— Добрый вечер,— сказал он.
Кравченко окинул беглым взглядом его фигуру, задержался на хлебе, зажатом в руке, бледные его щеки покраснели, и он тихо ответил:
— Здорово.
Товарищ Тарас поднялся с места, передал какие-то бумаги незнакомому человеку в черной вышитой сорочке, поправил шинель на плече.
— Ну, товарищи, дело всем вам понятное. В последнее время мы потеряли много людей. Война, товарищи, что ни говорите...
— Ты... ближе к делу,— вставил Грай, гася пальцами окурок.
— Не прерывай, Грай, сам знаю. Тут дело простое. Юткевич, которому мы доверили людей, которому мы поручили быть командиром, которого мы знали как дисциплинированного и верного товарища, совершил большое и непоправимое преступление.
Юткевич покачнулся, хлеб выпал из руки и глухо шлепнулся на пол. Хаотичный ход мыслей тотчас задержался на одном месте, сменил направление, стал яснее. Глазами Юткевич уставился в фигуру Кравченко: спокойным и сильным в своей неподвижности был в ту минуту Борис.
— Дай слово Юткевичу. Может, он объяснить хочет, что дало ему право не выполнить мой приказ.
Это произносит Грай — отчетливо, как бы взвешивая каждое слово. Юткевич переводит взгляд на товарища Тараса, видит, как могуч и плотен этот широкоплечий человек,— настоящий богатырь. Товарищ Тарас смотрит ему прямо в глаза, и... мнится Юткевичу в них немой укор.
— Говори, Юткевич.
Жаркий огонь обдает щеки, пробегает по телу дрожь, сердце снова бьется учащенно, подступает чувство страха, даже стонать вдруг хочется.
— Что ж говорить? — он пытливо всматривается в глаза всем собравшимся тут, он ищет поддержки, но не находит этой поддержки, ибо не будет ее, не будет. — Мне показалось... казалось, что сигнала не было.
— Да, его и не было,— внезапно усмехается Грай. — Однако ты бросился в атаку. Ведь подумать только! — скрывает возмущения Грай. — Два десятка бойцов бросил против эскадрона первоклассной кавалерии. Бессмыслица.
— Бессмыслица? — поднимает взор незнакомый человек. — Такая бессмыслица в данном случае называется несколько иначе. Ты понимаешь, командир, что значит — не выполнить в бою твой приказ?.. Я удивлен, каким образом он сам спасся.
— Мало того, Федор,— подбрасывает товарищ Тарас.— Я не знаю цену преступления Юткевича. Он бросил людей на верную гибель по капризу молодости, по неопытности.
— Дорого нам обходятся такие капризы.
Юткевич, почувствовав прилив решимости, срывается с места, подбегает к столу с вытянутыми вперед руками, он хочет сказать что-то, но слов нет, простых и нужных слов, и тело обмякло, опали руки, холодный пот обильно проступает на лице.
— Виноват... Думал — делаю правильно, думал победить. Я ведь молодой, товарищ Тарас, вот мне и хотелось... хотелось героем стать.
— Тебя сдерживал Артем, ты не послушался старшего, опытного партизана-команднра, не подчинился приказу Грая, нарушил волю партии.
И поднимается тогда Борис Кравченко, и в глазах его блеск какой-то особенный.
— Чужое молодечество заговорило в тебе, Юткевич, не наше молодое чувство. Наша молодость защищает Крушноярск, а ты выпал из ее рядов, недобитое вражеское нутро в тебе заговорило...
...И позднее, ожидая приговора, Юткевич пытался было заговорить с Овсеенко, но тот упорно отмалчивался, втянув голову в плечи. Лишь одно понимал Юткевич отлично: приговор будет окончательный, и ужас охватывал его, холодный пот крупными каплями выступал на теле.
Среди ночи проснулся он, прислушался к тишине и, как воришка, на цыпочках прокрался к двери. В щель он увидел Овсеенко, который, обняв руками винтовку, спал. Он нажал на дверь. Она поддалась. Лишь тонко скрипнула, и что-то замерло в труди Юткевича. Однако Овсеенко даже не шелохнулся.
Тогда он проскользнул мимо него и выскочил на улицу.
Жить! Жить!
Разрывая руками густо переплетенные ветви, покрытые снегом, продирался сквозь заросли Юткевич. Снег сыпался ему на голову, на лицо, но он все шел и шел вперед, словно спасаясь от погони. В болезненном воображении ему даже рисовалась та погоня. Ветви ударяли в грудь, хлестали по лицу, а он стремительно уходил в тьму, в деревья, будто одержимый дьяволом.
В это время в Крушнояреке готовились к эвакуации. Из тайных щелей, из нор и уголков вылезали тени прошлого. Тасин отец на глазах дочери достал из шкафа свой старый сюртук с серебряной звездочкой, шумно и старательно чистил его от пыли. Тася, на ходу забежав домой, связала в узел немудреный свой скарб — пару белья, томик Лессинга, случайно подвернувшийся под руки, тоже сунула в узел.
Отец, демонстративно шаркая щеткой по сюртуку, гудел фальцетом:
Тор-ре-адор, смелее в бой!
Тореадор!
Тореадор!..
Тася, подхватив узел, почти в самых дверях насмешливо попрощалась:
— До скорой встречи, папочка.
Отец швырнул щетку и злобно крикнул вдогонку:
— Можете не возвращаться. Обойдемся...
В коридоре комитета лицом к лицу встретилась с Кравченко. Засияла приветливой улыбкой навстречу ему: который день не виделись!
— Что со Стасиком?
И только теперь увидела, как хмуро и необычно бледно лицо Кравченко.
— В расход! — глухо процедил сквозь зубы, и узел Тасиных рук мягко упал на пол.
И побежала она комитетским коридором. Ее подхватили встревоженные люди: замелькали свертки, узлы, мешки. И где-то совсем близко грохнул взрыв — зазвенело, посыпалось из окон стекло. В суете людской потеряла из виду Кравченко, кто-то сунул ей в руки какие-то бумаги, чьи-то сильные ладони подтолкнули ее к выходу.
— Идите! — раздалось над самым ухом, и человеческой волной ее вынесло на улицу.
По улице тянулись обозы. Возле комитета грузили на телегу толстые пачки бумаг, пачки развязывались, бумажки, бумажонки рассыпались по грязной земле, ветер разносил их по всей улице.
Вдруг Тася увидела, как нечто огромное и непонятное разорвалось посреди улицы, земля вздрогнула, обозные лошади рванулись в сторону и — стоны, крики, ржание, стук, причитания, окровавленные клочья... И внезапно в наступившей вслед тишине зазвонили церковные колокола, и в громком звоне этом слышалась издевка над суетой человеческой. На крушноярских окраинах усиливался шум и грохот, а над всем этим царило багровое пламя разом вспыхнувших в городе пожаров.
Тянулись по крушноярским улицам обозы.
Юткевич слышал приглушенное прерывистое сердцебиение городского организма. Выбиваясь из сил, он пробирался незнакомыми ему местами, обходя стороной поселки и хутора, что возникали в темноте перед ним. Не ожидая того, он очутился на тракте. Остановился, думая, куда теперь свернуть. Когда остановился, почувствовал, какая тяжелая усталость овладевает телом, рванулся, весь напружинившись, побежал, но тотчас упал, закрывая лицо ладонями. В глазах завертелись разноцветные круги, полетели врассыпную яркие и красочные звезды, похожие на бенгальские огни. И пока не потерял сознания, слышал, как гудит многократным и певучим гулом земля под ним.
***
Вместе с мартом появляются первые признаки весны: земля, точно зверь, начинает неторопливо пробуждаться от зимней спячки и делает это с каждым днем решительнее. Солнце пригревает все сильнее, и над городом поднимается марево вешнего тумана.
Мартовское утро в городе щедро на краски и звуки. Солнце играет на подернутых морозными узорами стеклах всеми цветами радуги, и те же радуги, только поменьше, вспыхивают в конусах ледяных сосулек. Эти сосульки становятся похожими на удивительные сталактиты. Взвизгивают лопаты, счищая с тротуаров снег, в котором уже пробивают себе русла говорливые ручейки; лед на реке кое-где трескается, сугробы набухают — и, провалившись в них, попадаешь под снегом в темную студеную воду.
Колокола кафедрального собора славят весну дружным своим гоготом.
Очищенными от снега и льда тротуарами, улицами и переулкамм потянутся скоро в кафедральный горожане, чтобы там на богослужении, после родных и близких после дедов и прадедов — помянуть во здравие:
«Дай, господи, здоровье помазаннику твоему, доблестному спасителю всея святой Руси генералу Белову».
И будет бить головой о паркетный церковный пол подслеповатая старушка, будет осенять себя крестом:
«И ниспошли ему благословение твое и победу над супостатом»,— и после этого кто-то с громким вздохом помянет «за упокой» «самодержца всея Руси» имярек, с непременным дополнением: бывшего императора.
В праздничный день, в двенадцать часов пополудни, к кафедральному подкатывает группа всадников в английских шинелях. Вслед за всадниками скрипит полозьями старомодный возок. Возок останавливается у главного входа, над которым Саваоф, в позе циркового коверного, готовится изречь: «Войди в сей храм божий...»
Из возка вылезает приземистый пожилой человек. Грудь у него в аксельбантах и медалях, казацкая шашка волочится за ним по земле.
Это генерал Белов.
Дубовые двери широко распахиваются перед ним, его встречает благословением архиерей, хор захлебывается, словно на коронации, желает генералу «многая лета».
После службы генерал едет к кому-нибудь из городской аристократии на банкет, и по гарнизону дается команда: «Вольно!»
Густо высыпают на улицу солдаты, казаки, бойко лузгаются семечки, гудят голоса по корчмам, допоздна не умолкают смех, ругань, песни.
Вечером стая пьяных казаков ловит на темной улице девчат: визг и крик взлетают над городскими окраинам. Пьяный хохот и свирепая брань состязаются с девичьим плачем и стонами. Звенит разбитое стекло, пахнет гарью, и кое-где огонь пожара рассыпается фейерверком в подернутом мраком молчаливом небе.
Заливается на все лады взахлеб гармошка, пьяные ноги месят пожухлый снег, хмельные голоса врезаются в шум ночной улицы:
Мундир английский,
погон японский,
разбой российский,
правитель омский!
Эх, шарабан мой,
американка...
И наступает не по-весеннему влажная, томная ночь — и сквозь эту ночь команда по гарнизону: «Во-ольно-о!»