янул его фамилию, даже не поинтересовалась, кто, мол, такой этот Чекирда. Во-вторых, зная этот тип женщин, достигших престижных постов, — деловых, властных, амбициозных, тщеславных — Левин полагал, она не станет врать, опасаясь, как бы он тут же не поймал ее на лжи, т. е. унизит таким образом и низведет с определенного пьедестала в их иерархии ценностей до положения заурядной продавщицы пива, которую поймали на недоливе. Но нельзя сбрасывать со счетов и то, что она безусловно понимала: если дело дойдет до суда, то получит срок. Это и есть та обнаженная реальность, которую она, разумеется, вычислила прежде всего… И он не ошибся, она спросила:
— Какие вы даете мне гарантии за мою откровенность?
Он понял, что она имела в виду:
— Алевтина Петровна, все ваши ответы на мои вопросы я передам прежде всего Чекирде, своему клиенту. Мы же с вами, повторяю, будем беседовать без протокола, подписывать вам ничего не придется, вы всегда сможете отказаться от своих слов, даже заявить, что вы меня и в глаза не видели, просто мы друг другу приснились, как дурной сон.
— Что вы юлите?.. А не боитесь неприятностей?
— За что и от кого? — спросил Левин.
— От милиции, прокуратуры за то, что не зафиксировали письменно.
— Это уже мои заботы. Вас они не должны волновать. Что же касается Чекирды, — это выходит за пределы моих функций. Вы не боитесь с его стороны шантажа впоследствии?
— Вот уж этого я не боюсь! — воскликнула Деркач. — Мы с ним в некотором смысле были впряжены в одну телегу. Так что если одна из лошадей падает, телега все равно перевернется и потянет за собой вторую лошадь.
— Значит, вы знакомы с Чекирдой?
— А разве он вам не сказал? — удивилась Деркач.
— Я его об этом не спрашивал, — уклончиво ответил Левин.
— Знакомы. И давно. Прежде он занимал этот кабинет, а я была его заместительницей. Восемь лет…
— Странно для его профессии железнодорожника…
— Садись, Аня, — сказала Каширгова, когда девушка вошла. — Марк Григорьевич хочет задать тебе несколько вопросов.
Аня села. Костюкович видел, что она напряжена.
— Вы хорошо плаваете, Аня? — спросил он.
— Учусь, — ответила, удивившись. — А почему вы спрашиваете?
— Я видел вас в бассейне. Там, где работает Сева Алтунин. Кстати, вы не знаете, каким лосьоном он пользуется?
— Откуда мне знать? — смутилась.
— Тогда я вам скажу. «Шанель „Эгоист“».
— Может быть… Я с ним не очень знакома.
— Разве? А я полагал, что вы довольно близко знаете друг друга.
— Нет.
— Однажды во время ночного дежурства я пошел посмотреть, хорошо ли запер машину. В тоннеле-переходе почувствовал запах лосьона. Стойкий лосьон. Кто-то только что передо мной прошел по тоннелю во двор. Была ночь. Ни души. Но когда я вышел во двор, увидел две фигуры. Обе в белых халатах, мужская и женская. Они двигались от тоннеля в сторону вашего отделения, Сажи, — повернулся он к Каширговой. — Я решил, что это врачи со «скорой», поскольку за отделением подстанция «скорой», — он снова обратился к Ане. — Но недавно, Аня, я понял, что это были вы и Алтунин. Вы, должно быть, близко знакомы, если после плавания выходите из одной душевой кабины, — Костюкович взглянул на девушку. Лоб, щеки, шея ее густо покраснели, она опустила голову. Он снова обратился к ней: — Я и Сажи Алимовна сразу поняли, что похитивший протокол вскрытия и листок гистологического исследования знал, что к чему, поскольку прихватил с собой стекла и, главное, исходный материал — блоки. Явно это был человек, что-то понимавший в медицине. С запахом лосьона я встречался потом не однажды, и всякий раз он был как-то связан с присутствием Алтунина. Я видел вас, Аня, когда вы вместе с Алтуниным выходили из душевой, а сейчас узнал, что вы работаете здесь. Мне все стало ясно, тем более, что старшую лаборантку вы замещали именно тогда, когда была совершена кража. И произошла она, по-моему, как раз в ночь моего дежурства, когда я увидел мужскую и женскую фигуры, направлявшиеся в сторону вашего отделения. Тогда я ошибся, посчитав, что это два врача со «скорой». Теперь нет сомнения, что это были вы и любитель лосьона Алтунин.
— Да, — еле шевельнула она губами.
— А кто помогал матери Зимина сочинять жалобы?
— Я и Сева.
— Зачем?
— Я была у Сажи Алимовны, когда она по телефону читала вам листок гистологических исследований Зимина…
— И?
— Рассказала об этом Севе. Он решил, что надо внушить матери Зимина, что виноваты в смерти Юры вы, намекнуть, что хорошо бы подать на вас жалобы, — она приложила ладони к горящим щекам.
— Туровский и Гущин знали об этом?
— Сперва нет. А потом Сева им рассказал. Они всполошились, страшно его ругали, мол, зачем он подымает шум вокруг этого, привлекает внимание. Но они знали содержание вашего разговора с Сажи Алимовной, и теперь деваться было некуда: они и велели украсть из архива все, что нужно, они знали, что я и Сева понимаем, что должно исчезнуть, — подняв заплаканные глаза, тихо закончила лаборантка.
— Да, забыл: вы ведь с Алтуниным были и в загородном ресторане, где веселились вместе с Туровским, тренером Гущиным, каким-то таможенником, Погосовым. С последним пришла одна дама. Она моя сестра. Она мне передала привет от Алтунина и довольно точно нарисовала портрет его подруги — ваш, Аня, — Костюкович откинулся на спинку стула, словно устав после тяжкой работы и сказал Каширговой: «У меня все, Сажи.»
— Это все правда? — спросила Каширгова у лаборантки.
— Да, — едва слышно произнесла та.
— Тебе заплатили? Сколько? — Каширгова уставилась в ее склоненный лоб.
— Нет, — замотала та головой. — Я не брала никаких денег… Он попросил… Мы любим друг друга… Скоро поженимся… Он обещал.
— Обещал!.. Эх ты, дура!.. Сейчас же пиши подробную объяснительную на мое имя. И к ней приложи заявление, что увольняешься по собственному желанию. Большего я для тебя сделать не могу. Иди.
Лаборантка ни слова не сказав, пошла к двери, Каширгова взглянула на часы.
— Боже, опаздываю! У меня четыре вскрытия… Марк, зачем им это нужно было?
— Боялись, что докопаюсь до подлинной причины смерти Зимина, когда увидели, что очень интересуюсь этим случаем, хотя я был далек тогда от того, что знаю сейчас.
— Ладно, к подробностям вернемся, побегу…
Вышли вместе. Она направилась в прозекторскую, он — к двери на улицу…
Они стояли за зданием патологоанатомического отделения у большой трансформаторной будки.
— Чего глаза красные? Ревела? — спросил Володя Покатило.
— У меня неприятности, — ответила Аня.
— У всех свои неприятности… Быстро же ты Юрку забыла. Не успел помереть, а ты уже этому докторишке Алтунину на коленки села.
— Он женится на мне.
— Ага. Потрахает, потом передаст другому жениху.
— Не твое дело. Ты зачем пришел?
— Мне бабки нужны. Брат на дембель идет, офицер, служит под Курском, решил оставаться там, строиться хочет. У меня есть кое-какие шмотки и аппаратура. Прошлый год, когда мы с Юркой из Югославии привезли, ты хорошо толкнула. Может и сейчас кому из докторов предложишь? Все фирмовое.
— Не смогу я. Увольняюсь отсюда.
— Чего так?
— Нужно. Сам продай. Снеси в комиссионку.
— Там проценты большие берут, не выгодно.
— Уходи! — встрепенулась она, заметив вышедшего из подъезда Костюковича. — Не хочу с ним встречаться, — и, не прощаясь, быстро пошла в сторону подстанции «скорой».
— Чумная, — пожал плечами Володя.
Он шел по узкой, протоптанной по газону дорожке, по другой асфальтированной шел Костюкович. У входа в тоннель они сошлись.
— Здравствуйте, доктор, — поприветствовал Володя.
— Здравствуйте. Что вы у нас делаете?
— Надо было встретиться с одним шофером со «скорой». Он обещал канистру бензина.
— Как у вас дела? Готовитесь к чемпионату Европы? — спросил Костюкович. Через тоннель они прошли в вестибюль, оттуда через главный вход — на улицу.
— Кто готовится туда, а кто — в Будапешт, — усмехнулся чему-то Володя.
— А что в Будапеште?
— Дунайский кубок.
— Тоже хорошо.
— Кому как…
Они попрощались…
Сперва Деркач никак не могла начать говорить — произнесет фразу-другую, остановится, скажет Левину:
— Нет, не так, не то…
А потом пошло, как по накатанному, без заминок, вроде даже торопилась она. По долгому опыту Левин знал такое состояние допрашиваемых: сперва упор, не сдвинешь с места, тяжкое молчание, как сопротивление. Но когда дожмешь, раскачаешь — логикой ли своей, или жестким тоном, или мягким доверительным словом, или тоже молчанием — терпеливым, выжидательным, как бы безразличным, — или умышленно вывалишь все факты и улики, чтоб допрашиваемый ужаснулся — когда вот так дожмешь и, почувствовав, что вот-вот — бросаешь на чашу весов последнюю гирьку в виде: «Ну что, может отложим на завтра? Или покончим со всем этим сегодня?», — видишь по глазам, как хватается человек за возможность избавиться наконец от унизительного состояния и, заметив, что следователь как бы случайным движением придвигает к себе еще чистый протокол допроса и берется за ручку, — человек начинает говорить, говорить, говорить. Спешит, словно боясь, что не успеет выговориться…
Нечто подобное случилось и с Алевтиной Петровной Деркач. Как умная женщина, она поняла: этот пожилой, не очень опрятно одетый человек знает все или почти все, морочить ему, опытному следователю, голову бессмысленно, а, главное, опасно — встанет и уйдет разозленный, что его принимают за дурака… Он уловил главное — какой смысл похищать, чтоб тут же уничтожить? — и уже тянул за это звено.
— Завод, который затеял строить Чекирда, становился для нас костью в горле.
— Для кого «для нас»?
— Для меня и руководителей четырех из шести райторгов города. Ну и для сошки помельче — для продавцов. Вы представляете, что такое продавать пиво на улицах из этих железных бочек на колесах? Тут не только недолив, но и левое пиво. Вы видели в сезон, а длится он полгода, с мая по октябрь, какие очереди жаждущих выпить кружку; разочарование очереди, когда пиво кончается? И вдруг возникает завод, делающий баночное пиво. В достаточном количестве и цена пониже. Чекирда просто уничтожал нас своим заводом.