– Я знаю, знаю, – перехватил инициативу мистер Джонсон по-прежнему мрачным голосом. – Финансисты повсюду в мире, естественно, понимают и не принимают в расчет такого рода протесты. Но, с другой стороны, его ждет подобный же протест и здесь. Потому что этот островок весьма консервативен. И мы не любим, когда сюда приходят люди со стороны и решают за нас наши проблемы. Однако, как вы говорите, мистер Каупервуд явно весьма способный и предприимчивый человек. Найдутся ли здесь люди, которые пожелают сотрудничать с ним, я не могу знать. Я знаю, что мало найдется таких, которые будут готовы предоставить ему полный финансовый контроль над той системой, о которой вы говорите. – В этот момент он поднялся и стряхнул со своих брюк и жилета несколько воображаемых пылинок. – Вы говорите, что он отверг предложение Гривса и Хеншоу? – добавил он.
– Да, – одновременно сказали Джаркинс и Клурфейн.
– А каковы были условия?
Джаркинс рассказал.
– Ясно, ясно. Они, значит, хотели сохранить за собой контракт и половину акций. Что ж, пока я не обдумаю это и не проконсультируюсь с одним-двумя из моих коллег, я не смогу предложить вам того или иного мнения. Однако, – продолжил он, – так или иначе некоторым нашим ведущим инвесторам будет полезно поговорить с ним, когда он здесь появится.
К этому моменту у Джонсона сложилось представление, что Каупервуд подослал сюда этих двоих, чтобы выведать информацию о положении дел. А кроме того, он все же сомневался, что Каупервуд, будучи американцем, каким бы громадным ни было его богатство, сможет выкрутить руки нынешним владельцам и вынудить их дать ему хотя бы половинную долю в проекте, не говоря уже о пятидесяти одном проценте. Ему будет очень нелегко проникнуть в эту область деятельности. В то же время с учетом сделанных им самим и Стейном вложений и вероятности возвращения «Чаринг-Кросс» в руки Транспортной электрической, что приведет к потере денег инвесторов, что ж…
Наконец он обратился к двум посетителям тоном, в котором прозвучала решительная нотка.
– Мне нужно обдумать все это, джентльмены. Позвоните мне еще раз, скажем, в следующий вторник или среду, и я вам скажу, смогу ли быть вам полезным или нет.
С этими словами он проводил их до дверей, дернул шнурок звонка, вызывая мальчика, чтобы тот проводил посетителей до выхода. Когда дверь за ними закрылась, он подошел к одному из окон, выходивших на древний дворик, все еще освещенный ярким апрельским солнцем. У него была привычка: размышляя над чем-нибудь, он заводил язык за щеку и сцеплял руки в молитвенном жесте пальцами вниз. Он и сегодня постоял в такой позе некоторое время, глядя в окно.
А на Стори-стрит Клурфейн и Джаркинс обменивались мнениями:
– Отлично! Парень весьма проницателен… но интерес у него явно есть… для них это выход, если только им хватит здравого смысла понять…
– Но эти чикагские дела! Я знал, что они всплывут! – воскликнул Джаркинс. – Так оно всегда происходит. То тюремная отсидка, то его интерес к женщинам… будто это имеет какое-то отношение к делу.
– Глупо! Невероятно глупо! – отозвался Клурфейн.
– И все равно с этим придется что-то делать. Нужно будет как-то унять прессу, – сказал Джаркинс.
– Я могу сказать только одно, – заключил Клурфейн. – Если какие-то из этих богатых людей договорятся с мистером Каупервудом, то они вскоре забудут обо всякой неблагоприятной репутации. Наши законы отличаются от ваших. Здесь чем громче скандал, тем больше в нем клеветы. И становится опасным говорить что-либо, если только большие люди не захотят, чтобы эти слова были сказаны. В вашей стране дела явно обстоят иначе. Но я знаю большинство редакторов здешних газет, освещающих финансовые вопросы, и если появится такая необходимость, то я думаю, дело можно будет замять.
Глава 20
Последствия посещения Джаркинсом и Клурфейном Джонсона не замедлили сказаться в разговоре, который произошел в тот же день между Джонсоном и лордом Стейном в кабинете Стейна на цокольном этаже дома на Стори-стрит.
В этой связи следует сказать, что Стейн ценил Джонсона прежде всего за его коммерческую честность и безусловную практичность его предложений. Поскольку Джонсон, как всегда говорил себе Стейн, был воплощением ненавязчивой религиозности и нравственной честности, которые не позволили бы ему слишком далеко зайти в коварство и юридическое мошенничество, каким бы сильным ни было его желание добиться успеха. Приверженец закона, он все же мог искать и обходные пути с намерением использовать их ради собственного блага или чтобы досадить противникам. «Его честь побуждает его блюсти закон, но позволяет выставлять большие счета», – так кто-то сказал о нем. И Стейн соглашался с этой справедливой характеристикой. В то же время Джонсон нравился ему именно благодаря его эксцентричности, и Стейн нередко смеялся над ним за его внешне честный интерес к Международной эпуортской лиге, к ее собраниям в воскресной школе и его неколебимой приверженности к полному воздержанию от алкоголя в любом виде. В денежных вопросах он не был мелочным. Он делал довольно крупные для его дохода пожертвования церквям, воскресным школам, больницам и Саутуаркскому обществу слепых, в котором когда-то состоял членом правления, а также юридическим консультантом без жалованья.
Джонсон следил за инвестициями, страховыми ставками и обеспечивал юридическое сопровождение финансовых дел Стейна по его просьбе, причем за очень умеренную плату. А еще они разговаривали про политику, про международные проблемы в мире, и обычно, как это отмечал Стейн, Джонсон во всех вопросах оставался довольно близким к реальности. Об искусстве, архитектуре, поэзии, письмах, женщинах и нестяжательских и чисто эстетических радостях он не знал и не хотел знать ничего. Он как-то много лет назад, когда они оба были гораздо моложе, признался, что совершенно не разбирается в этих вещах. «Я рос в условиях, которые не позволяли мне узнать что-нибудь обо всем этом, – сказал он. – Я, конечно, радуюсь, зная, что мои мальчики в Итоне, а девочка в Бедфорде[12], и я лично не буду иметь ничего против развития у них эстетических вкусов. Но что касается меня, то я – солиситор и очень рад тому, что нашел свое место».
Молодой Стейн тогда улыбнулся – ему понравился жесткий реализм подобного заявления. В то же время его устраивало, что они обитают на разных социальных уровнях, и приглашения, которые Джонсон получал от Стейна – посетить его фамильное имение в Трегазале или его красивый старый дом на Беркли-сквер, – были редкими и почти всегда связанными с делом.
В данном конкретном случае Джонсон нашел Стейна вальяжно восседающим в кресле с круглыми подлокотниками и высокой спинкой, его длинные ноги были вытянуты и лежали на тяжелом письменном столе красного дерева. На нем был точно подогнанный по фигуре твидовый костюм песочного цвета, легкая рубашка кофейного оттенка и темно-оранжевый галстук, он курил и время от времени стряхивал пепел с сигареты, изучая отчет Южно-Африканской алмазодобывающей компании «Де Бирс», акциями которой владел. Около двадцати акций приносили ему ежегодно две сотни фунтов. У него было длинное землистого цвета лицо с большим немного ястребиным носом, низким лбом, проницательными темными глазами, большим решительно дружелюбным ртом и несколько выставленным вперед подбородком.
– Вот и ты! – громко сказал он, когда, предварительно постучав, к нему вошел Джонсон. – Ну что там с тобой сегодня, старый честный методист? Я что-то читал сегодня утром про твое обращение в Стикни, кажется.
– А, это, – ответил Джонсон, довольный, что Стейну это стало известно; он нервно застегнул на себе пуговицы немного помятого шерстяного офисного пиджака. – Между священниками наших разных церквей в том районе завязался диспут, а я отправился туда в качестве арбитра. По окончании диспута они попросили меня выступить с обращением, и я воспользовался случаем и поговорил с ними об их поведении. – Он, вспоминая о своем выступлении, расправил плечи и вытянулся во весь рост этаким гордым движением уверенного в себе человека. Стейн отметил его настроение.
– Беда с тобой, Джонсон, в том, – продолжил он шутливым тоном, – что тебе нужно идти либо в Парламент, либо в судьи. Но если ты примешь мой совет, то сначала изберешься в Парламент, а потом уже займешь место судьи. Ты нам еще слишком нужен здесь, чтобы отпускать тебя в судьи. – Он от души и очень по-дружески улыбнулся Джонсону, который, в свою очередь, польщенный и воодушевленный этим замечанием, благодарно улыбнулся в ответ.
– Как тебе известно, я давно уже подумываю о Парламенте. Там происходит столько всего, имеющего отношение к нашей работе, и мое присутствие в палате пошло бы нам на пользу. Райдер и Буллок постоянно об этом говорят. Да что уж там, Райдер настаивает, чтобы я участвовал в довыборах в его районе в сентябре. Он, кажется, считает, что я могу выиграть, если сделаю несколько обращений.
– А почему нет. Разве есть кто-то лучше? А у Райдера в том округе большое влияние. Я тебе советую попробовать. А если я смогу оказать тебе какую-нибудь помощь в этом деле, я или кто-нибудь из моих друзей, ты мне только скажи. Я с радостью.
– Спасибо, мило с твоей стороны, я ценю твое отношение, – ответил Джонсон. – Тут еще вот что, – с этого места он заговорил более конфиденциальным тоном, – сегодня утром у меня состоялся разговор, который может оказать на этот вопрос кой-какое влияние.
Он замолчал, вытащил платок, высморкался, Стейн же тем временем с интересом разглядывал его.
– Ну так что это за секрет?
– Ко мне пришли два человека – Уиллард Джаркинс, американец, и Уиллем Клурфейн, голландец. Они агенты и маклеры, Клурфейн в Лондоне, Джаркинс в Нью-Йорке. Они рассказали мне кое-что интересное. Ты знаешь про тот тридцатитысячный опцион, что мы дали Гривсу и Хеншоу?
Стейн, у которого поведение Джонсона вызвало некоторое любопытство и недоумение, снял ноги со стола, положил отчет, который изучал до этого, посмотрел на Джонсона колючим взглядом и сказал: