По возвращении из отпуска Юрий Баляба получил у баталера новые погоны с двумя поперечными лычками: ему присвоили звание старшины второй статьи. Вскоре демобилизовался и уехал домой насовсем Калачев. И на его место старшиной команды торпедистов был назначен Баляба.
Первым поздравил Юрия Владлен Курчавин. Он подал руку:
— Держи, начальник! Только чур-чура не задаваться и хвост торчмя не ставить!
— Сочиняй, сочиняй…
— А что, я вашего брата, мелкого начальника, знаю. Чуть выбьется — и ну подчиненным салазки заламывать.
В разговор вмешался Назар Пазуха:
— Хочешь сказать: не так паны, як паненята?
— А что?
— Юрко не такой.
— Зажмет вязы промеж колен, узнаешь.
— Будешь нерадивым, зажму, — прищуркой улыбнулся Баляба.
— Во, слыхал! Так мы теряем лучших друзей, — то ли смеялся, то ли говорил всерьез. Поймешь ли Курчавина?
В атлантический поход Юрий Баляба уходил уже старшиной команды. Там впервые он и ощутил явную возможность военной провокации. Американские самолеты пролетали над плавбазой «Лу́га» на бреющем, обдавали лицо горячими тугими ударами воздуха, оглушали ревом двигателей.
Из похода вернулся, завидуя ребятам, которые пошли на лодках с задачей опоясать земную окружность. Он мысленно прикидывал курс, сожалея, что не пересечет пролив Дрейка, не пройдет мимо мыса Горн у самой оконечности Южной Америки. Правда, наверняка тех диковинных земель никто не увидит: лодки весь путь покроют в подводном состоянии, но все же. Одно сознание, что ты находишься так невероятно далеко, в тех местах, о которых знал только из учебника географии, большим теплом греет. И это же на всю жизнь останется такое завидное чувство: «Я там был!» Утешал себя тем, что поход не последний и что, может быть, еще придется увидеть многое за годы службы.
Юрий все время ловил себя на том, что переполнен радостью. Глаза жадно светились, губы то и дело тончились в улыбке. Спохватываясь, пытался хмуриться, ходить со сдвинутыми бровями. Но из этого ничего не получалось. Стоило на время забыться, как брови сами пружинисто раздвигались, зубы оскаливались синеватой ясностью. «Словно копейку нашел!» — укорял себя, испытывая стыдливую неловкость. И еще ловил себя на том, что глядит на мир не только своими глазами. Рядом теперь находилась Нина. Он как бы мыслил за двоих, ощущал за двоих. Думал о том, чтобы его радость была их общей радостью. Он чувствовал Нинину руку у своего локтя. Ощущал сладковато-терпкий запах любистка, слышал суховатый шелест шелкового полотна, из которого сшито ее белое платье. Она так и стояла перед ним в белом, словно бы и не переодевалась после свадьбы. На самом деле он уже на второе утро видел ее в домашней кремовой кофтенке и в будней серой юбке. Нина схватилась рано, кинулась было в сарай задать корму корове, в саж накормить кабана. Но, не обнаружив скота, растерянно развела руками, спрашивая свекруху Паню:
— Як же вы живете?
— Так и живем. К скоту бегаем на ферму, за мясом — в ларек.
— В ларьке не всегда случается.
— Курицу режем.
— Ой-ой!.. — Нине такое не в привычку. У Терновых дома своя ферма. Бегать до ларька не приходится.
Словно бы и не расставался с Ниной. Хотя пришлось расстаться еще до своего отъезда. Перед началом занятий в институте подался с ней на автобусе в Бердянск. Носил ее широкий чемодан из фибры, набитый всяким добром. Сперва зашли в институт. Затем побывали в общежитии — окно ее комнаты как раз напротив центрального входа в парк имени Шмидта. Подумал тогда: «Может, перевестись Нине в Ленинград? Все-таки ближе будет!..»
Нина с ним всегда. Только до свадьбы ему казалось, что она все время от него убегает, хоронится. Теперь же — тулится к нему. Хотя они и не вместе, но все равно она при нем. Он чувствует ее тепло, видит широко раскрытые темные глаза, замечает подрагивание розовых тонких крыльев носа, густой устойчивый румянец на смуглых щеках. Нина все время как бы торопится куда-то, жадно ловит каждый взгляд, каждое движение Юрия.
— Тебе хорошо? — то и дело спрашивает он ее.
— Да! — обеспокоенно соглашается она. И все чего-то ждет, о чем-то думает, в чем-то сомневается.
— Что с тобой?
— Боязно как-то!
— Отчего?
— Не знаю.
— Мы вместе. Что же еще?
— Не верится… Не могу прийти в себя.
— Чего боишься?
— Ты уедешь.
— Снова приеду.
— Дождусь ли?.. Все кажется так непрочно, не насовсем. Лучше бы нам было пожениться после твоей службы.
Нинины опасения, Нинина тревога не передались Юрию. Так славно у него на душе, так ровно. И все время приподнятость, переполненность. Такое ощущение, будто находишься на могучем поплавке и он тебя держит на самой поверхности, у всех на виду.
Письмо из дома пришло три месяца назад, еще в июне. Сильно изменившимся, неровным почерком Нина сообщала о событии радостном и значительном: у Юрия родился сын, назвали его Андреем. Так решено было заранее по обоюдному согласию молодоженов: если дочка — Нюра, если сын — Андрейка. Нина писала из больницы, еще не оправившись. Получилось не письмо, а коротенькая, косо оторванная записка, стоящая, впрочем, многих дорогих писем.
Что-то новое появилось и в характере, и в облике Юрия за последний год. Вместо суматошной поспешности пришла к нему расчетливая уверенность. Стал он строже и спокойней. Лицо возмужало, потемнело, черты огрубели. Корабль с его бытом, с его интересами занял сознание Юрия целиком. Юрий словно бы слился с кораблем в единое целое, не мыслил себя вне корабля. Ему казалось, он и родился только затем, чтобы попасть на подводный атомоход, найти на нем свое место. Вернее сказать, он об этом так прямо не задумывался и специально себя не настраивал. Вышло все само собою. Процесс был длительным и трудным. Вначале сознание противилось, воля не подчинялась рассудку. Но пришло время — три года срок не малый, — и все образовалось, нашло свои места. Правду говорят: поживется — слюбится. Но и то правда, что противное душе не станет близким, не прирастет к ней, будет отторгнуто как инородное тело.
Корабль и флотская служба с самого начала не были ему чуждыми. Он ведь еще с детства думал о море, настраивался, как говорил отец, «огребать тяжелую, долгую флотскую полундру». И снова видна справедливость другой народной погудки: с кем поведешься, от того и наберешься. Конечно, не по воле отца Юрия зачислили в подводный флот. Не отец выбирал ему службу на новейших атомных лодках. Но не будь именно такого отца, не будь его опыта, кто знает, как бы сложилось у сына вхождение в нелегкий, необычный мир.
Поход отличался от всех прочих. Хотя и то сказать, двух одинаковых походов еще никогда не встречалось. Самое простое плавание все равно чем-то разнится от такого же простого предыдущего. Но тут получено задание уйти под паковые льды, находиться там длительное время, проверяя механизмы, аппаратуру. К походу готовились старательно под наблюдением офицеров различных служб.
Кедрачев-Митрофанов долго не шел на погружение. На недоуменные вопросы замполита Находкина отвечал неохотно и коротко:
— Успеется…
В кильватер лодки шла такая же атомная субмарина под бортовым номером «33». Она была едва различима за белыми высокими бурунами. Вдали, слева по курсу, в сизых сумерках проглядывался силуэт спасателя «Переславля». Шли, соблюдая радиомолчание. Лишь изредка передавали друг другу необходимую информацию светосигнальным фонарем.
На лодке находился Алышев. И это придавало походу особое значение. Каждому было понятно: раз командир соединения с ними, значит, задание получено весьма серьезное. Капитан первого ранга подолгу не задерживался на мостике, не сковывал своим присутствием волю командира. Посмотрев выход из губы, оценив обстановку в открытом океане, тут же спускался вниз, в отведенную ему каюту. Когда лодка находилась в погруженном состоянии и командир ее сидел в центральном отсеке, Алышев также старался меньше показываться ему на глаза. Он если и появлялся в центральном, то ни словом, ни жестом не вмешивался в распоряжения. Сохранял себя, что называется, для выполнения генеральной задачи похода. Иногда только просил:
— Иван Евгеньевич, загляни.
Когда оба заходили в каюту, оставались с глазу на глаз, Алышев, как бы совещаясь, спрашивал:
— Не лучше ли было бы проделать маневр следующим образом? — И спокойно посвящал командира в свои соображения.
Но на лодке, как и вообще на соединении, никто не заблуждался насчет характера «деда». Все знали, что тактичность его держится до поры до времени. А вот слетят стопора — тогда беда. И то еще надо заметить, что «дед» знал, с кем и как себя поставить. С Кедрачем не расшумишься. Кедрач сам любит пошуметь. А есть командиры, которые охотно становятся за спину начальника, ждут указаний по любому поводу, ловят каждый жест. С ними проще, вроде бы хлопот поменьше. Но почему-то нет-нет да и потянет «деда» на лодку к Кедрачу. Иногда он ловит себя на мысли, что успевает у Кедрача кое-чему поучиться, признает за ним талант. Действительно, помнит, бывали случаи, когда думалось: ну, все! Но Кедрачев-Митрофанов в короткие минуты успевал управиться с кораблем, вывести его из опасного положения.
Бо́льшую часть времени, не в течение самой операции, ясно, а на переходах, Алышев проводил за чтением. На этот раз он тоже захватил с собой целую связку книг. И не забыл приказать, чтобы получили побольше кинофильмов. Находкин перед выходом доложил ему:
— Двадцать три киноленты раздобыл, товарищ каперанг.
— Хвалю! Трясти их надо покрепче, береговиков. Они того не понимают, что на глубине без духовной пищи свихнуться можно. Ты как считаешь?
— И то стараюсь. В длительных походах отмечаем дни рождений с именинным пирогом, конкурсы устраиваем, концерты самодеятельности. Некоторые фильмы по многу раз прокручиваем, каждая реплика на память заучена. Случается, зайдешь в отсек, а ребята словами из кино объясняются. Потешно слышать, как об обыденных делах языком Александра Невского или Богдана Хмельницкого говорят.