. Но как в таком состоянии? Он не выдержит…»
— Ну, извините, — козырнув, сказал старший лейтенант. — Подожду, пока он придет в себя.
«Дай-то Бог, чтоб твое желание сбылось», — подумал ему вдогонку Костюкович…
Взяв кейс, он вышел из ординаторской, нащупал в кармане сигареты. Спустился лифтом и был уже в холле, когда его окликнули:
— Костюкович! Марк!
Он оглянулся. Человек быстро шел к нему, но издали Костюкович не мог понять, кто это, и только когда тот приблизился, узнал: Олег Туровский, учились на одном курсе, с тех пор как закончили институт, виделись не более двух-трех раз, а минуло уже двенадцать лет, Туровский куда-то исчез из поля зрения, и Костюкович вовсе забыл о нем, тем более, что в студенческие годы дружбы не водили.
— Здравствуй, Марк… Мы разминулись, я наверх пешком к тебе в отделение, а ты лифтом вниз, еле догнал… — он говорил быстро, видно, запыхался.
— Ты по каким делам здесь? — спросил Костюкович.
— Зимин Юра… Дежурный врач сказал, что ты его ночью принял, вот я и догонял тебя… Я с его матерью… Она наверху в отделении ждет… Что с ним?
— Он родня тебе?
— Нет. Я врач команды, — Туровский протянул ему визитную карточку.
— У него инсульт.
— Да ты что?.. Тяжелый?
— Хуже не бывает.
— Господи, как же так?
— Он что, действительно хороший пловец?
— Наша надежда, скоро чемпионат Европы. Может поднимемся, поговоришь с его матерью?
— Успокаивать нечем, — Костюкович пожал плечами, они двинулись к лифту.
Пока поднимались, Туровский успел сказать:
— Она Юру одна растила, отец бросил их давно, работает уборщицей в детской спортивной школе…
В коридоре напротив ординаторской их ждала невысокая худощавая женщина, она комкала маленький носовой платок. Костюкович заметил, что кисти у нее крупные, пальцы почти мужские с несколько деформированными суставами. Она подняла на Костюковича ожидающие, измученные страхом и неведением глаза.
— Юра в тяжелом состоянии, не буду скрывать. Делаем все возможное, произнес он сотни раз говоренную фразу. — У него инсульт.
— А… к нему можно? — тихо спросила она. — Я бы подежурила, сколько надо, подала бы попить или еще чего, если захотел бы…
— Пожалуй, нужно, хотя сейчас он едва ли сможет с вами разговаривать.
— С чего же такое случилось, доктор? — беспомощно спросила она. — Юра был такой сильный… Господи, за что же так!..
— Случается, — сказал Костюкович, разводя руками. А что еще он мог сказать?
— Вы уж постарайтесь, доктор, — тихо попросила она, — если что нужно, я все продам… — может там лекарства какие заграничные, — она глянула на Туровского, затем сказала Костюковичу. — И вас не обижу… Юрочка ведь один у меня… Я сейчас съезжу домой, кое-что возьму и вернусь… я быстро.
Они спустились в холл.
— Вы идите в машину, я задержусь с Марком Григорьевичем на минутку, сказал ей Туровский.
Когда она ушла, он спросил Костюковича:
— Мне-то ты можешь сказать: какой прогноз? Может действительно требуются импортные лекарства? Мы это быстро перекинем сюда через кордон из Венгрии, из Польши, из Чехословакии, откуда хочешь.
— Сейчас ему нужно одно: выйти из комы. А дальше будет видно. Но плавать ему уже не суждено, даже если выживет.
— Надо же!.. Такой парень!.. Ты домой? Могу отвезти.
— Нет, у меня еще тут кое-какие дела, — Костюкович соврал, никаких дел у него больше не было, он устал за ночь, мечтал лечь, но ему не хотелось сейчас в ту машину, где сидела мать Зимина.
— Я буду тебе позванивать, — сказал на прощанье Туровский.
Костюкович кивнул…
3
Юрий Зимин, не приходя в сознание, умер в субботу после полудня. Мать, все время не отходившая от его постели, на этот раз отлучилась на час: поехала домой за большой пуховой подушкой, чтоб заменить тощую больничную.
Ничего неожиданного в этой смерти для Костюковича не было, и все же умер его больной. Он не сомневался в своем диагнозе, только не успел понять, откуда у этого молодого атлета такая гипертония, обследовать его, как полагается, не удалось. Вспомнив, что в кармане пиджака лежит визитная карточка, которую дал Туровский, Костюкович позвонил на спортбазу.
— Да! Кто нужен? — отозвался хриплый бас.
— Пожалуйста, Туровского.
— Кто спрашивает?
— Скажите, доктор Костюкович.
— А в чем дело?
— Это я изложу Туровскому, — сдерживался Костюкович.
— Сейчас. Он в бассейне.
Ждать пришлось долго.
— Туровский слушает, — наконец раздался голос в трубке.
— Что это у вас за хам сидит у телефона?
Туровский хихикнул, а потом уважительно сказал:
— Это наш старший тренер… Что-нибудь случилось, Марк?
— Да. Зимин умер.
Туровский какое-то время молчал, затем, охрипнув вдруг, спросил:
— Когда это случилось?
— Два часа назад.
— Это ужасно! Ты даже не можешь понять, как это ужасно! — вырвалось у Туровского. — Такой инсульт?! — то ли усомнился, то ли в отчаянии произнес он, потом вдруг спросил: — Ты дома? Я перезвоню тебе минут через десять-пятнадцать. Нам надо посоветоваться и в коллективе, и с матерью, как быть.
— Хорошо, — сказал Костюкович.
Туровский позвонил через полчаса:
— Когда можно будет забрать тело?
— Сегодня и завтра — выходные. В понедельник я все оформлю, и после вскрытия, во второй половине дня, до пяти, можете приехать. А лучше во вторник. Я завтра опять дежурю ночь, заполню необходимые бумажки, а во вторник к десяти-одиннадцати утра все будет готово, — сказал Костюкович.
— Ладно, — как-то неуверенно произнес Туровский.
Следующее ночное дежурство было вне графика, у коллеги в Донецке сестра выходила замуж, попросил подменить. Отказывать не принято, самого подменяли не раз. Хотя дежурить в ночь с воскресенья на понедельник не любили: после субботних и воскресных лихих гуляний на пикниках, юбилеях, свадьбах, где ели и пили не в меру, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем, «скорая» работала с особенной нагрузкой: инфаркты, инсульты, почечные колики, всякие перфорации, внезапные кровотечения, драки с тяжелыми травмами — вся больница стояла на ушах…
Не успел Костюкович закончить вечерний обход, как начался дурдом: в коридоре раздался крик и плач, за Костюковичем прибежала медсестра. Оказалось, умер лежавший с инсультом алкаш, хронический гипертоник, а голосила его жена, он умер при ней. Затем вызвали на срочную консультацию в травматологию; потом повторный инсульт выдала старушка — ветеран войны; через два часа инвалид-слепой, которого должны были завтра переводить в нейрохирургию по подозрению на опухоль, ковыляя в туалет, каким-то образом поскользнулся, упал и сломал руку. Еще через час, с промежутком в двадцать минут, привезли женщину — свеженький инсульт — и здоровенного мужика в гипертоническим кризом, острым нарушением мозгового кровообращения. И пошло-поехало. До пяти утра не то что прилечь, присесть, покурить не удавалось; бутерброды, которые Костюкович взял с собой, так и остались в кейсе, завернутые в фольгу…
Уже светало, когда он сел оформлять истории болезней, начав с неуспевшей обрасти бумажками анализов и исследований истории Юрия Зимина.
На пятиминутке Костюкович сидел, помаргивая слипавшимися воспаленными глазами, его покачивало, готов был тут же в ординаторской растянуться на полу, но только бы вырубиться из яви, уплыть в глубину сна. Когда все разговоры шли уже к концу, неожиданно вошел главврач. У него была страсть делать такие неожиданные налеты в отделения и устраивать профилактические разносы, поскольку повод для этого в любом отделении можно было найти всегда. Длилась говорильня час; персонально Костюковича ничто, слава Богу, не касалось, слушал он громоподобные речи главного вполуха. Наконец, в начале двенадцатого все закончилось. Но тут позвонила начмед, Костюковича поймали уже в коридоре и вернули к телефону.
— Марк Григорьевич, где история умершего Зимина?
— Я после ночи, Варвара Андреевна, только сейчас освободился, собирался к вам, — сказал он.
— Давайте быстренько…
Он поднялся этажом выше.
— Садитесь, Марк Григорьевич, есть разговор, — сказала начмед, когда он вошел. — Как ночь была?
— Кошмар, — коротко ответил он, подавая ей бумаги.
— Приезжали за трупом Зимина, а у меня — ничего, где его история болезни? — она постучала по бумагам пальцем с коротко остриженным ногтем (еще недавно была хирургом, привычка так стричь ногти сохранилась). — Я сказала, что после трех все будет готово. Так что вот-вот… — взглянула на электрочасы, висевшие над дверью.
— Но вскрытия еще не было, — сказал Костюкович.
— Я тут выдержала осаду. Почитайте, — начмед протянула ему листок.
Это было заявление матери Зимина с категорическим требованием не производить вскрытия, а немедленно выдать ей тело сына.
— Но мы же не имеем права без вскрытия, — сказал Костюкович. — Тем более, если умирает молодой человек.
— Это я все знаю, — раздраженно произнесла начмед. — Но мать закатила такую истерику, стоял такой крик, отпаивали валерьянкой. Это длилось час. И я сдалась: сказала, что не буду возражать, решу, как только ознакомлюсь с историей болезни.
— Нет, Варвара Андреевна, я возражаю, — сказал Костюкович.
— Странно, — сказала она, зная, что обычно врачи не очень любят вскрытие, боясь, что не подтвердится их диагноз. — А что так, Марк Григорьевич?
— Это тот случай, когда хотелось бы знать причину такой дикой гипертонии у молодого здоровенного парня.
— Как хотите, — она недовольно пожала плечами, словно говоря: «У тебя что, других забот мало?»
— Попросите доктора Каширгову, чтоб вскрывали сейчас, — сказал он. Родственников Зимина поставим перед фактом, скажете, что произошло недоразумение, забыли предупредить патологоанатомов и кто-то из них произвел обычную плановую аутопсию[2]. В крайнем случае подставляйте меня, мол, виноват лечащий врач, не знавший о вашем разрешении выдать тело. Пусть набрасываются на меня: но не думаю, что для матери это уже будет существенно.