— Ни минуткой позже! Понял? Давай руку…
И моя рука защелкнулась в его руке, твердой и холодной, с шершавой, похожей на наждачную бумагу, ладонью, защелкнулась как в замке, обещая свободу лишь после того, как перед нами будет дивизионный шлагбаум. Кондаков успел лишь пошутить: «А теперь только переставляй ноги».
Так мы и бежали… Он — впереди, я — за ним, «переставляя ноги». И действительно, мне оставалось лишь «переставлять ноги», потому что дорогу каким-то неведомым чутьем, «наизусть», что ли, выбирал и угадывал в чернильной, прошитой струями ночи он, Николай. Если бы был день и нас кто-то увидел издали, со стороны, то наверняка бы подумал: «Два братца-близняка резвятся, бегут рука в руку». Но мы не были братьями, не были… И был не день, а промозглая ночь. И не резвились мы, а бежали на свою ракетную «точку», бежали, стараясь во что бы то ни стало выполнить этот проклятый пункт, эту настырную строчку, где было указано время возвращения в часть. У меня сбивалось дыхание — тогда Кондаков чуть сбавлял скорость. Пот заливал глаза, я чувствовал его соленый вкус языком: смешно, но у меня впервые вспотели даже губы… Пудовые от налипшей глины ботинки из удобных, привычных ноге, вдруг стали похожи на деревянные колодки, не-ет, даже не деревянные — чугунные. Ничего подобного со мной раньше не было; наш бег не имел ничего общего ни с кроссом, ни с обычным марш-броском, так как я не знал, сколько километров или метров еще осталось до дивизиона, не видел цель, а значит, не мог и рассчитать свои силы. Конечную цель, казарму, надо было, видимо, ощущать глазами, телом, не знаю еще чем, что, впрочем, было доступно сейчас только лишь Кондакову, моему ведущему… И не скрою, где-то на очередном длинном подъеме-тягуне мне пришла спасительная, но нелепая в своей неосуществимости мысль: вырвать руку из кондаковского замка, сесть на землю, отдышаться, а потом тихим шагом доковылять до «точки». Не война же, в самом деле… Не военная обстановка, чтобы так убиваться. Ну появимся на десяток минут позже, что из этого? И снова Кондаков будто угадал мою тайную мысль-мыслишку…
Он остановился, но всего лишь на мгновение. Быстро, прикрыв телом папиросу, прикурил, дал мне сделать пару затяжек и сказал:
— Американский самолет-разведчик «А-двенадцать» за одну минуту проходит расстояние, равное дороге от Тулы до Москвы. Усек?
А что я должен «усекать»?! При чем Тула, Москва и самолет-разведчик?! Мы возвращаемся из городского увольнения, самого обыкновеннейшего увольнения. Погодка — хуже некуда, дорога… дороги вообще нет никакой, бежим по целине, в темноте карстовые промоины… Ну при чем тут…
— Вперед и выше! — бросил Кондаков еще почти целую папиросу в темноту. — Ноги еще переставлять можешь?
— Могу, но не хочу…
— Что-о-о?! — протянул Кондаков, и я впервые в его голосе почувствовал неприязнь, даже злость.
— Могу, но не…
Он не дал мне договорить:
— Не можешь — научим, не хочешь — заставим!
Он как будто и зубами от злости клацнул. А мне показалось, что это замок на его руке защелкнулся, снова намертво соединив его, кондаковское, тело с моим. Ну и характерец! Так, с виду вроде тихоня тихоней, слова громко не произнесет, улыбка какая-то виноватая… И ведь не сержант он мой, чтобы так волноваться. Просто сослуживец… Сосед по койке… Даже пустячного замечания от командира за мое опоздание не получит. Каждый солдат отвечает сам за себя. Я опоздаю — меня и накажут. Ему-то что? Вот не побегу — и все! Даже крупным шагом не пойду, шажком…
Не знаю, как бы я ответил, если бы Кондаков стал на меня кричать, читать мораль, доказывать прописные истины, не знаю. Но он сделал просто. Снова повернувшись спиной к ветру, будто желая закурить еще одну папиросу, проговорил полунасмешливо:
— Частушка на местные темы… Тебя как зовут? Алешей, правильно… Слушай… Мы с миленком загорали во сосновой роще… Вдруг миленок… Вдруг Алеша говорит: лучше бы у тещи!
Не опоздали, прибежали минута в минуту. Доложили, так, мол, и так, явились из городского увольнения, замечаний не имеем. Как-то странно вышло: и докладывали мы вместе, почти в голос. Слова ведь одни и те же. Старшина, заступивший помдежем в этот вечер, улыбнулся, принято докладывать раздельно, а тут — дуэт, но понимающе махнул рукой: «Отдыхайте». Старшина, а вернее — прапорщик Паращук сам еще недавно служил срочную здесь же, в нашем первом дивизионе, и знал, что такое вернуться минута в минуту из города, на «барыге», сделать марш-бросок от станцийки железнодорожной, без опоздания явиться к помдежу, доложить… Да как докладывают-то: четко, как артисты-куплетисты, в голос… Непорядок небольшой, не по Уставу, ну да ладно — один-то впервые был в городском увольнении!
Когда мы пошлепали с Кондаковым в «сурлепчиках», так почему-то называли в дивизионе резиновые тапки-шлепанцы, мыть ноги на ночь, я снова, как и тогда, после первой встречи-разговора о родной стороне, многое хотел сказать своему нежданному-негаданному другу, но выдавил лишь простое: «Николай, давай закурим».
Не богата внешне событиями наша жизнь: наряд, караул, изучение техники, политзанятия, бесконечные тренировки, регламентные работы, снова наряды, караулы, тренировки… Совсем не так красиво, как в кино показывают. Да и кино-то любят снимать про десантников или танкистов… Прыжки с неба, бои на открытой местности… А у нас что? Во время регламентных работ дивизион вообще похож на стан большой полевой бригады, где механизаторы, разбросав свою технику по частям-блокам, готовятся к уборке или посевной… Когда идет боевая работа — на позиции только локатор крутит бесконечные круги своей антенной да остроносые ракеты, войдя в синхронизацию с локатором, настороженно всматриваются в небо, вздрагивая, как гончие при виде добычи, тщательно приноравливаясь, готовые мгновенно рвануться по невидимому для других, но известному только им, ракетам, электронному лучу станции наведения.
Большие учения мы называем словом «война». И говорим так: «До войны осталась неделя», «после войны обещали отпуск». Полигонные стрельбы сдавали на отлично, но еще ни разу не стартовала ракета, «голубушка», как мы ее зовем, с нашей позиции. Конечно, это для нас ракета — «голубушка», а для кого-то она злее самой злой мачехи. Да что там «мачехи»?.. Трудно даже подыскать сравнение, кем является наша «голубушка» для непрошеного гостя.
Прошла в солдатских заботах-работах зима, промелькнула быстрая весна, наступило лето. И вот в одну из душных июльских ночей прозвучала «тревога», кодовое название которой сразу насторожило всех — от оператора ручного сопровождения до командира. Такой сигнал объявляли в особо важных случаях. Управление с КП полка вел сам «батя». Так мы между собой называли командира полка.
С аэродрома в воздух были подняты истребители-перехватчики. Они сейчас маленькими негаснущими искорками скользили по экрану ВИКО, выносного индикатора кругового обзора, не входя в зону действия наших зенитно-ракетных комплексов. Сегодня даже командир дивизиона подполковник Бородин, всегда каким-то неведомым чутьем ракетчика-зенитчика угадывавший, какие цели и с каких направлений пойдут на дивизион, молча сидел у ВИКО и ничего не мог сказать. Учения или нарушитель? Впрочем, какая разница: дивизион готов к тому и другому. С командного пункта полка пришел приказ выключить сторожевые прожекторы на вышках, ввести полное затемнение и перейти на питание от дизель-электростанции. Впрочем, это тоже ни о чем не говорило. И на учениях посредники вводили такие закавыки-вводные, еще похлеще…
«Точка» настороженно замерла…
Всю ночь сторожко всматривались хвостатые ракеты в темное небо. А под утро пришел приказ сменить позицию, перейти на запасную, развернуться и быть готовым… К чему? Опять неясно. И подполковник Бородин, и все офицеры, что находились вместе с ним в кабине управления боем, и солдаты-операторы только терялись в догадках. Но не было ни суеты, ни спешки, ни удивления. Надо просто работать.
И работали.
Аппаратная, где служил Кондаков, первой свернула свое хозяйство. Тягач вытащил кабину из капонира. До команды «Начать марш!» оставалось несколько минут, где-то ухали кувалдами стартовики, выбивая клинья из зарядных мостиков. Путь предстоял трудный, по размытой дождями проселочной дороге, местами совсем по бездорожью. Кондаков заскочил на склад ЗИПа, к ефрейтору Макарьеву.
— Макарьев, дорога дальняя, пни да кочки, а система рядового Уголкова, сам знаешь, не любит тряски… Два прибора… на запас, а?
— Пускай сам Уголков и заботится, ты-то чего…
— Это для него… и для его системы первый марш… Он не все знает… Не знает, что его система не любит тряски, а тут пни да кочки…
— У меня склад, а не дойная корова. Уверяю, ничего не случится… — Макарьев был непреклонен в своей скупости и прижимистости.
— На «ничего» пусть господь бог надеется, — строго сложил на груди руки Кондаков, будто вызывал Макарьева на ринг. — А мы — солдаты. Солдатам запас спину, извиняюсь, не дерет. Да и богу мы не родня…
Я с интересом прислушивался к их беззлобной перепалке. Да, это для моей системы просил приборы Кондаков. Старые, конечно, работали, параметры были в допуске и в случае прохода цели ни я, ни Кондаков — а наши системы зависели друг от друга — никто бы не был виноват. Все-таки выбил Кондаков у прижимистого Макарьева, которого за необыкновенную скупость порой навеличивали Плюшкиным, приборы и на новой позиции помог мне поставить их, отрегулировать, и система полностью снимала «местники», отражения гор, облаков, в общем, местные помехи, а по-солдатски, по-простому — «лапшу». Так в шутку прозвали эти белые пятна на экранах.
Используя складки местности — две цепи гор, «цель», войдя в «зону поражения», резко спикировала и, видимо по телекопирам, пошла почти над самой землей, на сверхмалой высоте. Как я был благодарен Кондакову! И вряд ли можно было уловить этот крохотный импульс, скользящий с невероятной скоростью. Это был мой первый выстрел.
Мы вышли из жаркой кабины, когда уже занялось утро. Березовые рощи были серыми от тумана. Солнечный диск напоминал желток яйца, пл