— Бежать! Бежать, если даже половину перестреляют! — в тон Зайцеву сказал Александр Федорович.
Гриша даже привстал от радости: его учитель находит в себе силы хотя бы говорить о побеге.
— На подготовку дня три уйдет, — прошептал кто-то.
— Ни одного дня! — возразил Зайцев. — Бежать, пока они здесь ничего не оборудовали со своей проклятой аккуратностью!
— Правильно! — согласился Моцак. — Они обязательно поверх ограды натянут колючую проволоку или, еще хуже, электроток!
— Заведут собак, а самое главное, осветят лагерь, — добавил Зайцев. — Разве это не ясно?
— Что же вы предлагаете, Зайцев?
— Бежать немедленно! Кирпичами забросать часовых двух вышек, выходящих в сторону болота. Кто согласен на эту операцию, отправляйтесь ползком к первой казарме. Там со стороны ворот — куча кирпича.
— Видел, — ответил глухой, простуженный бас.
— Видел? Это ты, Бугров? Значит, поведешь людей?
— Поведу.
— С кирпичами подползайте к вышкам и ждите сигнала. Как заиграет скрипач… А ты постарайся заиграть как можно громче, — обратился комиссар к Грише. — На стены ограды будете подсаживать друг друга. Откроют пулеметный огонь — все равно нужно бежать до последней возможности…
— Я видел возле погреба доски, — подсказал кто-то… — Может, их положить как трапы и перебегать через ограду?
— Солодов, это ты? — окликнул комиссар. — Бери двадцать человек и — за досками. Отправляйтесь!
— А мы вас понесем, товарищ комиссар, — сказал кто-то в углу.
— Это Синьков? — спросил Зайцев. — Ты первым бросишься к ограде и поможешь больным. А меня вынесут другие.
Грише почудилась в голосе комиссара неискренность. Видно, сам он и не собирался отсюда бежать, зная, что не жилец на белом свете.
— Больше никаких разговоров. Готовиться молча, быстро, осторожно, — четко прозвучали последние слова комиссара.
И опять в лагере тишина. Слышны только стоны раненых да сонные выкрики.
В полночь под каменной стеной ограды вдруг заиграла скрипка. И тут же грянуло «ура». На южных вышках ударил пулемет. Но стрельба сразу утихла: пленные сбили пулеметчиков градом кирпичей.
Люди полезли через стену, как на приступ. Побежали по доскам, поднятым одним концом на стену. Доски трещали, ломались, перегруженные. Южная стена шевелилась, как живая.
С двух других вышек открыли огонь сначала по стене, а потом и по всей южной части лагеря.
Завыла сирена. Во двор ворвались три грузовые автомашины. Из автомашин выскочили несколько десятков солдат с автоматами. Стреляя на ходу, немцы двинулись цепью к южной стене.
— Вперед! — стараясь перекричать и стрельбу, и рев тысячной толпы, кричал своим басом Бугров. — Товарищи, вперед! Теперь не помилуют!
Прибыли еще пять автомашин. На южных вышках ожили пулеметы. Кинжальным огнем остановили они поток перебиравшихся через стену людей.
Немцы согнали в угол двора возле главных ворот всех, кого застали у южной стены, кто убежать не успел и остался в живых.
Утром этот угол отгородили колючей проволокой в три ряда.
К полудню фашисты согнали всех пленных к южной стене, где еще не были убраны трупы. Лицом к стене выстроили в колонну по десять и долго молча прохаживались вдоль строя. Видно, хотели психически воздействовать на пленных, сделать их свидетелями кровавой расправы с беглецами.
Часа через два явился начальник лагеря. Лицо у него было белое, холеное и казалось даже благодушным: оно не выражало ни злобы, ни раздражения. Спокойным, тихим голосом он что-то сказал бежавшему за ним рысцой угодливому человечку в черном костюме и огромных роговых очках.
— Господин комендант приказывает, — не по росту зычным, далеко слышным голосом закричал переводчик. — Всех, кто во время массового побега был захвачен у стены, расстрелять. Сейчас дежурный будет считать по порядку. Каждый десятый должен выйти из строя и отправиться к воротам. Пойдете рыть яму.
Когда Гриша подал сигнал к бегству, сам он находился под стеной, рядом с Александром Федоровичем и Зайцевым, и, конечно, мог бежать в числе первых, тем более, что лишь в трех-четырех метрах от него была поднята на стенку широкая толстая доска. Он помог учителю взобраться на эту доску, но потом его прижали к ограде. И он смог выбраться из кучи убитых и раненых только тогда, когда прекратилась стрельба. И сразу же попал в число тех, кого, избивая автоматами и винтовками, немцы сгоняли в угол. Скрипка, завернутая в тряпку, чудом уцелела. И это было единственное, что связывало его с прошлым, со всем тем, что происходило в его жизни до этой кошмарной ночи.
Гриша молча сидел в толпе смертников, думая только о том, что случилось в минувшую ночь. Он не в состоянии был думать о себе, о своем будущем, о том, что его расстреляют. Он даже с открытыми глазами видел все случившееся ночью, слышал стоны, крики смертельно раненных. Ему казалось, что он теряет рассудок и то куда-то проваливается, то, наоборот, поднимается вместе с нарастающим в голове ревом, стрельбой и свистом…
В закутке у самых ворот он увидел еще одну загородку из колючей проволоки. Подошел ближе. В закутке лежало трое умиравших от ран пленных. Среди них — комиссар Зайцев. Широко разбросав руки и ноги, он, казалось, уже не дышал. Над запекшейся раной под правой рукой надоедливо роились мухи. И у него уже не хватало сил их отгонять. Гриша остановился возле самой проволоки; и ему вдруг показалось, что из огромной раны комиссара что-то вылезает… В голове у юноши помутилось. Но присмотревшись, он понял, что это сгусток запекшейся крови вздрагивает от судорожного дыхания.
— Отойди от проволоки! — посоветовал кто-то из пленных, лежащих под стенкой. — А то сам туда попадешь.
— А-а-а, музыкант, — скосив глаза на Гришу, простонал Зайцев. — Жаль, что ты не успел. Жа-аль…
Услышав голос Зайцева, Гриша невольно еще больше подался вперед и быстрым шепотом спросил:
— Товарищ комиссар, вам чего-нибудь надо? Воды принести?
— Ничего уже не… Ничего… Впрочем, — комиссар поднял было голову и, тут же уронив ее на землю, умолк.
Гриша решил, что он умер. Глубоко запавшие, в черных подковах глаза были закрыты. Рот полуоткрыт. Вдруг судорожно вздохнув, комиссар повернул голову и, глядя на кучку камней, видно давно еще заготовленных для ремонта мостовой, попросил:
— Принеси булыжник. Потяжелее.
«Да! Как это я не догадался! — мысленно тут же упрекнул себя Гриша. — Ведь ему так неудобно лежать! Ничего нет под головой…»
— Товарищ комиссар! Так я вам что-нибудь мягкое под голову… Шинель или вот мой пиджачок…
— Булыжник! — нетерпеливо перебил Зайцев.
Гриша послушно направился к куче камней.
Выбрав покрупнее камень, он понес Зайцеву.
— Подкати ногой, чтобы фашисты не заметили! — с трудом вымолвил Зайцев.
Серый, с черными прожилками камень, который Гриша, положив на незапретной зоне, толкнул ногой, подкатился к руке умиравшего.
— Спасибо, — простонал тот. — Уходи, музыкант. — Комиссар всем лицом сморщился от боли, но все же повернулся на бок и подложил себе камень под голову. — Уходи! И постарайся выбраться отсюда. Ты молод. Еще сможешь послужить людям, которые будут бороться с фашистами, будешь сам бить захватчиков. Весь народ поднимается на борьбу. Если вырвешься, постарайся пробраться в какой-нибудь большой город — Брест, Пинск или Гомель. Попытайся как-нибудь устроиться. Успеха тебе, музыкант!
Гриша слушал, и в голове его мелькали варианты побега из лагеря. Он готов был сейчас же попытаться осуществить один из этих планов. Но из калитки железных ворот вышел фашистский офицер с орденами на груди. Пришлось отойти к стенке, прижаться, стать незаметным.
Может быть, надо было скрыться за казармой, но уйти совсем от умирающего Гриша не мог. Присев среди других пленных, расположившихся, как на длительном привале, Гриша, не отрывая взгляда, смотрел на комиссара, ставшего ему теперь самым дорогим человеком. Гитлеровец прошел вдоль колючей проволоки, мимо Зайцева. Потом вдруг остановился и, перешагнув через проволоку, подошел к неподвижно лежащему красноармейцу. Толкнул его носком сапога. Поняв, что пленный умер, быстро направился прочь. И когда фашист проходил мимо комиссара, тот весь как-то собрался, подтянулся ближе к дорожке, напружинился всем телом и обеими руками схватил гитлеровца за ногу. От неожиданности тот упал головой к ногам Зайцева.
Гриша привстал от удивления. Да и другие пленные следили за комиссаром, затаив дыхание.
А Зайцев, собрав последние силы, поднял обеими руками камень. И этим камнем, вкладывая в него остаток всех сил, всей своей ненависти, проломил голову поверженному врагу. Одновременно с камнем Зайцев и сам навалился на фашиста.
— Еще одного! — вырвалось из его груди вместе с последним вздохом.
Он не убил. Он только ранил. Но умер в сознании, что уничтожил еще одного фашиста.
Одни позавидовали комиссару. Другие безмолвно, в душе поклонились. Третьи отвернулись, чтобы не быть свидетелями, если начнутся допросы.
Из ворот с криком бежали охранники.
Гриша поскорее вошел в толпу пленных, которые шарахнулись в угол. Но тут же чуть не упал от какой-то тяжести, обрушившейся ему на плечо. Оглянулся — это немец ударил его прикладом и заорал, свирепо глядя в лицо:
— Цурюк!
Только теперь стало ясно, что смертников выгоняют из лагеря. Спасаясь от побоев, Гриша втиснулся еще дальше в толпу, хлынувшую в широко распахнутые ворота. Охранники свистели, зычно покрикивали, направо и налево били прикладами, пинали падающих, а в тех, кто не мог быстро встать, стреляли, а бегущих следом заставляли тащить убитых.
За воротами, на площадке, окруженной сплошной цепью полицаев, пленным приказали раздеться догола и построиться в колонну по восемь.
Гриша сделал то, что делали все: разделся, бросил свою одежду в общую кучу и вернулся в строй. Но тут же по плечу его так ударили чем-то тяжелым, что он присел, теряя сознание. Второй удар снизу заставил его подняться.