А затем, положив голову на барабан и сделав постное лицо, Тадеуш горячо заговорил:
— Ха! Ребята! Слушайте, что говорят эти капустные чучела. — И начал переводить разговор гитлеровских офицеров.
— Ты все откладываешь на завтра? Это тебе не уроки в школе.
— Какая разница!
— Завтра партизаны любезно встретят поезд и развесят наши потроха на деревьях.
— Чепуха! Я тут не раз ездил. Нам важно проскочить до Пинска. А там…
Скрипка нежно пела, сладко убаюкивала толстяка. Баян чуть слышно вздыхал, словно отдаленный ветер. А барабан вовсе молчал…
— Я уверен, проскочим! Впереди нашего эшелона пойдут два поезда с балластом и аварийная бригада.
Скрипка замерла, потом заворковала на басах. Пророкотал молодым, весенним громом и барабан.
— Партизаны взорвут первый, может быть, даже и второй эшелон. — А наш проскочит вслед за ним.
— Тем более, я сегодня хочу к девочкам.
— Мы уже не имеем времени. Через два часа поезд отойдет.
Вдруг толстый встрепенулся, быстро обернулся.
— А? Что это значит?
— Не бойся, не выстрел, — успокоил его тонкий. — У скрипки лопнула струна.
Гриша огорченно опустил смычок и, подбежав к хозяину, попросил разрешения сбегать за струной.
— С этого дня держи запас струн при себе! — коротко приказал хозяин.
Оставив скрипку, Гриша побежал по улочкам, где не было патрулей, к домику на берегу Мухавца.
…Через час к железной дороге Брест — Пинск устремились две партизанские группы подрывников. Одна — из отряда «Смерть фашизму!», другая — из «Буревестника», стоявшего по другую сторону пути.
Целую неделю в Бресте только и разговору было, что о крушении эшелона особого назначения. Больше всего об этом говорили в ресторане сами немцы. Гриша слушал эти разговоры, радовался и в то же время волновался, не узнают ли о нем, а главное — об Анне Вацлавовне и Олесе.
Дни и ночи он играл. Ночью — в ресторане. А днем — в своей каморке, разучивал что-нибудь новое.
— Высох, черный стал, как сама скрипка! — сокрушалась Анна Вацлавовна, которая заботилась теперь о нем, как родная мать, и при каждой встрече старалась чем-нибудь покормить. — Потерпи немножко. Еще немножко…
Морочане еще спали, когда в село на большой скорости ворвалась автомашина, из которой неслась песня:
Вставай, пидымайся,
В Гэрманию збырайся!
Нэ бэры яець, бо раскотяться,
Нэ бэры мукы, бо рассыпэться…
Машина буйным вихрем промчалась в конец села и с ураганным ревом мощных усилителей вернулась назад.
— Катеринка!
— Тикайте! Катеринка! — там и тут раздавался в селе крик перепуганных людей.
Страшные слова принесла в Морочну война!
Расстрел!
Виселица!
Катеринка! — Символ неволи и рабства.
Разухабисто крикливую песню фашистских «вербовщиков» почему-то прозвали «Катеринкой». С этой песней вот уже несколько месяцев по украинским селам ездят немецкие «вербовщики». Разукрашенную плакатами автомашину сопровождают тяжелые крытые грузовики со специальной полицией. Обычно грузовики потихоньку подкатывают к селу с двух сторон. Полиция оцепляет спящее село. И тогда на улицу влетает «Катеринка». Мощные динамики заглушают крики несчастных да посвист дубинок, которыми выгоняют из подвалов, сараев, из разных укромных уголков застигнутых врасплох юношей и девушек.
Услышав «Катеринку», дед Конон тоже вышел из дому. Остановился у калитки.
По улице два местных полицая вели мокрого с ног до головы парня с закрученными за спину руками. Конон Захарович узнал сына лесника, Тимоха. Сам лесник в Красную Армию ушел добровольцем. А сына не взяли из-за плохого зрения. Теперь он работал лесником вместо отца. Но фашистские «вербовщики» не разбирались, хватали всех физически сильных парней и девушек.
Тимох, видно, ожесточенно сопротивлялся, когда его ловили: рубашка разорвана от плеча до пояса, кровь заливала лицо. Он то и дело встряхивал головой, чтобы мокрые черные кудри не падали на свежую рану.
Следом бежала его мать, совсем еще не старая женщина, но сегодня как-то странно перекошенная. «Судорогой свело ее от перепугу», — подумал Багно. Она все пыталась ухватиться за сына. И не кричала, не голосила, а только удушливо всхлипывала:
— Тымих! Сынку! Тымих! Сыночку!
А «Катеринка» горланила на всю окрестность: «Вставай, пидымайся!..»
Из соседнего двора вышел Сюсько с огромным псом на поводу. Дед Конон вздрогнул всем телом, узнав пса, которым его пытали… Сюсько остановил полицаев, ведших сына лесника.
— Чего он мокрый? — спросил Савка. — Отрезвляли?
— В колодце прятался, — ответил один полицай.
А второй взахлеб доложил коменданту, как было дело.
— Вошли мы в дом, а он — шмыг в окно. Я — за ним. Он — в сарай. Я — туда. А он из сарая выскочил и как сквозь землю провалился! Я — шасть по двору. Да так вроде бы и нечаянно заглянул в колодец. А он там. Кричу: «Вылезай!» А он нырнул в воду — и не видно. А тут еще мать подбежала орет: «Загнали хлопца! Утопили!» Я огрел ее прикладом по горбу. Пока она очухалась, мы багром достали этого утопленника!
— Молодец, Дмитро! Шефу доложу! — похвалил Сюсько и, направив собаку на мать строптивого парня, отогнал ее от сына.
Женщина под напором злобно лающего пса пятилась до самого забора. Багно открыл калитку и впустил ее.
Лишь после этого Сюсько ушел со своим псом дальше.
Тяжело насупившись, Конон Багно посмотрел вслед своему лютому врагу и вполголоса, так что слышала только жена лесника, сказал:
— Чем же ты, сукин сын, думаешь рассчитываться за свои злодеяния! Тут не хватит ни шкуры, ни поганой твоей крови! — Оглянувшись и увидев, что женщина все еще дрожит, Конон Захарович предложил зайти в дом.
— Нет! — отмахнулась она. — Пойду, пускай и меня увозят вместе с сыном!
— Дурна! Убьют, идолы, и только.
— А для чего мне жить, если Тимоха не будет! Была бы мужиком, ушла бы к партизанам.
Багно посмотрел по сторонам и тихо молвил:
— А ты и иди. Иди, Мария. Одежу кому постираешь, еды наваришь, все помощь.
— А где ж я их найду? — недоверчиво спросила женщина, и какая-то искра чуть заметно вспыхнула в заплаканных глазах.
— Они сами тебя найдут. Иди в имение и живи в доме управляющего. Глядишь, кто-нибудь и наведается. Забери все полотно и белье, какое осталось от мужиков. Иди…
Немцы готовили повальную облаву на партизан, а полиция в районах устраивала засады на отдельных партизан, которые нет-нет да и наведывались по ночам к родным. И Левка Гиря вынашивал план полного уничтожения отряда Миссюры, надеясь выслужиться перед немцами и занять место Сюсько. И однажды, воспользовавшись длительным отсутствием коменданта, вызванного в Пинск, Гиря предложил свой план шефу, при этом приврав, будто точно знает, что завтра весь отряд уйдет на задание, останутся только Миссюра, Моцак да охрана. Выслушав его, шеф предложил действовать немедленно и решительно. В помощь полицейским он дал шесть немцев.
Заручившись одобрением Гамерьера, Левка приказал полицаям готовиться к походу, а сам отправился к Шелепу, который обещал ему уговорить Конона Багно провести отряд по болоту.
Был теплый майский день, дед Конон сидел в хате на низеньком треногом стульчике и точил тяпку. Он успел уже посадить картошку и теперь готовился к прополке.
Вдруг под окно бесшумно подкатила сверкающая черным лаком легковая немецкая автомашина. У деда похолодело под сердцем: сам голова!
Что делать? Можно через сени подняться на крышу, а оттуда спуститься по лестнице в сарай и уйти. Но надоело деду прятаться и убегать.
Пан голова не ворвался, как это делали полицейские, а трижды постучал в дверь, потом приоткрыл ее и вежливо спросил:
— Можно?
— Та уже ж заходьте, раз пришли! — отозвался дед, немного овладев собой.
Шелеп вошел веселый, жизнерадостный, каким старый Багно никогда его не видывал. Одет он был в черный, хорошо подогнанный костюм.
— Добрый день, Конон Захарович! Принимайте гостя! — необычайно приподнято проговорил голова и пожал шершавую, как пересохшая сыромятина, руку хозяина.
— Так шо ж, будьте ласкови, сидайте, — пожал плечами хозяин.
Весело поскрипывая остроносыми сапожками, пан голова прошелся по комнате, критически посмотрел на треснувшую, низко осевшую балку, еле державшую рыжий, закопченный тесовый потолок.
— Постарела хата, постарела, — сочувственно вздохнул он. — Да и сами-то в землю смотрим, а не из земли. — И пан Суета заговорил своим прежним глубокомысленным, философским тоном: — Стареем мы и проходим, как все проходит по этой бренной, суетной земле. — Степенно гость прошел в передний угол и сел за стол. — Да, — задумчиво произнес он, положив на стол белые руки с тонкими длинными пальцами. — Все в этом мире суета сует и томление духа.
Конон Захарович смотрел на руки Шелепа, и, хотя в эту минуту следовало думать о чем-нибудь серьезном и важном, старик думал только о руках своего неожиданного гостя. Руки эти показались ему похожими на грабли; ими хорошо загребать на току. Пальцы напоминали зубья граблей. Но, когда присмотрелся к длинным заостренным ногтям воскового цвета, стало жутко: тонкие, чуть скрюченные пальцы с заостренными ногтями показались похожими на когти хищной птицы.
— Ну, так как же оно живется? — спросил опять ни с того ни с сего повеселевший голова. — Самогоночки у вас, наверно, ни капли. Впрочем, где там! Годы не те да и не по достатку. Понимаю, понимаю. — С этими словами пан голова постучал в окно. И тотчас в хату вбежал шофер, шустрый, белявый парень. Поставив на стол небольшой черный чемоданчик, молча удалился.
Шелеп раскрыл чемоданчик, достал бутылку коньяку, рюмки, выложил заранее нарезанную ветчину и такие закуски, каких этот стол да и сам хозяин никогда не видывали.
Гость сам подставил табуретку хозяину.