– Нет, конечно, – сказал Джеймс. – Я же только что оттуда. Фрэнк в порядке, в безопасности. Но вот, – он достал несколько маленьких белых таблеток из саквояжа, протянул ей одну. – Примите и помолчите немного. Нервы у вас немного успокоятся, и тогда вы мне все расскажете. – Он направился к дивану и жестом пригласил ее сесть рядом с ним. Он увидел, что она постепенно успокаивается. – Послушайте меня, Бернис, – сказал он. – Я знаю, ваше положение здесь довольно затруднительно. Я это знал с момента вашего появления здесь. Но почему вы так взвинчены сейчас? Вы боитесь, что миссис Каупервуд нападет на вас лично?
– Нет-нет, я не о себе волнуюсь, – ответила она более спокойным голосом. – Я боюсь за Фрэнка. Он так болен, так слаб и беззащитен сейчас, а я боюсь, как бы она не сказала или не сделала чего-нибудь, что могло бы повредить ему так сильно, что у него пропало бы желание жить. А он всегда был так покладист, так доброжелателен к ней. А теперь, когда ему нужна любовь, а не ненависть, и после всего, что он сделал для нее, она готова… я даже не знаю на что – оскорбить его так жестоко, что у него снова случится приступ. Он мне не раз говорил, что она от ревности теряет контроль над собой.
– Да, я знаю, – сказал Джеймс. – Он великий человек, который женился не на той женщине, и сказать вам правду, я опасался чего-то в таком роде. Я думал, что вам не стоит останавливаться в одном отеле. Однако любовь – мощная сила, и я, когда был в Англии, видел, как сильно вы любите друг друга. Но еще я знал, как знали и многие, что его отношения с миссис Каупервуд вредны для него. Кстати, вы обменялись с ней какими-то словами?
– Нет-нет, – заверила доктора Бернис. – Я видела ее, когда только вышла из лифта, а ее злость и негодование, когда она узнала меня, были такими неподдельными, я чувствовала их всем телом. Мне показалось, что она могла бы совершить что-нибудь ужасное в отношении нас обоих, будь у нее такой шанс. И потом, я боялась, что она тут же вернется в его номер.
В этот момент доктор Джеймс посоветовал Бернис оставаться у себя, пока этот шторм не кончится, ждать его сигнала. Самое главное, сказал он ей, она ни слова об этом не должна говорить Каупервуду, когда снова увидит его. Он очень болен – это известие может оказаться для него слишком тяжелым в его нынешнем состоянии. В то же время, терпеливо объяснил ей доктор, он не побоится гнева миссис Каупервуд и позвонит ей, чтобы понять, если это будет возможным, что она делает или что собирается сказать публично. После этого он оставил Бернис и пошел к себе, чтобы обдумать новую проблему. Но, прежде чем он успел дозвониться до Эйлин, к нему пришла одна из медсестер и спросила, не посмотрит ли он мистера Каупервуда – он, кажется, стал беспокойнее обычного. Когда он вошел к Каупервуду тот вертелся на кровати, словно ему что-то мешало. А когда доктор Джеймс спросил, как прошел его разговор с женой, тот устало ответил:
– Все прошло нормально, я думаю. По крайней мере, самое главное я с ней обговорил. Но почему-то, Джефф, я чувствую усталость и изнеможение после нашего долгого разговора.
– Я так и предполагал. В следующий раз не разговаривай так долго. А теперь прими-ка кое-что, это тебя немного успокоит. – С этими словами он протянул Каупервуду порошок и стакан воды, а когда тот запил лекарство водой, доктор Джеймс добавил: – Ну пока этого хватит. Я к тебе загляну попозже.
После этого он вернулся к себе и позвонил Эйлин, которая к этому времени вернулась домой. Услышав его имя, названное горничной, сообщившей ей о звонке, она поспешила к телефону. Джеймс самым вежливым своим тоном сказал, что звонит, чтобы узнать, как прошел ее визит к мужу, и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь ей.
Она заговорила, и голос ее звучал рассерженно и неконтролируемо.
– Да, доктор Джеймс, вы можете мне очень помочь, если больше не будете мне звонить, потому что я только сейчас выяснила, что тут творится все время – в Лондоне и здесь – между моим так называемым мужем и мисс Флеминг. Я знаю, она жила с ним там, она и теперь живет с ним прямо на ваших глазах и явно с вашей помощью и с вашего одобрения. И вы еще хотите знать, нормально ли я с ним поговорила! А эта женщина скрывается в том же отеле! Я ничего наглее в жизни не видела. И я уверена, что публике будет интересно об этом узнать! И она узнает, можете не сомневаться! – А потом своим голосом, срывающимся от ярости, она добавила: – Вы – доктор! Человек, который, как считается, должен быть воплощением пристойности…
В этот момент доктор Джеймс, чувствуя всю ярость ее гнева, сумел прервать ее на время достаточное, чтобы страстно, но спокойно сказать:
– Миссис Каупервуд, я возмущен вашими обвинениями. Меня позвал мистер Каупервуд в моем чисто профессиональном качестве, а не как судья некоторых отношений, к которым я не имею никакого отношения. И вы тоже не имеете права судить мотивы человека, о котором знаете не больше, чем обо мне. Вы можете верить в это или нет, но ваш муж очень болен. Очень. И если вы совершите прискорбную ошибку, рассказав какую-нибудь историю прессе, вы повредите себе в тысячу раз сильнее, чем когда-либо сможете повредить ему или кому-либо связанному с ним. Потому что у него есть не только влиятельные друзья, но и поклонники, как вы знаете – друзья, у которых предполагаемые вами действия вызовут сильное негодование и которые не предадут его. Если он умрет, а его жизнь висит на волоске, то подумайте, как будут встречены публикой ваши нападки на него.
Эти слова напомнили Эйлин о некоторых ее неблаговидных поступках в не слишком далеком прошлом, и ее голос внезапно частично утратил вибрато, которое слышалось в нем секунду назад. Она сказала:
– Я не хочу обсуждать какие-либо персональные вопросы с вами или с кем-нибудь еще, доктор Джеймс, а потому прошу вас больше мне не звонить ни по каким вопросам, связанным с мистером Каупервудом. У вас там есть мисс Флеминг, чтобы обслуживать и утешать моего мужа. Пусть она решает все дела, и, пожалуйста, не звоните больше мне. Я устала от всех этих несчастных отношений. И мое решение окончательное, доктор Джеймс.
На этом раздался щелчок – она повесила трубку.
Когда доктор Джеймс отвернулся от телефона, по его лицу гуляла слабая улыбка. За долгие годы профессионального опыта работы с истеричками он много узнал об их особенностях и теперь понимал, что сила ярости Эйлин растратилась за те часы, что прошли со времени ее встречи с Бернис. Потому что ему было известно: эту историю Эйлин узнала не сегодня. И у него имелось достаточно оснований быть уверенным в том, что ее тщеславие не позволит ей дать полную свободу слухам. Она не сделала этого в прошлом, не сделает и теперь – он хорошо это чувствовал. Вооружившись этой уверенностью, он отправился к Бернис, которая все еще нервничала и нетерпеливо ждала его.
Он все еще улыбался, говоря Бернис о своей уверенности в том, что лай Эйлин страшнее, чем укус. И хотя она угрожала и ему, и Каупервуду, и Бернис обличением, он довольно уверенно чувствовал, что после разговора с ним ее ярость растратила себя и более ничего безрассудного она почти наверняка не совершит. А теперь, добавил он, поскольку Эйлин заявила наконец, что больше никогда не хочет видеть своего мужа, ему кажется, что он должен попросить Бернис стать хозяйкой положения, и тогда они вдвоем посмотрят, удастся ли им вытащить его. Она может взять на себя обязанности сиделки в вечернюю смену сегодня с четырех до двенадцати.
– Это замечательно! – воскликнула Бернис. – Я буду так счастлива сделать все, что смогу, чтобы выходить его, – все, что в моих силах. Потому что он должен выжить, доктор! Он должен поправиться и завершить то, что начал. И мы должны ему помочь.
– Я вам очень благодарен за это. Я знаю, он вас очень любит, – сказал Джеймс, – и ему, несомненно, станет гораздо лучше от вашего ухода.
– Что вы, доктор, это я вам благодарна! – воскликнула она, беря его руки в свои.
Глава 69
Попытка Каупервуда объяснить Эйлин значение богатства, которое перейдет к ней после его смерти, и необходимости с ее стороны практического понимания проблем, с которыми она столкнется, будучи хранителем его наследства, вовсе не создала атмосферу нежной заботы, напротив, оставила его с ощущением вероятной тщетности этой затеи. И этим ощущением обязан он был знанию о том, что она не в силах понять, насколько все это важно для него и для нее тоже. Потому что он прекрасно знал: она не разбирается ни в людях, ни в их намерениях, и где гарантия того, что, когда его не станет, будут воплощены в жизнь те его идеалы, которые нашли выражение в главной части его завещания? И эта мысль по-настоящему расхолаживала Каупервуда, лишала жажды жизни, а никак не изменяла его настроения в лучшую сторону. Это негативное воздействие на него привело к тому, что его стала одолевать не только усталость, но еще и скука и душевные сомнения – сама жизнь для него лишалась смысла.
И какой бы странной и почти неизменно пронизанной подспудным раздражением ни была их совместная жизнь, она растянулась более чем на тридцать лет! Ведь в начале он искренне любил ее – ей тогда было семнадцать, а ему двадцать семь, а потом, немного позднее, он вдруг обнаружил, что за ее красотой и физической силой скрывался недостаток ума, который не позволял ей понять его финансовые и интеллектуальные способности, тот же недостаток привел ее к мысли, что он находится в ее пожизненном владении, что интерес к другим женщинам не может поколебать ее право собственности на него, как недавно поколебал право другой женщины, у которой она отняла его. И все же, несмотря на все бури, которые сопровождали его даже самые мимолетные увлечения, они до сих пор оставались мужем и женой, хотя она не могла по достоинству оценить те его качества, которые медленно, но неуклонно сделали его тем, кем он стал.
И при всем при том ему все же удалось найти женщину, благодаря которой его жизнь обрела смысл. Он нашел Бернис, а Бернис нашла его. И, соединившись, они смогли лучше познать себя и друг друга. Ее чудесная любовь сияла в ее голосе, в ее глазах, в ее словах, прикосновениях. И когда она склонялась над ним время от времени, он слышал, как она говорит: «Дорогой мой, возлюбленный мой! Наша любовь – она не на сегодня, она навсегда. Моя любовь будет жить в те