— В дни Апреля я видел Кабул в красном огне. Оттуда, из Кабула, я привез моей дочери такую же ленту. Я подобрал ее на улице после того, как душманы стреляли из автоматов в толпу девушек-студенток, вышедших на митинг с открытыми лицами.
Когда афганец ушел, политработник собрал летчиков и долго говорил о том, насколько осторожными надо быть, работая здесь.
С тех пор, вылетая на задания, Лагунов привязывал красную ленту к скобе внутри кабины, она полыхала для него негасимым сигналом тревоги и, казалось, таила в себе охранную силу. В туманах и моросящих дождях, над змееподобными руслами рек, где винты машины проносятся вблизи скал, с которых грозит очередь в упор, над ледяными хребтами и раскаленными песками экипаж летал без происшествий.
Одна за другой складывали оружие крупные банды; не то нарвался на пулю народного мстителя, не то бежал за границу главный басмач провинции. Лишь выстрелы охотников в последние месяцы гремели в здешних горах. И вот снова хлестнул свинец по винтокрылой машине, несущей мирный груз. Не иначе, явилась новая шайка с той стороны…
Лагунов попытался выйти на связь со своими, но горная цепь позади заглушила его вызов. Он вздохнул, скосил глаза на алую ленту сбоку и снова погрузил взгляд в-дымчатую глубину долины, на дне которой возникли очертания аула. Машина, уставшая от высоты и тяжелого груза, словно бы с облегчением дышала мотором, приближаясь к земле.
На окраине селения их встретили вооруженные мужчины отряда самообороны, и Лагунов понял, что появление басмачей уже не было тайной для местных дехкан и оросителей. Может быть, его знакомец Алладад со своей дружиной идет сейчас по следам врагов или подстерегает их где-нибудь на перевале либо в теснине?
Мужчины начали неспешно разгружать машину, доктор-азербайджанец завел степенный разговор с молодым учителем в белоснежной чалме и пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лагунов с товарищем осматривали машину. Нашли несколько вмятин на борту и рикошетный след пули на переднем бронестекле, — видно, стрелок-снайпер метил в летчика. Подошел учитель, рассматривал вмятины, хмурился, качал головой, потом заглянул в кабину. Шелковая лента алой струйкой стекала по борту, сразу привлекая к себе посторонний взгляд… Лагунов не понял, что сказал учитель мужчинам, только они вдруг прервали работу, обступили летчиков, начали пристально разглядывать их. Встревоженный Лагунов хотел поинтересоваться, в чем дело, но учитель спросил сам:
— Той зимой, когда прогнали Амина, ты возил хлеб в наши горы?
Капитан кивнул.
— Мы слышали о тебе и твоих товарищах. Я не знаю, что правда, а что вымысел в рассказах людей, но знайте — бедняки в здешних горах вам благодарны. Нынче первый урок в школе я начну рассказом о могучих братьях, которые в самое трудное время протянули нам руку. Я расскажу нашим детям о летчике с красной лентой, который привозил нам хлеб и книги и в которого за это стреляли выродки. Да охранит тебя небо от всякой беды.
Не все слова разобрал Лагунов, однако смысл речи был ему ясен, и, кажется, впервые чуть пригасло болезненное чувство невольной вины перед девушкой, чью ленту возил он с собой. Люди знают правду, пусть не всю, но хотя бы главное в ней.
Один из дехкан, прежде чем снова взяться за работу, указал на хребет. Там, в седловине гор, вспухало белое облачко. Учитель снова заговорил:
— Вам нельзя возвращаться. Перевал закрыло мокрым туманом, он рассеется к утру. Ни один из наших мужчин ночью не сомкнет глаз — мы будем охранять вас и вашу машину.
Лагунов не ответил, оглядывая хребет. Учитель, похоже, прав: Лагунов знал, какие туманы и облака в эту пору внезапно сползают со снеговых вершин. Но и оставаться на ночь опасно. Возможно, у басмачей есть свои глаза и в этом ауле; они близко, а сколько их, пока неизвестно. Ночующий на окраине аула вертолет наверняка станет приманкой для бандитов. Уж лучше пересидеть где-нибудь в недоступном месте близ перевала — Лагунов ведь не новичок в здешних горах.
Неясная тревога заставила его обернуться — словно толкнули в спину. От глиняного дувала, ограждающего низкие куполообразные жилища и персиковые сады аула, шел рослый доктор. За ним тянулся всадник на ослике с большим свертком в руках. Женщина в парандже семенила рядом, вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом, прихрамывая, спешил козлобородый фельдшер. Товарищ Лагунова усмехнулся, наблюдая за странной процессией, но командир остался серьезным, уже догадываясь, что предстоит. Доктор опередил спутников, отер вспотевшее лицо платком, шумно выдохнул:
— Разгрузили?.. Слава аллаху. Летим немедленно — парнишку спасать надо. Не мог этот козел-фельдшер раньше сообщить, а теперь оперативные меры нужны и таблетками не обойтись.
Лагунов стоял около кабины, разглядывая худого унылого человека верхом на ослике с завернутым в серый халат сыном, его маленькую жену в темной парандже, перехватил виноватый взгляд фельдшера, которому, видно, здорово досталось от врача. А в глаза тревожным огоньком плескала красная лента…
— Гляди, доктор, перевал затянуло. Возможно, придется пойти на вынужденную посадку. И сколько просидим там, в холоде и сырости, не знаю. К тому же басмачи… Мы — солдаты, ты — врач, нам собой рисковать положено, а вот ребенком… Ты понимаешь, что заговорят враги, если мы не довезем мальчишку до больницы живым?
Широкие плечи доктора зябко дрогнули, полное лицо словно постарело, он негромко сказал:
— В горах умирает немало детей от болезней и недоедания. Даже революция не в силах изменить этого за несколько месяцев, особенно если ей мешают. Если умрет еще один, он умрет на руках отца, и никто про нас с тобой не скажет плохого. Мы ведь и в самом деле не боги. Я объясню им, что везти больного нельзя.
Лагунов словно встряхнулся.
— Скажи родителям, что в нас, возможно, будут стрелять басмачи, что машину могут подбить.
Доктор громко перевел. Мужчина на ослике вскинул голову, унылое лицо его стало жестким, в глазах разгорался темный огонь. Он тронул ослика, подъехал вплотную к вертолету, протянул сына советскому врачу. Когда тот принимал ребенка в свои громадные руки, мать было качнулась к нему; учитель удержал ее, что-то сказав, и женщина опустилась на колени прямо в пыль, стала молиться.
— Она молит аллаха, чтобы он отлепил тех, кто станет стрелять в вас, — пояснил учитель.
Лагунов молча полез в кабину. Доктор пригласил с собой отца, но тот лишь покачал головой и прижал руки к сердцу. У него дома много работы и еще много детей. Людям, которые привозят хлеб, лекарства и книги, он доверяет сына без страха…
Через несколько минут, ввинчивая машину в узкое небо долины, Лагунов глянул вниз. Как будто горные тюльпаны зацвели там — люди махали всем, что нашлось красного: лентами, платками, повязками… И потом, в сырой серой мути над хребтом, не отрывая глаз от индикатора высоты, Лагунов все еще видел этот охранный цвет и безошибочно находил дорогу.
СОЛДАТ — ВСЕГДА СОЛДАТ
Виктор МуратовПИСЬМА СОЛДАТСКИЕНовеллы
Баян умолк. И костяшки домино не стучат. В ленинской комнате все стихло. Солдаты склонились над листками. Письма пишут. И те, кто не любит писать, — пишет. Новостей-то! У старослужащих в письмах больше вопросов. Что нового дома, в колхозе, на заводе. Им важно знать, что их ждет дома.
Молодые вопросов не задают. Они недавно из дому, с завода, из колхоза. Для них здесь каждый новый день — новость, каждый час — открытие.
За окном ночь. Слышно, как в темные стекла осторожно царапается голыми ветками клен. Тишина…
«Недавно ездили на Волжскую ГЭС, на экскурсию. Совсем не та здесь Волга, что возле нашего села Карпушки. Помнишь, Ромка, первоклашками еще переплывали ее? А потом вброд переходили — вода тихая, прозрачная, как стекло. Раки по дну ползают. У нас Волга — речушка тихая, задумчивая, а здесь — море, даже зимой не замерзает, потому что бушует. Горбатые волны рождаются где-то далеко-далеко, и несутся белые гребни, как белые корабли, с ходу врезаются в бетонный берег и рассыпаются в дождь.
Помнишь, Ромка, сколько летом приезжает к нам в Карпушки художников? У нас Волга — натурщица, а здесь — работница. Давит на плотину, крутит турбины и срывается с огромной высоты десятками водопадов. У самой плотины бурлит вода, крутится на одном месте, будто приходит в себя, и, отдохнув малость, медленно течет дальше.
Труженица Волга. Где силы она берет? Там, где и наша карпушинская Волга? У горы Каменик на Валдае?
«Были в колхозе у шефов. Везде одинаковые люди. И ребята такие же, как у нас в Сосняках, и девчата. Хотя…
Не в обиду Соснякам нашим, девчата здесь не такие. Есть тут… Эх, Степка. Честно. Не видел я у нас в Сосняках такой дивчины. Анюткой зовут. Стройная, как лозинка, а глаза — небо васильковое. Смотрел бы, смотрел…
Нет, Степка, такой Анютки в наших Сосняках. Как хочешь, так и думай. Я не хотел ей о том говорить, да вышло так. Провожал домой ее и молчал всю дорогу. О чем говорить-то? О службе? Боялся, вдруг тайну какую выдам. Только она говорила, говорила. У нее-то нет военной тайны. Про колхоз, про телят своих. Скажешь, нашла о чем? Погоди. У самого дома глянула на меня так, что… «Знаешь, — говорит, — много хлопцев у нас в деревне, а таких, как ты, нет. Только не зазнавайся дюже. Знаю, всех вас там дома невесты ждут». Нет, говорю, у меня никакой невесты. А потом письмо ей написал. В стихах. Смеешься? Если бы ты видел Анютку! А стихи простые, как умел:
Не у каждого из нас
Девушки в родном краю.
Может, встречу среди вас
Я любовь свою.
Письмо отослал, а сам боюсь: засмеет, как ты, небось. А мне нельзя, чтобы Анютка надо мною смеялась. Потому, что нет такой девушки в Сосняках.