– Что вы меня учите! Вы хотите аутопсию, чтоб было официально – будь по-вашему! Казалось бы, я должна требовать вскрытия, это мое право и обязанность, а получается вроде мы поменялись ролями, – недовольно произнесла начмед и позвонила в патологоанатомическое отделение. Трубку взяла заведующая – доктор Каширгова.
– Сажи Алимовна, тут у нас возникла коллизия, – сказала начмед. – В субботу умер больной доктора Костюковича, молодой парень, спортсмен. Труп у вас. Нужно срочно вскрыть. Доктор Костюкович сейчас принесет вам историю болезни, расскажет, в чем дело… Хорошо… Нет, он уверен, что диагнозы совпадут.
Закончив разговор, она обратилась к Костюковичу: – Идите, Марк Григорьевич, Сажи Алимовна ждет вас… И все-таки не возьму в толк, зачем вам эти сложности? В конце концов ответственность несу я, начмед, за то, что разрешила выдать тело без вскрытия. А вы мне не дали нарушить закон, хмыкнула она…
Устало спускаясь вниз, Костюкович понял, что до обеда вряд ли вырвется отсюда домой…
4
Они сидели вдвоем в маленькой комнате, приспособленной под кабинет, где стены были увешаны вымпелами, а на стеллаже стояли сияющие нержавеющим металлом спортивные призы – кубки разной формы и достоинства: республиканские, союзные, международные; были среди них и очень престижные. Сюда, на второй этаж, через распахнутое окно с дорожек бассейна, где тренировались пловцы, доносились голоса и плеск воды.
Старший тренер сборной Виктор Петрович Гущин, высокий, тяжелый, с мощно обвисающими плечами стоял у окна, бросал иногда туда рассеянный взгляд и разговаривал с врачом команды Олегом Константиновичем Туровским, сидевшим на узеньком диванчике.
– Ты все уладил в больнице? – спросил Гущин.
– Да. Мать написала заявление. Начмед долго упиралась, кочевряжилась, но мать с трудом умолила ее, – ответил Туровский.
– Поминки нужно по высшему разряду. Понял? Тут жмотничать нельзя. Надо дать Алтунину сумму, составить список продуктов, пусть садится в машину и шурует. Скажи ему, чтоб водку брал красивую, на винте, а не в зеленых клизмах, минералки с запасом… – Он снова подошел к окну. На светлом фоне его могучие плечи казались еще шире от легкой, особого кроя, спортивной куртки. – Теперь вот что, Олег: матери надо помочь, единовременную сумму. Понял?
– Само собой.
– Как думаешь, сколько?
– Полагаю, тысяч пятнадцать будет нормально.
– Нет, надо дать штук двадцать-двадцать пять. От нас двоих. Понял?
– Хорошо.
– Д-а-а… Подвел он нас. Осенью Европа, потом игры "Дружбы" в Штатах… На него была вся надежда. Серебро, как минимум. А теперь я, как мудак, залезший во фраке в сауну. Я получил его хорошее, "чистое мясо" и пять лет доводил это "мясо" до кондиции. И на тебе – в самый пик…
Туровский слушал. Его не удивляло, что Гущин говорил о себе, о своих проблемах, словно Зимин, померев, был повинен в них. Туровский знал, что старший тренер при всем размахе и широте всегда оставался человеком трезвого расчета, скрытным, крайне осторожным в проявлении эмоций. "Он и женщину свою ревнует наверное только во сне", – подумал Туровский, и как человек податливый, легковнушаемый еще раз позавидовал Гущину.
– У команды нет теперь лидера, – дернув вниз "молнию" на куртке, Гущин большой пухлой ладонью погладил сильную безволосую грудь.
– Надо готовить замену. Володю Покатило, – сказал Туровский.
– Потянет ли он? Что он по сравнению с Зиминым!
– А какой выход?
– Он всегда второй, если не третий. Будапешт ему отменим. Нельзя, если начнем готовить на Европу. Понял?
– Разумеется.
– Что ж, составляй графики для Покатило, – после некоторого раздумья заключил Гущин. – И хорошо продумай схему.
– Ты его предупреди, чтоб поменьше болтал. До поры в команде не должны знать, – сказал Туровский.
– Все равно поймут, когда я займусь им вплотную… Ох, как нам нужна сейчас таможня!
– Там пока глухо, – сказал Туровский. – Ягныш звонит, сейчас ничего не может.
– Бабки просил?
– Да.
– Сколько?
– Пять штук. Дадим?
– Дадим. Отработает. Он человек нужный, съезди к нему: одно дело по телефону, другое, когда в глаза человека видишь… В общем, крутись, это и твои заботы… Пойду в бассейн, погоняю их, – он вытащил из кармана секундомер, глянул и, зажав в кулаке, вышел…
5
Костюкович не любил ходить на вскрытия, просто был обязан, если умирал его больной, поскольку должно быть неопровержимо установлено, совпадает ли его клинический диагноз с диагнозом патологоанатома. С несовпадения обычно начинается много неприятностей разной степени – все зависит от причин несовпадения: умер ли больной из-за халатности лечащего врача; ошибся ли он в диагнозе, потому что случай очень сложный, или врачу, вопреки его убеждению, диагноз был навязан профессорами-консультантами, консилиумом, короче – авторитетами, а иногда и давлением администрации.
Особенно не любил Костюкович начало аутопсий, когда патологоанатом делал первый надрез. Если уже и приходилось идти на эту процедуру, то предпочитал, чтоб вскрывала Сажи Каширгова. Он знал ее манеру: прежде чем надеть перчатки, она зачем-то коротко дышала на пальцы, словно разогревала их, а пальцы эти вовсе не вязались, как он полагал, с ее профессией тонкие, изящные, ухоженные; исходило от них даже что-то чувственное, волновавшее его. Старше ее на год, он был немножко влюблен в эту высокую с ровной спиной тридцатипятилетнюю женщину, в ее имя, в ее длинные волосы. Она была темная шатенка, узколицая, а глаза серо-зеленые под черными бровями. Однажды, года полтора назад, теплым сентябрьским вечером в лесном загородном ресторане праздновали шестидесятипятилетие заведующего кафедрой патологической анатомии профессора Сивака. Костюкович попал на этот банкет, где была медицинская знать, случайно. Так полагал он, обыкновенный врач-ординатор, не понимая, почему Сивак пригласил его. После многословных тостов и быстро пустевших бутылок заиграла музыка. Костюкович танцевал с Сажи. Он видел близко ее лицо, белую полоску ровных зубов за чуть разомкнувшимися губами, и в какой-то момент, слегка надавив ладонью на ее талию, почувствовал, как спина Сажи прогнулась в его сторону, подалась к нему, он ощутил ее плоский живот. Длилось это какое-то мгновение, Сажи тут же отстранилась. "Я хочу пить, Марк, пойдемте к столу", – улыбнулась она, остановившись. "Что это было тогда? Знак, сигнал?" – думал он позже, вспоминая ее напрягшееся на какие-то секунды тело… На этом все и кончилось…
Они вошли в прозекторскую.
– Что за спешка, Марк? – спросила Каширгова.
Он объяснил.
– Зачем вы настаивали? – она пожала плечами. – А вы уверены в диагнозе?
– Да вы и сами сейчас увидите…
В огромном секционном зале с его специфическими запахами, на фоне холодного кафеля, массивных специальных столов из нержавейки, на которых вскрывают, фаянсовых раковин для мытья рук, длинных прорезиненных тяжелых передников, висевших на крюках, стройная фигура Сажи в белом халате выглядела лишенной притяжения, чужой.
– Ну что ж, приступим, – она откинула простыню, прикрывавшую тело Зимина, взглянула, покачала головой: – Да, этот экземпляр действительно был создан природой лет на сто жизни.
На локте левой руки Зимина белела небольшая наклейка из лейкопластыря, Костюкович заметил ее еще, когда Зимина везли из приемного покоя в палату. Он оторвал наклейку, она прикрывала чуть синеватый кружочек кожи, в центре которого был бугорок струпа размером со спичечную головку. Сковырнув его, Костюкович увидел крохотную, как укол шила, воронку. "Похоже на свищ", – подумал он, глядя на побелевшую мертвую шелушившуюся эпидерму вокруг вороночки…
Он смотрел как она работает – несуетливо, точно, никаких лишних движений скальпеля…
– Полюбуйтесь! – наконец сказала Каширгова. – Я даже у стариков редко встречала такое, это же сухофрукты! – и она показала ему почки, сморщенные, как высохшие груши. – А что же внутри них?! – она скользнула скальпелем, и ему показалось, будто кто-то наступил на битое стекло, это под лезвием похрустывали ломкие сосуды. Из чего же они, а? – покачивала Каширгова головой. – Из застывшего цемента?.. Вот откуда она, эта гипертония… – Вывалив мозг, Каширгова сказала: "Видите, вот, вот и вот: наши диагнозы вроде совпадают. Но для полного вашего спокойствия я позвоню вам после гистологии. Да и мне самой интересно, как это будет выглядеть под микроскопом…"
Подремывая в трамвае, везшем его домой, Костюкович еще ощущал резкие запахи прозекторской. Он знал, что там будет дальше: санитар кое-как зашьет искромсанное Каширговой тело Зимина, в лабораторию отнесут лотки с кусочками тканей, а их по два-три из органа; после специальной обработки они превратятся в блоки-кубики в парафиновой оболочке; с этих блоков возьмут затем тончайшие срезы, нанесут на стекла, окрасят. И – все для некропсии [микроскопическое исследование тканей или органов умершего] готово. Каширгова посмотрит каждое стекло под микроскопом, чтобы поставить окончательный диагноз, заполнит бланк гистологического исследования, вклеит его в протокол вскрытия и вместе с остатками блоков и стеклами отправит в свой архив. В протоколе, на блоках и на стеклах будет проставлен единый номер, зарегистрированный в специальном журнале, а напротив номера в журнале будет значиться: "Зимин Юрий Павлович".
6
Стасик заехал за Михальченко к десяти утра. Он все еще носил маскировочную куртку и такие же брюки с коричнево-зеленым накрапом.
– Тебе не надоела армейская роба? – как-то спросил Михальченко.
– Удобно: не маркая и много карманов…
Объезд гаражных кооперативов они начали по списку, переданному Левиным, но внесли в него свой порядок, дабы не гонять челноком из одного конца города в другой, а чтоб гаражи попадались вроде по пути. Михальченко уже знал, что украденная краска расфасована в десятилитровые прямоугольные запаянные банки из белой жести с красивой этикеткой. Это Левин выяснил у Чекирды.