В ламповом свете листья нежно золотились.
«Золотая осень, — подумал майор. — «В багрец и золото одетые леса…» Эх, возьму я в воскресенье своих, и пойдем мы в лес. Черт с ним, с институтом, из-за одного дня ничего не случится. Точно пойду, — решил он. — Будь что будет, а пойду».
— «В багрец и золото одетые леса», — пропел он, и вдруг рука сама потянулась к телефону, чтобы немедленно рассказать о будущем воскресенье, о походе в лес Ане и детям. Но Дроздов сдержал себя, подумав: «Пусть это будет сюрпризом».
Он вернулся к столу, поправил уже нарушенный академический строй книг и бумаг на зеленом сукне, взглянув на отчет, который так и замер на двух строчках, вздохнул: «Ох, бумаги, бумаги… Сколько же вас исписывать приходится. И нужных и пустых. А попробуй не напиши? Приедут, спросят: «А что ты, Дроздов, сделал? Ну-ка покажи?» И начнут бумаги читать. Ошибки по бумагам искать. Хвалить тоже за бумаги. Не напиши — значит, ничего не делал. Выходит, надо писать». И взялся за отчет.
Писал он быстро, крупным, размашистым почерком, иногда замирая на полуслове, но не от мыслей, которые ложились на бумагу: те были выверены годами и трафаретны. «Надо бы сразу на вокзал позвонить, — думал он, — прямо на перроне и взял бы его патруль. Хотя он же в гражданское одет».
И несколько спустя: «Но ведь мать знает, в какой одежде он ушел, догадался ли старшина спросить».
И, вспомнив о матери Никитина, сидел в раздумье минуту-другую, пока не успокоил себя мыслью: «Найдется. Не сегодня, Так завтра найдется, и все успокоится, и мать успокоится».
А через какое-то время вновь споткнулось перо. «Почему же никто не знал, что Никитина бросает жена? — подумал он. — Ведь она была здесь». И позвонил в третью роту.
— Сержанта Дудкина. Дудкин? Кто беседовал с женой Никитина, когда она приходила в часть? Никто! Та-а-ак. А тебе известен мой приказ по этому поводу? Известен. Так в чем же дело? Что многого?! — хлопнул майор ладонью по зеленому сукну. — Приказы нужно выполнять, сержант Дудкин! Получите за это взыскание. Ясно? — И уже мягче: — Ведь поговори кто с ней, и уже держали бы ухо востро. Ведь так? Вот то-то и оно, садовая голова. Ты что же думаешь, Дроздов от нечего делать приказы выдумывает? Хорошо хоть сейчас понял. Нет. Не звонил.
И снова ложились на бумагу размашистые строчки, а когда через час, перед вечерней прогулкой, заглянул в кабинет Полянский, он застал майора за необычным делом: руки Дроздова были подняты над головой, пальцы белых рук сжимались, а губы шевелились, бормоча что-то.
— А-а-а… Полянский… Заходи, комсомол. Зарядку делаю. Еще в школе учительница научила. В первом классе.
Мы писали, мы писали,
наши пальчики устали.
Здорово помогает.
За окном грянула песня: батальон вышел на вечернюю прогулку.
— Пойдем, комсомол, — встрепенулся майор. — Распорядок для всех один, разговор — на потом. Не срочно?
Шли роты. Словно не сотни людей, а несколько великанов вразнобой хлопали огромными сапожищами по бетонке: «Трах! Трах! Трах!» Гулкое эхо металось между казармами: «Трах! Трах! Трах!» Песни перекрывали одна другую.
— «Стоял над Волгоградом черный дым!» — отчаянно тянули запевалы, и в ту секунду, когда казалось, что «сорвутся» и замолкнут голоса, их поддерживала рота:
И долго-долго,
У грозной Волги,
Мне снится клен
И ты под ним.
А навстречу от ворот разворачивалось неторопливое, но мощное:
Ран не считая,
Смерть презирая.
Шел с-о-олдат.
И в короткой тишине шаг — словно выстрел. Трах-трах!
И вечное, залихватское, с присвистом:
Маруся раз-два-три!
Майор вернулся к себе взбодренным, хоть и песен не пел и строевым не топал, но даже от соприкосновения с молодыми людьми, у которых солдатский день не смог вычерпать до дна их энергии, сил и веселости, так что ее хватило и на песню, и на крепкий строевой шаг, и про запас еще, верно, осталось; даже от сознания общности с этими людьми майор почувствовал себя моложе, энергичнее.
«Сейчас, — весело думал он, — еще пару часиков, и я донесение закончу. Останется время и институтское кое-что подчитать, и посплю»…
Большая голова, подпертая маленькой белой рукой, низко склонилась над столом, замерла, а на стену легла расплывчатая тень: профиль гигантской птицы с огромным крючковатым носом. Казалось, что майор пригрелся у лампы и задремал, и первый телефонный звонок не смог его разбудить. Телефон залился настойчивее, и Дроздов нехотя, еще не возвратившись к сиюминутному бытию, протянул руку.
— Майор Дроздов слушает, — проговорил он, не открывая глаз. — Ты, старшина? Так, так. Ясно. Понял. Вагона не знаешь? Ну, все равно. Заяви в комендатуру, сообщи его приметы. Они снимут его в пути. Сделал уже? Молодец. Возвращайся, жду. — Майор хотел было положить трубку, но потом снова поднес ее к уху, открыл глаза. — Старшина, надо заехать к матери, рассказать ей: так, мол, и так. Успокой там ее подипломатичнее. Можешь даже соврать, что они у нас каждый день убегают. Или что-нибудь еще, у меня голова уже не варит. В общем, для успокоения. И номер телефона запиши. Все. Приезжай. Приезжай, — повторил он, когда трубка замерла в своем ложе.
Из коридора доносились гулкие шаги дневального. День кончился. Еще один день кончился. И какая-то непонятная горечь подкралась к душе. Сегодняшний день прожил он, как и все остальные, стремясь положить в него как можно больше дел. И не в чем было майору упрекнуть себя: ни от одной заботы он не отстранился, не отмахнулся ни от одного человека, а если и обидел кого, то не из-за личной неприязни, а ради общей правды, которую, ему думалось, он понимал верно. Но если так, почему же едет куда-то, ломая к худу собственную жизнь, солдат Никитин? И разве же он, майор Дроздов, виноват, что сейчас где-то там, в веселой Москве, женщина, мать, сидит, уставив пустые от горя глаза в стену, а услужливое воображение подсовывает ей картины завтрашнего дня — одну страшней другой?
Так было, когда сын Дроздова Витька убежал из дому и только на пятые сутки его нашли.
Виновато скрипнула дверь, и старшина Ляпушев заглянул в кабинет, глазами спрашивая: можно ли?
— Заходи, заходи, старшина! — обрадовался живому человеку майор.
— Сейчас, докурю папироску.
— Ладно, заходи, кури, — поторопился майор, боясь, что старшина раздумает и уйдет совсем и снова придется быть одному.
Счастливый от такого нечастого гостеприимства, старшина заморщился в улыбке и, усаживаясь, расстегнул китель.
— Значит, так, товарищ майор, — любуясь собственной деловитостью, проговорил он. — Значит, все в роте в порядке. Проверка, отбой, все спят, — мотал он в воздухе красной вялой ладошкой, — наряд службу несет. Все лично сам проверял. Сам беседовал с личным составом перед отбоем. Разъяснял, чтоб не вздумали в казарме курить. Предупредил.
— Правильно, Михаил Михалыч. Чаще с людьми беседуй. Привыкай выступать. И вот что еще, старшина. В твоей роте есть курсант Ляшко. Завтра или послезавтра он поедет домой оформлять брак. Невеста у него беременная. Я с утра командиру скажу. А ты начинай ему документы оформлять.
— А не получится, товарищ майор, как с Токаревым? Съездит, прокатается, а девке своей дулю покажет.
— Да не должен, парень вроде надежный. А поди узнай, что у него на душе.
— Мне домой надо, товарищ майор, жена ругать будет.
— Иди отдыхай, старшина. Привет от меня Клавдии Максимовне передавай, — проводил майор Ляпушева до двери и принялся за работу.
Он просидел за донесением почти до двух часов ночи и закончил его. Он поговорил со старшиной, приехавшим из Москвы, и проводил его до КПП, а сам пошел обходить батальон, прихватив с собой дежурного по части. Дежурный ежился, зевал, думал лениво: «И какой черт тебя по ночам носит. Спал бы и спал».
А майор шагал легкой утиной походочкой, иногда замирал на месте, вытягивал вперед голову. «Нюхает папа, — усмехался про себя дежурный. — Носом водит». Услышав говор возле казармы, майор нырнул в тень и двинулся вперед осторожно, мягко сгибая ноги в коленях. Но разговаривали дежурный и дневальный.
Окунувшись в сладковатую духоту казармы, майор зажег свет и пересчитал людей по головам. Сначала недоставало трех человек, а во втором счете их стало на двух больше, и только на четвертый раз, когда начали считать чуть ли не хором майор, дежурный и дневальный, вышло все правильно.
Сержант — помощник дежурного по части — дремал, прислонившись к стене. Он не злился, потому что уже привык к майору, и приготовился к бессонной ночи, и очень бы удивился, если бы майор поступил по-иному.
Но повод к таким размышлениям не представлялся. Дроздов шел от казармы к казарме, медленно проходил возле кроватей спящих. «Вот оно, золотое времечко, — думал он. — Все видно, как на ладони. Где порядок, а где вакханалия. Не укроешь». И низко наклонялся к аккуратно разложенному обмундированию, строчил что-то неразборчиво в блокноте.
«Завтра опять разгон будет», — вздыхал сержант-дежурный.
А потом майор шел от поста к посту, уходил в кабинет и вновь неожиданно появлялся там, где его не ждали. И прокрутилась эта карусель далеко за полночь.
И улегся он тут же, в кабинете, на сдвинутых стульях, прикрывшись шинелькой, приказав себе: «Спать!» И успокаивал себя: «Утро вечера мудренее». Но покой не приходил, и с тоской думал майор, что не все нужное в нынешнем дне он сделал и не все сделал верно, поддавшись раздражению, усталости. И многое завтра придется передумывать на свежую голову.
Спи, майор, спи.
Владимир КрупинЧУЖАЯ МИШЕНЬРассказ
Стрелять по бегущим должны были из положения лежа. Батарея в полном составе, исключая сержанта Нестерова, прибыла на огневой рубеж. Но стрельбу не начинали: пошел дождь. Чтоб не ложиться на сырую землю, послали за брезентом.