В некоторых кооперативах у Михальченко оказались знакомые автовладельцы из бывших сотрудников милиции, уволившихся в разное время, кто по возрасту, кто по другим причинам. Это позволяло задавать нацеленные вопросы. Будучи человеком общительным, Михальченко и с незнакомыми автовладельцами, возившимися у своих машин, обменивался шутками, двумя-тремя пустыми фразами, успевая цепким и быстрым взглядом ощупать полки открытых боксов. Ни у кого не мог вызвать подозрения этот молодой здоровенный веселый мужик: мало ли к кому и по какому делу он пришел сюда, где две-три сотни гаражей…
Часам к трем дня Михальченко покинул последний кооператив. Ничего…
А в это время Левин заканчивал разговор с Чекирдой у себя в кабинете.
— Вернемся к началу, Артур Сергеевич. Груз вам вывозят машиной. Чья машина?
— По договору мы арендуем «Камаз» у автопредприятия номер 12149. Шофер один и тот же.
— Фамилию его знаете?
— Лукашин Антон Данилович.
— Он знает заранее о прибытии вашего груза?
— Нет. С вечера мы заказываем машину, а на следующий день утром Лукашин едет на склад.
— Сколько человек знает, что это груз вашей фирмы? И кто именно?
— Лукашин, конечно, завскладом — как приемщик. И еще мой зам.
— А кто ваш зам?
— Человек абсолютно надежный. Мы знаем друг друга много лет, еще со школьной скамьи. К тому же он муж моей сестры.
— Вы предъявили претензии завскладом?
— А что толку? «Заявляйте в милицию, — говорит. — Пусть ищут». А почему вас интересуют конкретные люди: завскладом, шофер и мой зам?
— Так уж я устроен, с детства любопытен.
В кабинет вошел Михальченко. Чекирда поднялся, поклонился, Михальченко ответил кивком.
— Ну? — Левин поднял глаза на Михальченко.
— Пустые хлопоты.
— Я вам еще нужен? — спросил Чекирда. — У меня деловое свидание.
— Пожалуй нет, Артур Сергеевич. Если что — я вам позвоню.
Когда Чекирда ушел, Михальченко, потирая больную руку — это стало у него уже привычкой, стыли пальцы, — сказал:
— Подведем итог. Сперва о базе. Там сам черт ногу сломит. Склады идут на сотни метров: обувные, верхняя одежда, электрорадиотовары, химтовары, канцтовары и прочее и прочее. Терминалы заставлены контейнерами. Протиснуться невозможно. Одни разгружают, другие загружают. База-то оптовая. Наверное, тысячи контейнеров. Беспрерывно подъезжают машины, автопогрузчики. Завскладом бегает от машины к машине, оттуда в конторку, из конторки снова на терминал. Весь в мыле. Мат стоит, хоть топор вешай. Я понаблюдал. Уволочь оттуда можно, что угодно. Охрана — говно: какая-то старуха, все время жует. Я говорил с завскладом. Плачется, разводит руками, мол, такого не бывало, чтоб так по-крупному. Понимает, что для него это кончится худо. В лучшем случае выгонят… Я вот о чем подумал: ну объездил я городские кооперативные гаражи, что толку? Ведь в каждом райцентре области их тоже немало. Но не гонять же по всей области!
— А что, если похищенное вывозили вообще за пределы области?
— Не исключено, — ответил Михальченко.
— Я попробую проверить через ГАИ, не было ли подозрительных задержаний… Ну что, по домам? Все-таки суббота…
7
В конце дня, когда Костюкович делал записи в чьей-то истории болезни, в ординаторскую вошел следователь ГАИ старший лейтенант Рудько. Костюкович узнал его.
— Я к вам опять, доктор, — сказал Рудько.
— Догадываюсь. Садитесь, слушаю.
— Как там Зимин? Мне дело закрывать пора, побеседовать с ним надо коротенько. Возможно?
— Умер Зимин.
— Да вы что! Когда?
Костюкович назвал число.
— Меня-то не было девять дней, к матери ездил в Винницу… Что же это с ним?
— Инсульт…
Когда Рудько поднялся, Костюкович вдруг спросил:
— Прошлый раз, когда вы были у меня, вы упоминали, что за полгода до этой аварии Зимин тоже попал в аварию?
— Да.
— Вы с ним разбирались потом?
— А как же!
— И как он объяснил? Вы говорили что-то о внезапной потере зрения.
— Когда я приехал к нему в больницу брать объяснения, он сказал, что его за рулем вдруг замутило, на секунду потерял зрение и врезался.
— А в больницу он как попал? В какую?
— Мы вызвали «скорую» и его отвезли сюда к вам. Кажется, в 1-ю нейрохирургию. У него было сотрясение мозга.
— Вы не могли бы установить месяц и число, когда это случилось?
— Попробую, если нужно. Я позвоню вам.
В пятницу, когда Костюкович закончил обход, позвонил старший лейтенант Рудько:
— ДТП произошло 19 января.
— Он был один в машине?
— Нет, с дружком. В деле есть его показания. Тоже спортсмен: Владимир Анатольевич Покатило.
— Спасибо, старший лейтенант.
— Пожалуйста, если для дела — всегда готов.
— У меня тоже автомобиль есть, — засмеялся Костюкович.
— Тогда тем более.
— Еще раз спасибо, — Костюкович опустил трубку, — «Володя Покатило… Это тот парень, который был в приемном покое, когда я принимал Зимина», вспомнил Костюкович. Что-то в обрывочных сопоставлениях не вязалось. Поразмыслив, он отправился на шестой этаж в 1-ю нейрохирургию.
Завотделением была у себя, мыла руки, когда вошел Костюкович.
— Здравствуйте, доктор, — поприветствовал он.
— Здравствуйте. Вы ко мне? — куцым вафельным полотенцем она принялась протирать каждый палец.
— Я к вам с просьбой, — и он рассказал, в чем дело.
— Когда он к нам попал?
— 19-го января.
— Хорошо, я узнаю, у кого он лежал, поднимем из архива историю болезни.
— Буду очень признателен.
— Позвоните мне в конце дня, часа в четыре.
К трем Костюкович уже освободился, мог бы идти домой, но он ждал назначенного нейрохирургом времени. Около четырех раздался звонок.
— Слушаю, — сказал Костюкович.
— Доктор Костюкович? — спросил мужской голос.
— Да.
— Это из первой нейрохирургии Лернер. Вас интересовала история болезни Зимина? Она у меня, можете подняться, я в ординаторской. Только, пожалуйста, не задерживайтесь, мне нужно уходить, — все это было произнесено недовольным голосом. Костюкович знал доктора Лернера. Они встречались, когда Лернер приходил консультировать в неврологию или когда в нейрохирургию на консультацию вызывали Костюковича, сталкивались они и в приемном покое. Это был угрюмый раздражительный человек, постоянно чем-то недовольный, неуживчивый; коллеги его недолюбливали, но при этом признавали, что Лернер высокого класса оператор, золотые руки, хотя имел лишь вторую категорию…
— Вот, — Лернер указал на тоненькую папочку на столе, едва Костюкович переступил порог.
Зная его характер, Костюкович даже не удивился, что тот не поинтересовался, в чем дело.
— Он был ваш? — спросил Костюкович.
— Разумеется, — усмехнулся Лернер, — коль скоро мне было велено рыться в архиве.
Костюкович сел, начал читать. Ничего особенного: сотрясение мозга, поступил с высоким артериальным давлением — 180 на 80, что в этой ситуации объяснимо. Выписали Зимина через три недели. Артериальное в норме: 120 на 70…
— Все, доктор, спасибо, — Костюкович возвратил папочку.
Лернер пожал плечами, мол, стоило из-за этого морочить голову.
Поздно вечером Костюковичу позвонила начмед:
— Марк Григорьевич? Это Ильчук.
— Слушаю, Варвара Андреевна.
— Ну и камнепад вы устроили!
— С чем?
— Да с Зиминым, с этим спортсменом! Они пришли за телом, и когда узнали, что вскрытие все-таки было, подняли такой шум!
— Мать?
— И врач команды. Я сказала, что вы настояли. Но когда начали угрожать, что будут жаловаться, я их выставила. Так что вам они досаждать уже не станут… Просто имейте это в виду…
Но она ошиблась. Через час позвонил Туровский:
— Зачем ты настоял на вскрытии? Начмед матери пообещала. А ты настоял! У людей свои предрассудки, мать не желала, чтоб кромсали тело ее сына, — шумел Туровский.
— Не ори! — осадил его Костюкович. — Мать — ладно. Но ты же врач и обязан знать, какой порядок существует, если человек умер в больнице. А если этому человеку всего двадцать первый год и умирает он от внезапного инсульта, о чем тут может идти речь?! Мы вообще не имеем права выдавать труп без вскрытия. В данном случае к правилам прибавился и мой интерес: он мой больной!
— У тебя что, мало других загибается?! Тебе понадобился именно Зимин?
— Жаль парня… Успокой мать, объясни, что иначе было нельзя. Будь здоров! — Костюкович положил трубку.
Он, конечно, слукавил, сказав, что лишь соблюдение правил заставило его настоять на вскрытии. Редкий врач-ординатор и в редких ситуациях требует вскрытия. У Костюковича к смерти Зимина имелся свой интерес. Когда-то он был любимым студентом у заведующего кафедрой патологической анатомии профессора Сивака, ходил в его научное общество, хотя специализировался по терапии и после некоторых сомнений и метаний выбрал в ней неврологию. Все последующие годы встречался с Сиваком в больнице, кафедра Сивака работала на ее базе, но имела свою отдельную гистологическую лабораторию. Несмотря на разницу в возрасте и положении, Костюкович и Сивак поддерживали добрые отношения, которые поощрял деликатный Сивак. Года полтора назад у Костюковича умер больной. Диагноз Костюковича и патологоанатома больницы несколько расходился. Как к третейскому судье, отправились к Сиваку на кафедру. Он подтвердил правоту Костюковича. Когда все уходили, Сивак задержал Костюковича: «Присядь, Марк. Как жизнь?» — «В пределах профессии и возможностей нашего здравоохранения, — засмеялся Костюкович. — Беготня по коридорам, из палаты в палату, писанина». — «Сам виноват: изменил патологоанатомии расхлебывай. Женился?» — «Некогда, Владислав Иванович». — «Наукой не хочешь заняться? Ты же способный!» — с неким смыслом прищурил глаз Сивак. — «Поздно начинать в тридцать пять лет. Да и вести палаты, дежурства! Когда тут наукой заниматься?!» Он не врал, отделение было тяжелым: девяносто процентов — сосудистые больные, из них острых инсультов процентов пятьдесят пять, девять-десять дежурств в месяц — дневных, ночных, суточных без права сна (правда, этим запретом пренебрегали, не выдерживали нагру