Калиткин увидел большую, метра в два, глыбу и быстро, но не торопясь залег за ней. Вероятно, контрабандисты, или кто там они есть, пришли сюда на рассвете. К грузу они вернутся на закате, часа через полтора-два. В сумерках подойдут к границе и будут выжидать интервал для броска.
…Вернуться и предупредить он не успеет. Если контрабандисты идут без оружия, он их возьмет на испуг. Если они с оружием…
Калиткин сидел за камнем терпеливо и спокойно, как терпеливо и спокойно он провел многие часы, дни и недели своей жизни на границе. Два года болезни были ничтожным мигом, кратковременным отпуском, и сейчас он снова находился в строю, при выполнении задачи, к которой был подготовлен.
…Как он и знал, нарушители пришли перед закатом. Их было трое, все похожие на колхозников, в ватных халатах, белых бумажных штанах и кожаных сапогах с резиновыми калошами — обувь чрезвычайно удобная для ходьбы по камням. На груди у двух «колхозников» болтались короткие иностранные автоматы. Калиткин с удовлетворением отметил, что автоматы без шпионских штучек — глушителей. Крик в погранзоне — это одно, выстрел — уже совершенно другое. В вечернем воздухе выстрел разносится далеко. Калиткин уже знал, что ему предстоит сделать, и в предсмертной тоске вдруг с горечью сформулировал привычную мысль: «Верблюд есть полезное животное для переноски тяжелых грузов в сложных условиях…» Он так и не узнает, успели ли на заставе окрестить его, в который уже раз, Верблюдом.
Двое взвалили на спину тюки, третий, видимо хозяин груза, принял у одного автомат и пристроился сзади. Калиткин знал, что главное для него — выиграть единый психологический миг, когда у нарушителей не выдержат нервы. И еще он внушал на расстоянии, чтобы кто-либо на заставе — в наряде, на кухне, во дворе, за книгой, в туалете или просто с папиросой на лавочке — оказался в сей момент бдительным. Калиткин и на минуту не допускал сомнения, но ему хотелось, чтобы в этот последний раз все вышло наилучшим образом: тревога на границе, сигнал высшей бдительности, который разнесется по сотням километров среди сотен людей. Он лучше многих знал, что, когда на границе тревога, ни перейти ее, ни удалиться незамеченным вглубь невозможно.
Калиткин ждал, когда все трое приблизятся к стене осыпи для подъема. Так требовал расчет. Они подошли, на минуту остановились, и Калиткин мысленно послал в московский кабинет полковника Сякина последнее донесение: «Иду на бросок, товарищ полковник. Вызываю демаскировку противника». Он резко скомандовал:
— Стой! Руки вверх!
Все трое с мгновенной реакцией бросились за камни, освободившись от груза. Калиткин тотчас увидел два автоматных ствола, неуверенно ищущих цель. Он и не рассчитывал, что они поднимут руки. Он оставил эту мысль с той минуты, как увидел оружие… Не те люди. Но теперь позади них была стена, впереди на тропе он, Калиткин. Так и требовалось. Выполняя намеченное, Калиткин выбросился из-за камня и стремительно кинулся навстречу автоматным стволам. На бегу Калиткин сунул руку за отворот куртки, как бы за гранатой или пистолетом, и с острой мгновенной радостью еще успел увидеть дрожащие вспышки очереди. Грохота, разнесшегося над вечной тишиной погранзоны, он не услышал, потому что второй раз в своей жизни лег на камни умирать, выполнив жизненное предназначение. Теперь окончательно.
Валерий ПоволяевВРЕМЯ БОЛЬШОЙ ВОДЫРассказ
Наверное, жену свою он будет любить и помнить всегда. Даже когда умрет — и то перед ним будет вставать из ничего, блазниться из пустоты Инна, высокая, выше его, с простым русским лицом, загорелым до латунного оттенка, с васильковыми глазами, с порыжевшими от солнечного жара и морозных ветров бровями и ресницами, полноногая, с круглыми коленями и трогательно тонкими изящными щиколотками. (Тут создатель, видно, промахнулся, ноги в старости будут, наверное, отекать.) Но какое дело до старости старшему лейтенанту железнодорожных войск Николаю Бойцову, когда ему всего-навсего двадцать четыре года от роду, он жизнелюб в силу своей молодости, и ему кажется, что молодость — это состояние непреходящее, двадцать четыре года будут у него, что называется, на вечном счету, он навсегда останется таким вот молодым и донельзя здоровым. И какое дело до старости его жене Инне, которой и того меньше — двадцать одна зима и двадцать одно лето, она окончила медицинское училище в ткацком «бабьем» городишке под Москвой и, не оглядываясь, не раскаиваясь, побрела за своим Колькой в тайгу, на край краев землицы нашей, на строительство железной дороги.
А тут «прелестей» будь здоров сколько! Например, комары, особая порода, крупная стать — желтые длинноносые гады, которые приступают к разбою в апреле, едва стает снег и сквозь засохшую прошлогоднюю клюкву с мятыми дробинками ягод начинают лезть наверх зеленые травяные былки, и не прекращают своих атак до конца сентября, когда на сырую, насквозь пропитанную мозглотной влагой землю снова ляжет снеговое одеяло, — только тогда они делают передышку на зиму и закапываются в снег, словно муравьи.
А зимой другая «прелесть» на подмену — мороз. Да такой, что даже зубы крошатся от перепада температуры. Вон в январе зажал мороз-трескотун — минус пятьдесят пять и две недели не отпускал. Вся отопительная система в поселке замерзла, трубы полопались, люди лишились тепла. В домах стужа — минус двадцать пять.
Но едва морозы отпустят и солнце начнет на небе малость задерживаться, как из-под снега уже ползут, продираются наверх синехонькие цветы, похожие на нерастаявшие ледышки, мохнатые, с длинным жестким ворсом, с белесой середкой, похожей на картонку солнца. И чтобы увидеть этот цветок-ледышку, стоит, честное слово, жить в тайге, стоит бросить юг со всеми его фруктами-овощами, эмалево-голубым морем и пальмами, что в Сибири живут только в кадушках, и приехать сюда, в тайгу, на Север, в зону вечной мерзлоты.
В общем, Инна не жалеет, что переместилась в эти края вслед за Колькой Бойцовым. И никогда жалеть не станет.
Третий день в тайге грохочет-пробуркивает, словно всем недовольный старик, гром, тяжелый, совсем не весенний, стучит посохом о землю, будто о крышку железного сундука, чего-то требует, а чего — не понять. Крутого нрава дедушка… Вода в речушках почернела, вышла из берегов; по воде, несмотря на май и зелень, темные льдины плывут, сплошь в солнечных обсосах — это в горах вечные ледники обтаивать, ломаться начали, это оттуда мерзлые краюхи; еще вывернутые с корнями деревья плывут, кусты, земляные ошметья, мертвые лоси с задранными кверху ногами, опрокинутые лодки-долбленки с обрывками лопнувших веревок.
Инна всю ночь продежурила в медпункте: мало ли что может случиться в большую воду? Бойцов сам побрел, сбиваемый с ног ветром и дождем, в «медицинский центр», понес в термосе горячего супа, заправленного диким луком и черемшой — собственноручно добывал на таежной делянке, — еще разогретую прямо в банке тушенку и пакетик растворимого кофе с двумя голубоватыми кусками рафинада, которые выгреб со дна кармана, сдул с них табачную крошку и выложил на стол. Согреть воду в кружке — минутное дело, а горячим кофейком подбодриться — дело хорошее!
Он сидел сейчас напротив Инны, сгорбленный, охолодавший, с мокрыми от дождя руками, смотрел, как она ест, и что-то теплое, тревожное, щемящее копилось в нем.
Да, жену свою он будет любить и помнить именно такой, какая она сейчас, всегда, всюду, в любой обстановке, где бы он ни находился, в морозе или в огне, в воде или в горной лавине — всегда, всюду…
— О чем думаешь? — Инна высыпала коричневую кофейную пыль из пакетика в кружку, где пофыркивал, брызгал мелкими пузырями кипяток. По комнате пополз знойный пряный запах, от которого в горле сразу возник липкий катышек, — Бойцову тоже захотелось кофе. Но он тут же подавил в себе это желание. — А? И молчишь что-то. Хочешь кофейку?
— Нет, спасибо.
— Знаешь, что я сегодня в газете вычитала? Про название нашего поселка, про Алонку? Всегда думала, что это что-то русское, похожее на женское имя, на Аленку… А оказывается, нет.
— На вертолетных картах — а это самые точные карты в мире — написано не «Алонка», а «Алонга», через «г».
— Ну и пусть! А вот у эвенков, оказывается, есть ритуальный танец олонко… С песнями, с бубном, с шаманством, разговором с душами мертвых… От этого танца и произошло название нашего поселка. А еще говорят, тут охотник по имени Олонко жил, много меха добывал…
Хрипловато, с каким-то особым нахальством зазвонил телефон — старый полевой агрегат допотопных времен. Инна сняла трубку. На лицо ее быстро наползла прозрачная тень.
— Тебя первый вызывает, — сказала она Бойцову. — А мне приказано быть в полной готовности. Что-то случилось…
Первый — это был командир их батальона подполковник Кожемякин. Бойцов рывком поднялся с места, табуретка по-синичьи жалобно пискнула в ответ. Наклонился над Инной, поцеловал ее в лоб.
— Ты чего это меня, как покойницу, в лоб целуешь?
— Просто подвернулся случай, когда ты оказалась ниже меня ростом. А людей, что ниже ростом, в лоб целуют.
— Фило-ософ, — протянула Инна. В глазах ее Бойцов уловил тревогу, будто распахнулась в них какая-то бездонь, подернутая сизым туманом, — что-то есть, что-то плещется в глубине этой пропасти, а что именно — из-за тумана и не разобрать. — Береги себя. По пустому делу не рискуй, — сказала она.
— Слушаюсь, товарищ Суворов! — Бойцов пристукнул каблуками яловых сапог. — Ты тоже, если что, выбирай место посуше. А то кто же супы варить будет? И детей рожать, а?
— Иди, родитель, супы варить ты и сам умеешь, — подтолкнула его к двери Инна. — А насчет детей подумаю. Иди. А то уж подполковник, поди, в окно выглядывать устал, тебя ожидаючи. Все жданки прождал.
На улице моросило — шел мелкий, давленый какой-то, в жидкую пыль размолотый дождь, земля от него в кисель, в вязкую, липкую смазку превращалась, сапоги увязали в этом месиве, нога из голенища вылезала, как патрон из ствола, вытянутый назад инжектором, — не ходьба, а мученье: сам идешь вперед, а сапоги за собой сзади из грязи выволакиваешь. Скорость двести метров в час!