— Да, мы теперь самые настоящие партизаны, — подтвердил Ермаков.
— Вот здорово! — восхищался Санько.
— Запомните этот день, он будет днем рождения нашего отряда, — сказал Моцак.
— А как мы назовем наш отряд? — живо спросил Санько.
— Та просто: «Смерть гитлерякам!» — ответил Егор.
— Правильно, Егор Иванович! — поддержал Моцак. — Так и назовем: «Смерть фашизму!»
— Вы будете командиром, а Ермачок помощником, он самый грамотный, — сказал Санько.
— Нет, товарищи! — возразил Александр Федорович. — Я предлагаю выбрать командиром того, кто все это начал, вокруг кого мы собрались.
Все посмотрели на Антона. Но тот отмахнулся:
— Такое скажете, Александр Федорович! И какой же из меня командир. Совсем неграмотный. — Антон коромыслом расставил руки, и его нескладная фигура стала еще более неказистой, но довольно внушительной.
— Ну, насчет грамотности, то немцам видней, — заметил Егор. — Они народ образованный, а вот же возвели тебя в генералы. Значит, признают.
Александр Федорович обратился к отряду:
— Так голосуем, товарищи?
При свете разгорающегося и постреливающего пожара поднялось шесть рук.
— А вы ж? Ну как же оно… — неловко чувствуя себя, заговорил Миссюра. — Лучше б вы, Александр Федорович.
— А я буду как Фурманов при Чапаеве, — ответил Моцак.
— Про Чапая слыхал. А про Фурмана не, — сознался Антон.
— Узнаете, товарищ Миссюра. Одним словом, вы командир, я комиссар. А Ермакова назначим командиром диверсионной группы. Со временем подберем ему самых выносливых ребят, человек пять-шесть. Пусть ходят по дорогам.
— Наводят жаху на немцев! — закончил Миссюра, взмахнув тяжелым, железно-черным кулаком.
— А что ж нам, старым? — с обидой спросил Егор.
— Всем найдется дело большое и важное, — ответил комиссар. — Для порядка теперь командира называйте по должности или по фамилии, да и меня так же.
Небо пылало и дымилось. Рвались снаряды. По лесу неслась стрельба, словно вокруг было расставлено не меньше сотни пулеметов, — это горели ящики с патронами. Где-то выла сирена — немцы спешили к месту крушения.
Сырой, холодный ветер гнал по небу окровавленные пожарищем тучи, их рваные тени бежали по лесной поляне, где отдыхала группа отважных людей, которым суждено было стать душой большого отряда народных мстителей, грозой фашистов.
— Надо скорее уходить отсюда! — глядя на пожар, с тревогой сказал Егор.
— Далеко. Не страшно, — возразил Ермаков. — Да и вообще, теперь пусть они нас боятся, а не мы их.
— Через час-другой снег пойдет, следы будет видно, — не успокаивался Егор.
Видя, что никто не решается первым уходить с поляны, а Миссюра, еще не освоившийся со своей должностью командира, молчит, Моцак приказал отряду построиться лицом к пожару. Достав из кармана сложенную вчетверо потертую листовку, сброшенную советским самолетом, комиссар начал громко, торжественно читать. Содержание листовки партизаны знали почти наизусть. Но здесь она звучала как приказ Главного Командования Красной Армии громить врага, создавать фашистам невыносимые условия.
Когда комиссар закончил речь словами: «Смерть немецким оккупантам!», все, не сговариваясь, дружно и торжественно повторили:
— Смерть немецким оккупантам!
— Товарищи! — дрогнувшим голосом проговорил комиссар. — Сейчас мы дадим нерушимую партизанскую клятву.
Миссюра, а за ним Егор Погорелец и все остальные вытянули руки по швам. Лица их стали суровыми. Сквозь стиснутые зубы повторяли они слова клятвы, которые комиссар вырывал из глубины своего сердца, переполненного гневом:
— За прерванную мирную жизнь!
— За сожженные города и села!
— За поруганную свободу и честь!
Егор Погорелец до хруста пальцев сжал кулаки и громче всех, незнакомым самому себе голосом вторил:
— Смерть за смерть!
— Кровь за кровь!
Партизаны умолкли. А мрачный, насупившийся лес, казалось, еще долго повторял в своих недрах и уносил все дальше и дальше:
— Смерть за смерть!
— Кровь за кровь!
Пожар на железной дороге клокотал и кипел: горело то, что несло на советскую землю страдания, разруху и смерть.
— Смерть за смерть!
Чтобы запутать следы на случай, если немцы будут с собаками делать облаву, Миссюра предложил подняться сначала вверх по Припяти, а уже оттуда лесом возвращаться к берегу Стохода и плыть к своему лагерю.
— Это целые сутки придется добираться до дому, — недовольно заметил Погорелец.
— Лучше двое суток бродить по лесу, чем привести за собой врага, — согласился с Антоном комиссар.
Уже светало, когда отряд подошел к Припяти и погрузился в огромную долбленую лодку. И только теперь партизаны поняли, как они устали. Командир разрешил всем спать, а одному грести и смотреть по сторонам. Сам он после всего пережитого уснуть не мог, поэтому первый сел за весла.
Лодка остановилась только вечером в заливе, окруженном старым еловым лесом. Здесь было угрюмо, сыро и тихо. Антон разрешил уснуть очередному гребцу, которым был теперь Ермаков. И лишь после заката солнца партизаны вышли на берег и отправились болотистым лесом к своей родной реке.
Миссюра вел уверенно и быстро. Даже в тех местах, по которым сам шел впервые, он заранее предупреждал, где лес поредеет, где ручей, где будет заболоченная полянка. И то круто поворачивал, обходя невидимые препятствия, то, как лось, лез напролом сквозь колючие заросли. Но ни разу не потерял взятого направления. В полночь вышли в сухой сосновый бор, и командир сообщил, что до берега Стохода осталось пять километров. Решили немного отдохнуть, поесть. Но только расположились на траве, Миссюра поднял руку:
— Тихо!
Все замерли. Откуда-то издалека, словно из самой Сибири, доносилась волнующая мелодия старинной песни. А потом послышались и слова:
Верный товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуяв.
После того, что было совершено на железной дороге, партизаны чувствовали себя обновленными, и слова песни особенно глубоко западали в душу.
— Кто это? — спросил Егор.
— Окруженцы. Бойцы Красной Армии, — уверенно ответил комиссар. — Надежные ребята: не пали духом, раз поют. Может, подойдем, познакомимся?
— Пригласим в отряд, — ответил Миссюра и первым направился на звуки песни.
Вскоре в непроглядной лесной темноте заметили огонек. Но песня, которую теперь уже было слышно совсем хорошо, вдруг оборвалась. Огонек потемнел. Защелкали затворы винтовок. И оттуда, где только что беззаботно пели, донесся грозный окрик:
— Кто идет?
Окрик рассыпался на миллионы отголосков, будто бы каждая сосна повторила этот звук.
— Надо откликнуться, а то, чего доброго, начнут палить, — прошептал Ермаков.
— Кричи просто: свои, — посоветовал Егор.
— А кто их знает, свои они нам или чужие?
— Стой! — строго приказали от притухшего костра.
— Станьте за деревьями! — распорядился Миссюра и крикнул: — Мы партизаны, а кто такие вы, подходите, посмотрим.
Костер вдруг вспыхнул ярче прежнего, и лес огласился радостными возгласами:
— Своя братва!
— Давай на огонек!
Это были отбившиеся от своих частей пехотинцы. Их шесть человек. Месяц прожили на хуторе, залечивали раны. А теперь направились к линии фронта. Сейчас их интересовало только одно: можно ли пробраться к фронту. Но Моцак показал им листовку и стал убеждать не тратить силы на далекий, опасный переход, а, если им хочется бороться с фашистами, остаться здесь.
Бойцы не соглашались, пока не узнали о вчерашней диверсии на железной дороге. А когда Моцак рассказал, какое крушение устроили они совсем маленьким отрядом, красноармейцы стали сговорчивей.
— Ваш клин хорошая штука, но это раз-два, а потом фашисты примут меры и номер больше не пройдет, — вслух размышлял Сергей Орлов, считавшийся в шестерке за старшего. — А вот мины — это дело более надежное.
— Ну, мины… Где их достанешь? — заметил Егор Погорелец. — У нас была авиабомба, так израсходовали. А теперь жалеем: лучше бы на железной дороге ее подложить, чем на каком-то там гнилом мосту.
— Ты забыл, что за этим взрывом на гнилом мосту мы теперь живем как у Христа за пазухой, — возразил Егору Миссюра.
— Одна бомба погоды не делает, — сказал Александр Федорович. — О взрывчатке надо заботиться теперь и день и ночь.
— Я знаю, где есть немного тола и несколько мин, — заявил Орлов.
Неожиданно густо, как из решета, пошел колючий снег.
— Сапсем плохо дело! — щелкнув языком, сказал Омар. — Снег падать будет, след останется, фашист найдет лагерь.
— Это такой снег, что сам же следы и заметет, он на всю ночь, — успокоил Егор. — Антон же обещал провести нас зимней тропкой.
Миссюра кивнул утвердительно и сказал:
— Ну что ж, идемте. Будем искать зимнюю дорожку.
И теперь уже двенадцать человек пошли за Антоном. Партизанам казалось, что Миссюра поведет их по лесным чащобам да невидимым тропам. А он, наоборот, вывел на широкий, гладко засыпанный снегом проселок. На этом проселке пока что, как на свежевыбеленном полотне, не было ни одного следа.
— Надо оставить след только одного человека, — остановив отряд, коротко инструктировал Миссюра. — Я пойду первым, за мной наступайте след в след. Задним пойдет Ягор. Он в старых постолах. Притопчет все огрехи.
— Ясно, — довольный такой маскировкой, похвалил Орлов. — Должно остаться впечатление, что прошел только один человек, и то из местных.
— Алэ. Тут недалеко.
Гуськом прошли с километр и остановились на мостике, под которым бежал быстрый темный ручеек.
Миссюра с моста спустился в ручей. И, стоя на дне, объяснил, что дальше так и пойдут по дну ручья.
— Не увязнем? — спросил с недоверием Орлов.
— Тут через несколько шагов пойдут кладки, — ответил Миссюра. — Еще по теплу я выстелил дно ольховыми жердями. Сверху их затянуло илом и даже днем не видно, а ноги сами почуют… Ягор пойдет дальше, чтоб так один след и оставался на шляху. У него есть где переночевать на хуторе. А когда по снегу люди протопчут дорогу, вернется в лагерь.