«Не закричу!» — придя в себя, обещала, почти клялась себе жена Карпова.
— Ну как, а? — склонялся с седла капитан, бледно нависая над носилками. Капитану хотелось сказать: «Ну как, Оленька!» Хотелось припасть к ней, поцеловать ее руки, ее ямочку на правой щеке, но он только еще больше наклонился с седла, стараясь не замечать фельдшера и солдат, но все же видя, что они поотстали, а Мирошин с отсутствующим выражением лица смотрит на туман, густеющий и наползающий на лошадь, на брызги, на волны, бегущие к самым полозьям.
Оля хотела ответить, что, мол, ничего, что все пройдет. А сказала:
— Ничего не поделаешь!
— Поскорее, поскорее, Мирошин! — торопил капитан.
В комендатуре майор Заржевский не отходил от телефона:
— Вызвать врача из больницы, дать машину и немедленно выехать к дамбе, навстречу больной. Да, они выехали, везут ее. Действуйте! В случае чего вышлем за вами вездеход. Торопитесь: состояние больной ухудшается.
Опять речка, а ведь сапоги не обсохли еще после той, которую перешли только что. Но эта и шире, и глубже. Бегущая с хребта Богатырь, она в апреле уже набирает силу, тащит камни, врывается в океан.
Кони вошли, за ними направил Мирошин свою Горку. Вода ударила в полозья, брызги холодно окропили лицо Ольги. Одна капля скатилась в ямочку. Оля опустила руку, но до воды не достала. Перебирая пальцами, длинными и почти прозрачными, она ждала, что речка обдаст ее хоть брызгами.
Конь капитана шел последним, он замыкал группу. Теперь капитан чуть пришпорил коня и, войдя в реку, перегнувшись низко-низко, зачерпнул воды и брызнул на руку Ольги, задел пальцем о палец. Она, не открывая глаз, пошевелила губами, но он угадал. Она беззвучно произнесла:
— Вася.
Он придержал коня, а она так и не приоткрыла глаза. Она знала, что не ошиблась.
— Ну что, как движетесь, капитан?
— Товарищ майор, уже пять километров прошли. Звоню из первого обогревателя, — косясь на узкие нары и крохотную печурку, поспешно докладывал Карпов. — Как цунами?
— Ждем!-И майор посмотрел на залив.
Майор связался с заставой на мысе Буревестник:
— Как с врачом? Почему не докладываете?
— Врач на вызове. Как только вернется, так сразу направим!-Даже в телефонную трубку доносился нарастающий свист ветра.
Майор положил трубку, но не снимал с нее руки, точно таким образом оставался около капитана Ефимова на мысе Буревестник, точно рядом ощущал руку Карпова и улавливал ее нервную дрожь.
Конь Кулара вошел в речку, за ним, медленно опуская копыта, вступил в воду конь Карпова.
— Сюда! Сюда!-повернулся Карпов к Мирошину. Мирошин первый, ведя в поводу Горку, погрузил сапоги в пену, намыливавшуюся на острый выступ камня. Вода хлестнула, залилась в сапоги. Но разгоряченный солдат не ощутил холода. Горка поскользнулась. Дернула сани.
Ольга закричала. Она хотела молчать, кусала до крови губы, но окровавленный крик рвался из нее, словно кричал и ее ребенок, и река, которой стало больно от этой боли, и уже Мирошин почувствовал теперь, что он в сапоги набрал воды и льдом сковывает ноги.
Граненое копыто Горки опять соскользнуло с камня.
Ольга вскрикнула, и от этого вопля кипятком обдало капитана.
Невозмутимый тувинец Кулар на несколько сантиметров повернул голову. Горка поскользнулась! Для лучшего кавалериста и прирожденного охотника Кулара это было странно. Горка эту речку переходила сотни раз и днем, и ночью, она никогда не оступалась на этом месте. Да и он запряг именно Горку, самую сильную, самую чуткую лошадь. Он даже шепнул ей по-тувински, но так, чтобы никто не слышал, что Горка повезет женщину, чтобы она была осторожней… Тувинец еще на несколько сантиметров повернул широкое медное лицо к Горке, и его умные суженные глаза впились в глаза лошади. Лиловые, расширенные предчувствием беды глаза животного словно кричали. И тут Кулар увидел справа от себя следы, большие, круглые.
— Медведь ходил, большой!-И костистая рука Кулара поправила за спиной автомат, секунду задержавшись на диске.
Свежий след косолапо тянулся к зарослям бамбука, особенно четко песок, опавший с округлых лап, желтел на ноздреватом снегу.
Мирошин уже не глядел под ноги, он шел спиной вперед, тянул за собой упирающуюся Горку, умоляюще смотрел в ее почерневшие от страха, ненавидящие глаза.
«Больше не буду кричать, не буду», — повторила Ольга про себя.
— Не буду больше кричать!-закричала она, и лошадь пошла еще опасливее, и опять поскользнулась.
«Если медведь рядом, кони рванут, а Горка выбросит Ольгу из саней, переломает оглобли, убежит», — Карпов провел вспотевшей рукой по губам. Лицо его взмокло. Но тут и его конь остановился, словно врубленный в песок отлива, прянул ушами и дрожь пошла по шкуре животного.
— Федощенко, подержи коня! — И капитан глянул на фельдшера, но Кулар уже передал ему поводья, а сам, передвинув автомат на грудь, быстро направился к зарослям бамбука.
Следы, следы. Помет. «Голодный, очень голодный был», — определил Кулар и снял автомат с предохранителя, понимая, что весенний медведь ждет добычи и бросится на человека.
У себя, в Туве, Кулар убил не одного волка, позарившегося на овец. С медведем встречаться ему не приходилось. Шаги укоротились, движение замедлилось. Страх пополз по ногам, по груди, по спине, страх затормаживал движения.
Он спиной почувствовал стон Ольги, и этот сдержанный стон подтолкнул сильнее приказа. Так, умирая, стонала когда-то в Туве мать Кулара. И почудилось ему, на одно мгновение, что там, за спиной, мать, что она еще может выжить.
У скалы, где проходила узенькая дорога, Кулар сперва увидел два коричнево-красных уголька. Медведь! Здоровый. Какой здоровый! Он в засаде так слился со скалой, что и не отличишь: где камень, а где медведь.
Шерсть вздыбилась, а огромный медведь стал меньше. Нет, он и не думал нападать на человека. Он сжался в предчувствии какого-то несчастья, он раньше людей почуял близость цунами и теперь в ужасе, ища защиты от смерти, тянулся к людям и с надеждой глядел на ствол автомата-
Кулар выстрелил над ухом медведя.
Медведь скосил голову, но не тронулся с места. Он даже сделал шаг к Кулару, словно надеясь на его доброту. Но Кулар выстрелил еще. Еще раз!
Медведь точно с укором глянул на Кулара, кинулся было к океану. Но оттуда, от океана, исходило дыхание смерти, и медведь опрометью ринулся к зарослям, тяжко хрустя стеблями бамбука. Потом, подгоняемый автоматной очередью, повернул за выступ горы и скрылся.
И снова впереди конь Кулара, за ним Федощенко, за Федощенко сани. Замыкает группу Карпов. Сзади ему видно, как невозмутимо сидит в седле Кулар, только темным пятном из-под автомата выделяется мокрая куртка. То и дело Карпов оборачивается к Ольге.
Опять река, опять сани, покачиваясь, врезаются в воду, опять ползут по песку, вот дорога берет влево, и лошадь втягивает сани на утес. Уже внизу стелется туманная изморозь, внизу свинцово-серый океан. Он простирается далеко, километровой длины волны, как складки постели тяжелобольного. Океан постанывает, жалуясь земле на свою участь. Морской орел где-то внизу накренил крылья, прицеливаясь..»
Капитан наклоняется к Ольге… Смотрит на нее, но она не открывает глаз. Она знает, это он, она не могла ошибиться.
Он всегда поражал ее уравновешенностью, убежденностью в правильности избранного пути, полным забвением тщеславия. На границе, и днем и ночью — в напряжении. Он успевал быть и рядовым пограничником, и сержантом, и поваром, и командиром. Его отцовское чувство заражало, она и себя ощутила его дочерью, а потом… потом вдруг пожалела его. Она знала, что была у капитана жена, да не понравилось ей на Курильских островах, а он не хотел уезжать отсюда, и жена уехала. И его одинокость как-то незаметно притянула Ольгу.
Он полюбил Ольгу стремительно, неожиданно для себя, зная, что скоро, очень скоро разница в возрасте даст себя знать. Но он ничего не мог поделать с собой. Он знал, что это его последняя любовь. А может быть, первая и последняя, потому что свои прежние удачи и победы он считал увлечениями. Но, увидев девчонку, приехавшую так далеко, он как бы заново увидел красоту, суровую и порой грустную красоту этих мест. Ведь это Ольга заставила его увидеть эту красоту, когда сама любовалась и горами, и вулканами, и цветом океана, и слепящей белизной прибоя, и по-детски неуклюжими нерпами, лежбище которых было совсем недалеко от заставы. Эта удивленность миром, восхищение первозданностью окружающего были таким естественнодетским, так совпадали с тем, что когда-то, очень давно ощущал и он сам.
…Орел, раскинувший крылья, пал вниз, на волну.
Капитан смотрел на бескровное лицо женщины. Она ощутила его взгляд, и ее, опушенные длинными изогнутыми ресницами, совсем детские веки приоткрылись. Серо-зеленые глаза откуда-то из океанской глубины заглянули сни-зу вверх в склоненное лицо Карпова. Он кивнул и опередил сани.
— Слушай, Карпов, ты со второго обогревателя? Да? — переспросил майор Заржевский.
— Десять километров прошли, но худо ей. Боюсь, сознание потеряет.
— Врач на машине выехала к дамбе. От дамбы двинется вам навстречу.
Врач Софья Андреевна уже была в машине. Нет, не то время, не те годы. Когда-то и на лыжах она добиралась к больным, а теперь к шестидесяти годам астма замучила, и только привязанность к работе и гордость вынуждали ее не оставлять работу. Она смотрела на океан, то подпрыгивая на булыжнике, то наваливаясь на дверцу кабины, то невольно толкая шофера-пограничника, который и торопился и старался вести машину «поласковей». Он даже предложил ей свою телогрейку, она отказалась, но шофер все-таки положил на продавленное сиденье — так мягче будет.
«Дотянет ли сердце до дамбы», — беспокоилась Софья Андреевна. Она задыхалась нынче и ночью, и днем, и на приеме дышать было нечем, и она уже впрыскивала себе адреналин. А теперь ей хотелось поскорее добраться до дамбы, до обогревателя. Она посмотрела на берег. Вот гигантский позвонок кашалота. Уже затянут песком, а в прошлый раз песок отмыло прибоем. Вот низколобый японский дот, вот с заснеженными лафетами четыре полевые японские пушки.