— Вот этого не спросил.
— Что еще можете сообщить по делу, гражданин Михальченко?
— Все склады в девять утра снимаются с охраны и открываются. В тот день со склада, где хранилась эта коробка, и еще с одного склада шофер «москвича-фургона» получил товар и развез по аптекам, у которых в этот день завоз. Склад снова тут же был опечатан и взят на сигнализацию. Наш сотрудник вместе с их вахтером сидел в дежурке у ворот, когда машина выезжала. Говорит, что вахтер, как обычно, проверил у шофера бумаги, заглянул в фургон и открыл ворота.
— Вот именно, заглянул. Ты думаешь, он сверял груз с накладной? Да ни в жисть! Поверь моему опыту… Как-то очень похоже: груз президента Чекирды исчез таким же образом, как и ящик с «Фармации», хотя склады в разных концах города, — сказал Левин.
— Словно один и тот же «заказчик» или один и тот же исполнитель.
— Возможно… Хорошо бы, конечно, задать шоферу вопрос: «Куда завез коробку, кому? В какую аптеку?» Но он тебе может ответить: «Никакой коробки в глаза не видел. Развез по аптекам товар по списку, так что, господа любезные, идите вы на…» Если даже коробку вывез он.
— А на кой нам хрен все это нужно, Ефим Захарович? Сотрудник наш тут ни в чем не повинен, лицо нашей фирмы не загажено. Остальное — проблемы «Фармации».
— Пусть обращаются в милицию.
— Уже обратились.
— Ну и славно. А у нас с тобой есть господин Чекирда и его проблемы, — сказал Левин.
— Сейчас они и наши, поскольку наш счет увеличится за его счет.
— Ничего, не обеднеет.
— Я тоже так думаю… К осени у нас будет достаточно денег, чтоб купить факс, — поднял палец Михальченко.
— Думаешь, он нам очень нужен? Разве что для пижонства.
— Почему же? Вспомните, как мы жалели, что нет факса, когда вели дело с Густавом Анертом из Мюнхена! А дело о вымогательстве по Донецку!
— Ладно, ладно. Покупай хоть «мерседес». Я старый ретроград… Интересно знать, у кого эта коробка была конфискована на таможне?
— Чего вы опять вернулись к ней? — спросил Михальченко.
— Да так, инерция.
— Ни к чему нам эти заботы, — пожал плечами Михальченко. — Этот элементарный вопрос задаст на таможне любой опер. Но едва ли ответ его утешит: владелец конфискованной коробки скажет ему: «Да, забрали у меня. С тех пор я ее не видел». А если действительно владелец тут ни при чем?
— Тут опер может его спросить: «Зачем такое количество лекарств?» Я бы на его месте спросил, — сказал Левин.
— А я бы на месте владельца ответил: «Дефицит. Хотел подзаработать…» Пошли обедать, Ефим Захарович. Нечего над этой фигней ломать себе голову…
14
Костюкович допивал чай с вишней, когда раздался телефонный звонок. Второй, параллельный аппарат висел на кухне.
— Слушаю, — Костюкович снял трубку.
— Квартира доктора Костюковича? — спросил медленный баритон.
— Да, — Костюкович пытался вспомнить голос.
— Марка Григорьевича, пожалуйста, если можно.
— Я у телефона. С кем имею честь?
— Здравствуйте. Моя фамилия Думич. Я следователь прокуратуры Шевченковского района. Марк Григорьевич, нам надо бы встретиться.
— В связи с чем?
— В связи со смертью вашего больного Зимина.
— Понятно… Жалоба?
— Вы угадали. Когда сможете зайти?
— Да хоть завтра, — как можно равнодушней ответил Костюкович.
— Меня это тоже устраивает. А время?
— Могу только после работы, около четырех.
— Годится. Жду вас, доктор. Вы знаете, где прокуратура Шевченковского района?
— Бывать не приходилось, но найду.
— Седьмой кабинет.
— Седьмой так седьмой. Всего доброго, — Костюкович спустил трубку. «Продолжение следует, — подумал он. — Режиссер выстраивает новую мизансцену. Кто же он, этот искатель справедливости?..»
Следователь Думич оказался молодым человеком, почти ровесником Костюковича, но уже с лысиной, просвечивавшей сквозь редкие, очень светлые волосы. Он вскинул на вошедшего голубые близорукие глаза, казавшиеся испуганными за толстыми линзами очков. Костюкович уловил во взгляде вопрос, сказал:
— Я доктор Костюкович.
— Ага! — словно обрадовался следователь. — Садитесь, доктор… Ну что, приступим к делу, чтоб не терять времени?
— Уже и дело есть? — улыбнулся Костюкович, усаживаясь в плохонькое кресло.
— Бумажка во всяком случае имеется, — суховато ответил Думич. Познакомьтесь, — и он вынул страничку из тощей папки.
Сперва Костюкович посмотрел на дату. Жалоба поступила давно, как и та, которая у главврача, обе поступили еще до болезни Костюковича и до кражи в архиве Каширговой.
Затем он пробежал глазами текст, усмехнулся, возвратил следователю.
— Все это я уже читал.
— Где?
— Аналогичная чушь поступила и к нашему главврачу. Автор тот же. Хотя не уверен, что это истинный автор.
— Ну, а что бы вы могли сообщить по этому поводу, Марк Григорьевич?
— В объяснительной на имя главврача я уже все сказал, другого ничего быть не может, вот, — и он извлек из кармана копию той объяснительной, какую оставил главврачу, — можете подшить к делу.
— Мне бы хотелось услышать это в живом изложении. Сперва.
— Изложу, — и Костюкович пересказал всю историю с Зиминым.
— Значит похищенное из патологоанатомического отделения — протокол вскрытия и некропсийные материалы — это единственное опровержение жалобы?
— Единственное.
— Кому же понадобилось красть это? И зачем? У вас нет никаких предположений на сей счет?
— Нет.
— Плохо, — следователь посмотрел в глаза Костюковича, затем после паузы, сказал: — Копию этой вашей объяснительной вы, пожалуйста, перепишите для нас, так сказать собственноручно. Два дня вам хватит на это? И занесите мне, будьте добры.
— И что дальше?
— Жалоба на вас, как вы, надеюсь, понимаете, стала уже бумагой казенной, официальной. И я человек казенный. А речь в ней идет о том, что по вашей вине умер человек. Так что работы у меня прибавилось, следователь тоскливо вздохнул, встал, давая понять, что на сегодня все…
Когда Костюкович шел в прокуратуру, волнения почти не было, а охватило какое-то шутливо-нервическое настроение от сознания, что ни в чем не виноват. Сейчас же, возвращаясь домой, он забеспокоился, стал вспоминать разные случаи, когда врачей по похожим поводам вызывали к следователям; ни та, ни другая сторона часто не могла ни доказать, ни опровергнуть, верх в таких случаях нередко брала удобная фраза «умер больной». В палате во сне или на операционном столе, или во время какой-нибудь процедуры — умер.
«А! Будь что будет», — как бы махнул рукой Костюкович.
15
В перерыве они вдвоем пили кофе с рогаликами, посыпанными маком. Кофе Погосов варил сам — из молотого зерна в настоящей медной турке на маленькой спиртовке.
— Твой кабинет можно найти по запаху, как духан, — засмеялась Ирина.
— Ты знаешь, сколько лет этой турке? — Погосов откинулся в кресле. Лет сто. — Еще прадед мой варил в ней. Мы, армяне, цепкие во всем, что касается домашнего очага, традиций, вещей.
— Может потому, что Армения мононациональна, как никакая другая республика? — спросила Ирина.
— Скорее другое: всю свою историю армяне боролись, чтоб уцелеть, не исчезнуть. На земле, наверное, только два таких народа: мы и евреи… Ты свой виварий пополнила? — неожиданно спросил Погосов.
— Да. А почему ты спрашиваешь? — удивилась она резкому переходу к другой теме.
— Зашиваюсь, выручи. На двух группах животных я уже проверил. Мне нужно еще испытать взвесь на ингаляционное и на аллергизирующее воздействие на третьей группе животных.
— Это по хоздоговорной теме?
— Да. Сделаешь?
— Ладно, доктор Фауст, сделаю. Хотя своей работы полно.
— Еще кофе? — предложил Погосов.
— Нет, хватит, очень крепкий.
Он начал убирать со стола, опрокинул чашку, густой черный ручеек потек под бумаги, лежавшие кипой справа и слева, Ирина стала помогать ему отодвигать бумаги, чтоб не промокли, откуда-то из-под них выкатился зеленый металлический туб, в каких обычно бывают импортные лекарства. Погосов схватил этот туб и сунул в карман. Ирину удивила торопливость, с какой это было сделано — туб металлический, не промок бы.
— Что это? — спросила она.
— Ерунда, — отмахнулся он. — Западногерманские витамины.
— Пьешь, что ли?
— Ага.
— Летом? Чего вдруг? Когда полно помидоров, болгарского перца, зелени. И ты все это любишь. Врешь ты, Погос.
— Вру, — добродушно согласился он, куском марли промокая лужицу на столе.
Приоткрылась дверь, девушка-лаборантка в белом халате, заглянув, сказала:
— Ирина Григорьевна, извините. К вам Суярко с химфармзавода приехал.
— Иду! — отозвалась Ирина…
16
Костюкович вышел из застекленного тамбура, где толпились родственники больных, пытавшиеся проникнуть в неурочное время к своим близким, уговаривали пожилую женщину-швейцара, но та была неумолимой.
— Посещение с пяти, вот написано, читать надо. Что вы тут кучу образовали, дайте доктору пройти!..
По долгим ступеням он спустился с холма и пошел к трамвайной остановке. Было начало четвертого. Он ждал трамвай минут десять, когда перед ним остановилась «девятка» и из приоткрывшейся дверцы высунулся Туровский:
— Марк! Домой, что ли? Садись!
Костюкович обрадовался оказии, на дорогу обычно уходил час из-за двух пересадок — с трамвая на автобус, а затем на троллейбус. Он редко ездил на работу своей машиной, парковаться приходилось на пятачке у входа в приемный покой, куда то и дело подъезжали машины «скорой», нередко калечившие докторские легковушки, дважды досталось и «жигуленку» Костюковича…
Едва он нырнул в «девятку», как почувствовал знакомый уже запах лосьона. Костюкович оказался на заднем сидении рядом с Туровским. Водитель, полуобернувшись, поприветствовал:
— Здравствуйте, Марк Григорьевич. Не узнаете?
Но Костюкович уже узнал Алтунина.