Послышался сдержанный смешок офицеров.
— Смеются над стариком, ракшальские дети, — весело подмигнул «дед» командиру лодки, показывая на стоящих вокруг. — Впору гимнастикой заняться. Ты, Кедрачев, делаешь гимнастику?
— Еще бы!
— Какие упражнения любишь?
— Приседания у перископа.
Вокруг взорвался хохот. Все поняли слова командира лодки правильно, так, как и следовало их понимать: мол, делом занимаюсь, веду корабль, а на безделье времени не хватает. Но Алышев не обиделся. Он заметил:
— Ничего, на бережку жирок свой поутрясу.
И этому тоже все поверили, знали, что Алышев не любит распускаться. Каждое утро в темную рань люди видели его спешащим в бассейн с чемоданчиком в руках. Виктор Устинович плавал добрых полчаса, растирался, пробежкой возвращался домой на завтрак.
— Выходим на связь, — доложил лейтенант Геннадий Краснощеков. — Разрешите начинать? — Обратился неопределенно к кому: то ли к Алышеву, то ли к Кедрачеву-Митрофанову.
Алышев кивнул в сторону командира корабля: мол, спрашивай у него. Кедрачев подобрался весь, зачем-то погладил себя по груди, по бокам, выдохнул решительно:
— Добро!
Командир соединения полуспросил-полупригласил Кедрачева:
— Пойдем к ним?..
Геннадий Краснощеков недавно на лодке. Он закончил училище имени Александра Попова, что в Петродворце, под Ленинградом. Во всем подобранный, строгий. В нем еще сидит курсантский дух, курсантская выправка. Это забавляет старых подводников, давно отвыкших от той официальности, которая господствует в подобных школах. Нет пока в лейтенанте морской изюминки, то есть той легкой небрежинки, с которой приступают к любому, даже самому серьезному делу, нет в нем той независимости, которая отличает опытного корабельного офицера от всех прочих, нет чувства уверенности. Впрочем, все эти недостатки скоро проходят. По истечении некоторого времени старшему начальнику приходится то и дело одергивать молодого петушка за излишнюю самоуверенность, за непозволительную самостоятельность. Происходит, одним словом, дифферент в другую сторону, который тоже приходится выравнивать.
Рядом с лейтенантом — на вертящемся стульчике старшина первой статьи Чичкан. В наушниках он пригнулся к аппарату. Краснощеков то и дело оборачивался назад, вопросительно посматривал на стоящих за спиной командиров.
— Не вертись, ради бога! — заметил Алышев. — Делай свое дело.
Маленький смуглый Чичкан — молдаванин из Тирасполя — прогудел басом удивительно четкого тембра:
— Есть, слышу…
— Что передают? — подался вперед Алышев, опершись на узкое плечо старшины Чичкана.
— Цифры.
— Какие?
— 29… 15… 37…
Кедрачев-Митрофанов приказал Геннадию Краснощекову:
— Подключите динамик.
Тотчас каюта заполнилась мелодичным писком чередующихся коротких и длинных сигналов.
— Что это тебе даст? — Алышев посмотрел на командира корабля.
— Читаю свободно.
Подключили аппаратуру звукоподводной связи. Последовал металлический скрежет, затем вроде бы волна прошипела и улеглась, донесся четкий, спокойный звук обыкновенного человеческого голоса. Ко всему привыкшие подводники восприняли его как чудо.
— «Нерпа», я «Секач», я «Секач»… На связь. Прием!
— Отвечай, — Алышев нетерпеливо подтолкнул старшину. Чичкан начал в низком регистре:
— «Секач», я «Нерпа». На связи. Прием.
В наушниках послышалось:
— У аппарата старший «Секача». Прошу соединить меня с командиром.
Лейтенант Краснощеков подал Кедрачеву-Митрофанову массивную трубку.
— Слушаю вас!
— Здравствуйте! Передайте всем привет.
— Спасибо. Как наверху?
— Темно… И пуржит.
— Зато у нас благодать. — Командир прервался, помолчал какое-то время. Все почему-то стали прислушиваться к шуму вентиляторов, которого раньше никто не замечал.
— Не наведаетесь? — спросили сверху.
— Не велено. Да и окон нет.
— Ну, окошко мы вам прорубим!
— Спасибо. В другой раз.
— Думали, что вы антоновки нам привезли.
— Неужели витамины на исходе?
— Витаминов хватает, но все «оранж» да «оранж» — алжирский, итальянский. Сладко! Антоновки бы кисленькой, чтоб во рту защипало!
— Не прихватили.
— Надолго к нам?
— Повисим немного…
Алышев потянулся обеими руками, взял трубку у командира лодки, изменившимся голосом позвал:
— Борис, ты?.. Алышев говорит!
— Виктор Устинович?
— Он самый.
— Чудеса-а-а!
В самом деле, невероятно: где-то там, наверху, в ином мире, бушует пурга, темень навалилась на льдину. В серой мгле затерянно стоит палаточно-щитовой домишко. В нем люди, отважные души, забубенные головы. Забрались в такую даль, в такую стынь. Безмолвная периферия, чертовы кулички. Кажется, ни на собаках не доскакать, ни самолетом не достичь. И вот гляди ж ты, из глубины, из темноты, из еще более мертвого безмолвия подходит сказочный наутилус, делится новостями, дружеским теплом.
— Чудеса! Были рядом и не повидались.
— Служба, милый мой Бориска. После твоей ледовой вахты надо бы нам встретиться где-нибудь в более теплом краю. Балтику-то помнишь?
— Балтика солью проступает на тельняшке.
— То-то!..
Давным-давно они служили вместе на одном миноносце.
Алексей ПлотниковБУШЛАТ НА ВЫРОСТРассказ
К новому пополнению я всегда выхожу в парадной тужурке. Чтобы молодым морякам надолго запомнилась первая встреча с командиром, чтобы светлее и праздничнее стало у каждого из них на душе.
Вот и тогда я на мгновение задержался около настенного зеркала в коридоре, поправил серебристую лодочку на правой стороне груди, потянул вниз козырек фуражки — словом, принял внушительный командирский вид.
Новички выстроились в одну шеренгу на пирсе. Чуть в стороне аккуратно уложены чемоданы и вещмешки.
— Здравия желаем, товарищ капитан третьего ранга! — негромко, но дружно ответили они на мое приветствие.
Я прошелся вдоль строя. Матросы по-уставному называли свои фамилии, легонько, словно опасаясь повредить, жали мою руку и снова принимали положение «смирно».
Только левофланговому я сам осторожно пожал руку. Невысокий, с острыми мальчишескими ключицами, он показался мне пацаном, случайно затесавшимся в этот строй богатырей.
— Матрос Яров, — чуть слышно произнес он и залился румянцем.
После церемонии представления полагается «тронная» командирская речь. Тоже очень серьезный момент, ведь народ на флот приходит грамотный, техникумом теперь никого не удивишь, нередко даже институтский ромбик на матросской форменке, авторитет у них надо завоевывать с первого слова.
— Товарищи матросы! — сказал я. — Приветствую вас на пороге вашего нового дома. Приветствую и лично сам, и от имени старожилов этого дома — отныне ваших боевых товарищей. Конечно, у каждого из вас где-то остался собственный дом, который вы временно покинули. Но в нем вы отвечали сами за себя, теперь же ваша жизнь будет идти по незыблемому закону морского братства: один за всех и все за одного! В новом доме у вас вместо крыши — многометровая толща воды. Но это не менее надежное жилище, чем то, которое вы оставили на земле. И залогом его надежности будут служить ваше мастерство, ваша смекалка и боевая выучка. Так входите же в этот дом не гостями, а хозяевами!
Возможно, не шибко складной получилась моя «тронная» речь, но мне показалось, что на новичков она произвела впечатление. Я заметил, как посерьезнело лицо у левофлангового. Непроизвольно я все время смотрел на него.
Потом мы провели молодых матросов к причалу, возле которого стояла наша, с белой вязью бортового номера, подводная лодка. Поочередно они поднимались на ее неширокую палубу, отдавая честь кормовому флагу.
Настроение и у меня самого было приподнятым. Но перед обедом мне его испортил наш боцман мичман Великий.
— Чуете, товарищ командир, — возмущенно запыхтел он, — какой «кадр» подсунули нам комплектовщики? Тот шкет с левого фланга, Яров его фамилия, оказывается, рулевой-сигнальщик!
— Ну и что?
— Да разве высидит он вахту в «орлином гнезде» на ветру и в сырости? Сразу сто хвороб схватит! Ему, наверное, батька с мамкой калоши не дозволяли самому надевать. Может, переведем в вестовые, товарищ командир?
— Да что вы, боцман, как сорока, до срока лес будоражите? — строго заметил я. — Тяжело будет матросу верхнюю вахту нести — переведем вниз. А пока не имеем права его обижать.
— Чует моя душа, — не унимался мичман Великий, — смухлевал он чегой-то в метриках, годок себе прибросил…
— Постой, постой, — с усмешкой взглянул я на него. — А сам разве в сорок четвертом два года себе не приписал?
— Вспомнили тоже!.. Тогда была война!
— Война не война, а в своих грехах других подозревать не следует.
— Как же я ему штормовой комплект подберу? — продолжал свое боцман. — Где сапоги тридцать пятого размера достану, бушлат ему под стать?
— А вы берите ему бушлат на вырост, боцман.
В круговерти лодочных будней вопрос о необычном новичке вскоре утратил свою остроту, но я все же старался не упускать парнишку из виду.
— Ну, как, обмундировали сигнальщика, боцман? — спросил я Великого несколькими днями спустя.
— С грехом пополам, товарищ командир. На ноги полкилометра портянок наворачивает, а рукава штормовки в три шлага закрутил.
— А если серьезно, каков он в деле?
— Старается, товарищ командир. Только ершист больно. Как-то спрашивает его один из ребят: «Неужто ты в самом деле до службы на заводе токарил?» А Яров ему в ответ: «Не все же такие, как ты, токаря по мягкому металлу — по хлебу и салу».
— Что ж, значит, есть у парня характер. Только сильно зарываться ему не давайте.
— В моей команде языкастые не в почете, товарищ командир.
Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:
— Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…