом.
— Дам я тебе почитать кое-какие книжки, и ты сам поймешь мою правоту.
— Книжки из тюрьмы?
— Нет. Это подарил мне товарищ, у которого я скрывался после побега… Книги эти заменят тебе не только сельскую школу, но и гимназию, в которую ты никогда не попадешь, и даже университет, откуда за такие книги увозят прямо в Картуз-Березу… Вот тебе первая. — Александр Федорович вытащил из широченного кармана зипуна потрепанную, до черноты замусоленную книгу.
Гриша схватил ее с жадностью голодного волчонка и прильнул глазами к рисунку на твердой коленкоровой обложке. На могучем, вздыбленном коне сидел мускулистый, суровый воин. Огромным тяжелым мечом он замахнулся на пузатого богача, упавшего перед ним на колени.
Вот! Вот то, что давно хотел увидеть Гриша наяву: богач на коленях перед бедняком! Все, все — не только объездчик и управляющий, но и сам ясновельможный! Все на коленях перед Антоном Мараканом или еще кем-нибудь бедным, но сильным!
— Спартак, — прочитал Гриша шепотом слово, красными буквами выбитое под рисунком.
— Прочитай эту книгу и возврати мне, — сказал учитель. — Тогда поговорим серьезнее… Ну, а в случае, кто увидит, скажи, что нашел в лесу… — Учитель тяжело вздохнул и, как бы оправдываясь, добавил: — Жизнь требует иногда говорить неправду.
Гриша хотел еще что-то спросить, но вдруг схватил учителя за руку:
— Кто-то идет!
— Сиди. Никогда не шарахайся. В лесу будь хозяином.
— Это девчата. За ягодами, — выглядывая из-за куста, сказал Гриша спокойнее.
— Не за ягодами, а домой, без ягод… — возразил учитель. — Видишь, кошики поломаны, видно, попались стражнику в лапы.
— Прошли! — облегченно вздохнул Гриша.
— Давай на всякий случай договоримся, что ты сегодня же скажешь обо мне Анне Вацлавовне.
— Я ее могу даже привести сюда.
— Нет. Ты только шепни ей, пусть придет туда, где мы с нею осенью уху варили. Напомни, что у меня ранена нога. Да не пугай ее, скажи, что рана пустячная, на сучок напоролся… Ну, иди, коровы твои уже разбрелись. С тобой увидимся, когда вылечу ногу. Читай и прячь книгу только в лесу. А то за нее попадешь туда, откуда я вырвался с таким трудом…
— Пан учитель, я сейчас напою коров и вернусь. А вы мне расскажете про Картуз-Березу? Ладно?
— Беги, беги!
Напоив коров, Гриша вернулся на прежнее место, сел возле учителя. Глядя ему в глаза и тихо, со страхом, будто находился в пустой церкви или на кладбище, спросил:
— Какая она, Береза?
— Разве дедушка тебе не рассказывал?
— Он говорит, мне еще не надо этого знать.
— Нет, уж лучше знать все заранее…
— Дедушка сказал только одно: стены там такие высокие, что никогда не перелезешь!
— Что стены, — вздохнул учитель. — Дело не в стенах…
— Как же вы убежали?
— О, я сидел бы еще долго. Да помогли друзья…
Послышался топот копыт.
— Наверное, лесник! — побледнев, прошептал Гриша.
— Да не бойся, — успокоил учитель. — Мы еще встретимся, и я расскажу тебе про Картуз-Березу.
И скрылся в густом ольшанике…
Поздним вечером в дом коменданта морочанской полиции тайно пришел высокий, закутанный в плащ человек. Он прошмыгнул с заднего хода, где его ожидал комендант. Они закрылись в пустой комнате и, не зажигая лампы, повели разговор.
— Пан Сюсько, никто не должен даже подозревать о наших отношениях, — заговорил комендант. — В комендатуру вы никогда не должны заходить, да и сюда только в условленные часы, когда у меня в доме все спят. Говорить будете только шепотом. Понятно? Так вот, я узнал, что вы проделали одно ловкое дельце по поручению пана управляющего. Считаю вас способным человеком и решил поручить вам более серьезное дело. О нем мы поговорим потом, а сейчас расскажите, как вы живете, в чем нуждаетесь.
— Хатенка у меня никудышная. И землички маловато, да и та никудышная…
Рассказывая о своей жизни, Сюсько все называл никудышным. Выслушав его, комендант сказал, что, выполнив первое задание, он сможет выстроить себе хороший дом, а дальше все будет зависеть от него самого.
— Вы помните учителя Моцака? Ну того самого, которому вы подбросили запрещенную литературу и от которого помогли нам избавиться?
— Помню, помню, — подхватил Сюсько. — А как же, хорошо помню!
— Так вот, он бежал из тюрьмы.
— Бежал? — Сюсько неспокойно заерзал на стуле. — Э-э… бежал… Как же это? Как же можно убежать из Картуз-Березы?!
— Рано или поздно он должен наведаться к семье.
— А-а, понимаю! Тут мы его, значит, и прихватим! Ей-бо, прихватим! — в азарте сказал Сюсько.
— Не так-то легко это сделать, — возразил комендант. — Домой он не придет. Он даст знать жене, а сам будет где-нибудь скрываться.
— Так мы будем следить за женой.
— И этого мало. Жена может сама не пойти к нему. У нее много друзей… Вот за ними в первую очередь и надо следить. Вероятнее всего, это будут подростки: пастушки, сборщики ягод, словом, те, на кого меньше всего падает подозрение.
Дальше разговор стал настолько секретным, что комендант вплотную приблизился к новому тайному полицаю и заговорил едва слышным шепотом…
Мать удивлялась неожиданной перемене в сыне. Прежде Гриша почти всегда просыпал, и приходилось его будить. Угрюмый, молчаливый, он одевался и, с кнутом на плече, понуро брел на скотный двор. А теперь вставал сам. Вбегал в комнату веселый, говорливый. Наскоро поест чего-нибудь и умчится, щелкая кнутом так, что цепные собаки поднимаются на дыбы.
Да и на гармонике стал играть совсем по-другому. Раньше печально, положив голову на мехи, он растягивал их так, что гармонь только вздыхала, чуть слышно голосила, точно мать по умершему сыну, и лишь изредка тяжелым стоном проносился сдержанный рокот ее басов. А теперь, только возьмет в руки, сразу рванет горячо и решительно, словно куда-то спешит. Да и мелодии стали не те. Если раньше играл он о своем горе, о тяжелой доле, то теперь его гармонь громко пела гимны доблестному Спартаку. Правда, не было у него специальной песни про Спартака. Но, играя думы и песни, какие слышал от нищих стариков, юный музыкант видел перед собой образ древнего героя. Новые песни скоро стали собирать возле дома молодежь…
Мать заставляла пораньше ложиться спать: «Рано еще парубковать». Но дед всегда заступался и даже сам вспоминал боевые старинные песни. До полуночи молодежь пела и плясала. А потом самые близкие друзья оставались с Гришей, забивались куда-нибудь в укромный уголок за сараем или в ольшанике и слушали его рассказы о славных подвигах Спартака.