Но Бернис, хотя и радовалась улучшению состояния Каупервуда, тем не менее беспокоилась в связи с предстоящим путешествием. Она прекрасно понимала, что слухи о его роковом заболевании могут полностью провалить весь его экономический план, но, любя его, не могла подавить в себе страхи, что такое путешествие может оказаться не столь благотворным и эффективным, как надеются доктор Джеймс и Каупервуд. Но Каупервуд заверил ее, что беспокоиться ей не о чем, поскольку чувствует он себя лучше, а план доктора идеален.
Они покинули Лондон в следующий уик-энд. И лондонская пресса сразу же, как по заказу, сообщила, что Фрэнк Каупервуд, о серьезной болезни которого в последнее время ходили слухи, судя по всему, полностью выздоровел, поскольку отправился в развлекательное путешествие по Европе. Немного позднее стали приходить сообщения из Парижа, из Будапешта, из Карлсбада, Вены и, наконец, из Монте-Карло. Газеты особо подчеркивали последнее, в них говорилось, что «несокрушимый Каупервуд, который еще недавно был тяжело болен, выбрал Монте-Карло для отдыха и проведения досуга».
Однако по его возвращению в Лондон вопросы стали носить откровенный и открытый характер. Один из репортеров спросил:
– Есть ли хоть частичка правды, мистер Каупервуд, в слухе, что вы были серьезно больны?
– Вообще-то говоря, мой мальчик, – ответил Каупервуд, – я переработался и почувствовал, что мне нужен отдых. В этом путешествии меня сопровождал один мой хороший друг, к тому же еще и доктор, и мы с ним, не преследуя никаких целей, просто прокатились по континенту.
Он рассмеялся от всего сердца, когда корреспондент газеты «Уорлд» спросил, правда или нет, что он завещал свою бесценную коллекцию живописи Музею искусств «Метрополитен».
– Если люди хотят узнать текст моего завещания, – сказал он, – им придется подождать, когда меня зароют, а я могу только надеяться, что их доброта по силе чувства не уступает любопытству.
Эти ответы вызвали улыбки на лицах Бернис и доктора Джеймса, когда они читали их на просторной лужайке Бухты Приора. Доктор Джеймс, хотя остро ощущал необходимость вернуться в Нью-Йорк к своей практике, с каждым днем все больше прикипал душой к этому дому, к Каупервуду и Бернис. Оба были благодарны ему без меры за то, что он вернул Каупервуду здоровье и силы. И вот, когда доктору подошло время уезжать, всех троих переполняло эмоциональное ощущение благодарности и душевное единство.
– Я ничего такого не могу сказать тебе, Джефф, – сказал Каупервуд, когда они с Бернис провожали доктора к трапу парохода, на котором тот уплывал в Нью-Йорк. – Все, что я могу для тебя сделать, – ты только попроси. Я же прошу только об одном: пусть наша дружба длится, как она длилась в прошлом.
– Не пытайся меня вознаградить, Фрэнк, – возразил Джеймс. – Моим вознаграждением была дружба с тобой все эти годы. Приезжай повидаться в Нью-Йорк, когда сможешь. Буду ждать нашей следующей встречи. – Потом он взял свою сумку и добавил: – Что ж, друзья, пароходы никого не ждут! – С этими словами он улыбнулся, еще раз пожал им руки и наконец смешался с толпой, идущей на посадку.
Глава 64
Теперь, когда доктор Джеймс уехал, Каупервуду предстояло разобраться с грудой накопившихся за время его отсутствия дел. А это требовало несколько месяцев сосредоточенной энергии и внимания, в то же время он обнаружил, что ему необходимо вернуться к некоторым из его личных проблем, одной из которых было письмо от Эйлин, в котором она сообщала, что одновременно с внесением изменений идет строительство пристройки под наблюдением архитектора Пайна, и она считает, что Каупервуду следует как можно скорее вернуться в Нью-Йорк, чтобы пересмотреть весь план и либо одобрить, либо отвергнуть изменения, пока не поздно. Она не уверена, что в новой галерее будет достаточно места для картин, которые он недавно добавил к своей коллекции. Хотя она и уважает мнение мистера Катберта как искусствоведа, есть моменты, с которыми Каупервуд, по ее мнению, чистосердечно не согласился бы с ним, если бы находился на месте.
Каупервуд решил, что эта проблема заслуживает его внимания. И все же в данный момент он не мог позволить себе отправиться в Нью-Йорк. Слишком много важных проблем, связанных с общей ситуацией и практическими деталями, касающимися подземки, требовали его личного участия. Лорд Стейн, который часто появлялся в его офисе, конечно, заверил его в том, что теперь они дошли до такой стадии, когда развитие всей системы уже обеспечено и никаких серьезных проблем на их пути не возникнет, а его, Стейна, собственные усилия во благо всех сторон привели к снижению напряженности между разнонаправленными интересами. Выздоровление Каупервуда, казалось, принесло Стейну немалое облегчение и радость.
– Ну, Каупервуд, – сказал он в первый день его возвращения, – вы выглядите просто как новенький. Как вам это удалось?
– Я тут ни при чем, – ответил Каупервуд. – Это все труды моего старого друга Джеффа Джеймса. Он и в прошлом помог мне избавиться от некоторых болезней, но в этот раз вытащил меня и из финансового кризиса.
– В этом вы правы, – сказал Стейн. – Вы просто мастерски обдурили публику.
– Это была блестящая идея Джеймса. Он не только отправился со мной в путешествие, чтобы угомонить подозрения и слухи, но по пути еще и лечил меня, – сказал Каупервуд.
Еще одно дело, требовавшее его внимания в это время, было обсуждение с Рексфордом Линнвудом, одним из трех американских скульпторов, предложенных ему Джеймисоном, характера надгробья, которое он собирался построить. Мастерство Линнвуда вызвало отклик в душе Каупервуда, в частности, еще и потому, что на его недавней работе (надгробье и скульптура на могиле недавно скончавшегося губернатора одного из южных штатов) было изображение хижины, в которой когда-то родился губернатор, а с другой стороны был изображен громадный, поросший мхом дуб, а на его фоне – боевой конь, на котором покойный губернатор не раз скакал в бой во время Гражданской войны. Каупервуда, который долго разглядывал фотографии этого надгробья, тронули пафос и простота замысла.
Позднее, сидя против Линнвуда по другую сторону своего массивного рабочего стола, Каупервуд поражался, глядя на классические черты скульптора, его глубоко посаженные глаза, высокую угловатую фигуру. Что говорить, он немедленно проникся симпатией к этому человеку.
Как рассказал Каупервуд Линнвуду, его представление о том, каким должно быть надгробье, склонялось к предпочтению греко-романского стиля, только не в его чистейшей классической разновидности. Он бы предпочел какое-нибудь отклонение от этого стиля с некоторой оригинальностью замысла в деталях. Надгробье должно быть большим по размерам, потому что ему всегда нравилась идея пространства. Кроме того, он хотел использовать в качестве материала галечно-серый гранит богатой текстуры. Еще он просил сделать в торце узкую щель окна, а с другой стороны – две массивные бронзовые двери, открывающиеся внутрь и ведущие в пространство, достаточное для размещения двух саркофагов. Линнвуд согласился с таким решением и даже ухватился за возможность реализовать такой проект. Он сделал несколько набросков, пока Каупервуд говорил, и эти наброски очень понравились Каупервуду. Они заключили договор, и Каупервуд попросил скульптора немедленно приступить к работе. Линнвуд принялся собирать свои наброски, укладывать их в портфель, но в какой-то момент остановился и посмотрел на Каупервуда.
– Хочу сказать, мистер Каупервуд, – проговорил он перед уходом, – судя по вашему виду, вам это сооружение понадобится еще очень нескоро. По крайней мере я на это надеюсь.
– Благодарю, – сказал Каупервуд. – Но не рассчитывайте на это.
Глава 65
В это время Каупервуд жил главным образом с приятной мыслью о возвращении в конце дня в Бухту Приора и к Бернис. Впервые за многие годы он радовался обыденностям семейной жизни, настоящего дома, места, где благодаря той атмосфере, которой наполняла его Бернис, все и что угодно, начиная от игры в шашки и кончая короткой прогулкой вдоль берега Темзы, казалось насыщенным цветом и чувствами и наполняло его желанием длить это вечно. Даже старение не будет такой уж мукой, если оно будет происходить в таких вот условиях.
И все же как-то утром месяцев пять спустя после его возвращения к делам у него случился самый острый из всех приступов боли за время его болезни. В него словно вонзили острый нож и крутанули в области левой почки. А оттуда боль, казалось, перескочила прямо в сердце. Он попытался подняться с кресла, но не смог. У него, как тогда в Трегазале, перехватило дыхание, он не мог пошевелиться. Однако через несколько секунд боль немного отступила, и он смог дотянуться до кнопки звонка, чтобы вызвать Джеймисона. Однако в последний момент он убрал руку, решив, что, возможно, у него случился один из тех острых приступов боли, о возможности которых его предупреждали и которые, как его заверяли, не будут фатальными. И потому он посидел еще несколько минут, крайне угнетенный той мыслью, что болезнь никуда не ушла – он только что получил яркое тому подтверждение и теперь опасался, что именно таким образом все и закончится. Ухудшало его положение еще и то, что ему не с кем было разделить свои опасения. Потому что огласка приведет все к той ситуации, в которой они уже были. А Бернис! Стейн! Эйлин! Газеты! И новые, новые дни в постели!
Он решил, что ему нужно возвращаться в Нью-Йорк. Там у него под боком будет доктор Джеймс, и он сможет снова встретиться с Эйлин, обсудить проблемы, которые тревожат ее. Если он умрет, то нужно успеть привести в порядок кое-какие незавершенные дела. Что же касается Бернис, то он мог бы объяснить ей все, не упоминая о последнем приступе, и убедить ее тоже вернуться в Нью-Йорк.
Приняв это решение, он очень осторожно поднялся с кресла, а спустя несколько часов смог вернуться в Бухту Приора, делая вид, что ничего не случилось. Но после обеда Бернис, пребывавшая в особо приятном расположении духа, спросила у него, все ли в порядке.