Мартовским утром от слепящего солнца, что ворвалось в окно, Юткевич проснулся внезапно. Сквозь большие, мощной готической формы окна солнце вливалось густо. Под его лучами каменные стены испаряли влагу,— и в тех испарениях клубилось солнце, Весна вторгалась а комнату, и Юткевич всем телом почувствовал неодолимую жажду жизни.
Стряхнул сон, огляделся. Он лежал на какой-то старинного фасона кушетке, на полу неподалеку валялась его английская шинель. Он проследил за движением солнечного луча и неожиданно улыбнулся. Вдруг на стеной послышались шаги, и, звякнув ключами, в комнату вошел низенький человек в сером мундире с голубыми нашивками на левом рукаве. Юткевич приподнялся на локте,
— Лежите, лежите,— торопливо вымолвил вошедший, приветливо улыбаясь; эта улыбка была почти приятельской. — Вы отоспались?
— Да, выспался.
Человек приблизился к кушетке, поднял с пола шинель, повесил ее на снннку стула.
— Приведите себя в порядок, вас хочет видеть генерал.
— Можем идти. У меня, видите ли, путешествие сюда было не совсем обычное...
— Да, путешествие было необычное. Пойдемте.
Юткевич вышел с военным в длинный темноватый коридор, В перспективе сверкали стеклянные двери. Юткевич оглянулся, но конвоя никакого не было. Низенький военный попросил его подождать и бесшумно исчез за одной из дверей. Через минуту эти двери широко распахнулись, и, войдя в них, Юткевич сразу вспыхнул — навстречу ему, раскинув руки, шел отец.
— Блудный сын, блудный сын! — сжал в нежных отцовских объятиях Стася,— Генерал, это — мой сын.
Лишь теперь Станислав заметил генерала: за широченным, тяжелым и неуклюжим столом сидит седоволосый приземистый человек, все лицо у него в морщинах, рот ощерился в улыбке и открыл желтые редеющие зубы.
— Я всегда вам повторял, господни Юткевич, что ваш сын отыщет своего родителя. Ну, берите его под свою опеку. У молодого человека такой вид, будто он с того света вернулся.
— Так точно, генерал, с того света! — добродушно похлопывая сына по плечу, говорит отец. — Ну, пойдем, пойдем...
Они выходят на залитую солнцем улицу. Отец о чем-то все говорит и говорит. Смысл слов не доходит до сознания Станислава, потому что он словно пьяный от этой встречи, от вешнего гула городской улицы, от теплого и огромного солнца.
— Ты здесь на гастролях, папа?
— Нет, Стасик, нет. Я тут служу. Я сменил ремесло. Я теперь военный человек! — и отец заглядывает ему в лицо, как бы ища в нем следы удивления.— А вот ты, ты должен заняться моим ремеслом. Я думал об этом всю зиму напролет, пока тебя не было, я нашел партнершу тебе. Если б ты ее видел! Да вот придем домой, увидишь!
— Где мама?
Отец некоторое время молчит. Берет сына крепко своей рукой под локоть, голос его звучит тише и мягче.
— Не дождалась старушка светлого часа... Тиф, Стасик, тиф...
...В детстве всегда рассказывают сказки, и забавляют мальчишеский ум в тех сказках прекрасные царевны. Словно царевна из сказки, предстала перед Юткевичем и она. Вероятно, потому, что солнце позолотило волну непокорных волос, что ослепила глаза белизна ее одежд — она завладела его вниманием, заполнила собой всю комнату, все его существо, весь свет. Мир перестал существовать в ту минуту для него.
Отец молча следил за ним, проверяя впечатление. Потом, пряча лукавую улыбку, промолвил:
— Знакомьтесь... Это мой сын...
Она приветливо рассмеялась и вслед за этим — грудным мелодичным голосом:
— О вас много наслышана... Будем знакомы... Эльга мое имя...
И тут вся власть оказалась в руках отца. Переутомленный впечатлениями необыкновенного дня, Станислав хотел спать, но этого не позволил ему отец, заставил переодеться, и они поехали в театр.
Шумная и беззаботная толпа заполняла этот театр. То и дело встречались военные мундиры, слышался звон и приглушенный печатный шаг вымуштрованной походки. Станислав прислонился к белой колонне, следя за толпой. Откуда-то вынырнул отец, схватил за локоть, увлек за собой.
— Не скучай, Стасик, ты увидишь ее на сцене. Я с нею буду нынче танцевать! — и в голосе его прозвучали горделивые нотки.
Станислав был определен в большую пустую ложу. Взглядом эавсегдатая и знатока осмотрел он суховатую фигуру дирижера, отметил про себя его подозрительно покрасневший нос, прислушался к шуму в зале. Была в этом шуме какая-то праздничность, и Станислав подумал, что нынче, должно быть, и впрямь какой-нибудь праздник. Отведя в сторону бархатный занавес, на авансцену вышел конферансье. Зал притих.
—- Почтенные господа! Я хочу сообщить приятную новость. Кроме объявленных артистов, в сегодняшнем концерте принимает участие выдающийся артист, премьер императорских театров Павел Юткевич.
Зал забушевал. Гром аплодисментов и возгласов длился, пожалуй, полчаса. Напудренный конферансье раскланивался во все стороны, словно бы эта овация касалась его лично. «Ай-да отец! —восхищенно подумал Станислав. — Бес у него в крови». Подумав так, он с тревогой посмотрел на дирижера, который копался в нотах рассеянно и безразлично. Но вот над пультом мигнула лампочка. Дирижер вздрогнул, вытянул руку, сделал взмах ею, и вся настороженность Станислава пропала сама собой: оркестр вступил энергично, слаженно, уверенно.
В антракте в театр прибыл генерал Белов. Низенький военный, который давеча заходил за Станиславом, сопровождал его. Их появление было встречено дружным «ур-ра-а», женщины хлопали в ладоши. Генерал Белов, раскланиваясь по сторонам, прошествовал в третий ряд, и вскоре вокруг него расселось несколько человек в военной форме.
— Я приехал посмотреть Юткевича,— донеслось до Станислава сказанное генералом, и Станислав понял, что отец занимает в беловской армии не последнее место.
Затаив дыхание, следил Станислав за сценой. Тихо и мелодично запели флейты, приглушенно, бархатисто прозвучал фагот, скрипачи придержали свои смычки — и в разноцветных лучах прожекторов появилась Эльга Райх. Очарованный зал, казалось, онемел. Легко, как бы заметая следы своего нежного полета ритмичным подрагиванием газовой вуали, двигалась по сцене актриса. Вслед за ней широкими прыжками шел Юткевич. Он словно бы гнался за неуловимым существом, а оно, выскакивая из его рук, устремляло свой полет все дальше и дальше. Вдруг кто-то коснулся плеча Станислава, Он вздрогнул и обернулся.
— Пардон, вы — его сын? — спросил шепотом молодой человек с подведенными глазами.— Я так и думал. Мне перед самым выходом сказали, что я должен уступить место маэстро Юткевичу.— И он перевел печальный взгляд на сцену.
— Вы танцуете с Эльгой Райх? — догадался Станислав,
— Да, я танцую с ней. Но сегодня мне сказали: успокойтесь, молодой человек, не надо волноваться. Простите, но ваш отец — деспот. Разве ему танцевать с Райх? У него старческое, вялое тело.
Станислав удивленно взглянул на актера. Тот как-то печально усмехнулся. У него неприятно дрожала нижняя губа.
— О мастерстве отца я высокого мнения,— тихо, но резко произнес Станислав и повернулся к актеру спиной.
— Я не отрицаю этого. Но его ценят у нас прежде всего за его дипломатические, политические способности... — В голосе слышна была ирония, и Станислав заставил себя сдержаться, чтобы не оскорбить нового своего знакомца.
...И потянулось сквозь дни и ночи, недели и месяцы тяжелое, как проклятие, бездумье. Рассудительность дремала, ленивой чередой брели мысли; наступила апатия, безволие. Лишь изредка овладевали плотью какие-то более определенные желания. И случалось это тогда, когда очаровательная Эльга всматривалась в него узкими, длинными своими глазами, когда солнце горело в рыжих ее волосах. Но, анализируя свои желания, он приходил к одному неопровержимому и окончательному выводу: ему было завидно, что отец мог обходиться с нею так легко я запросто, подчеркивая каждым своим жестом, что он сделал для нее, Эльги Райх, все, что до появления Павла Юткевича бытие ее равнялось нулю, что вес и достоинство ее, как женщины, как актрисы, возросли и повысились только благодаря ему, Павлу Юткевичу. Зависть преследовала Станислава, подавляя все остальные чувства, зависть владела его духом и телом.
Павел Юткевич исподволь, но упорно приближал к себе сына. И прибегал теперь к иным средствам, чем когда-то.
О разногласиях былых лет сын с отцом попросту не вспоминали, прикидываясь, будто жизнь у них всегда была ровной, устойчивой. У отца откуда-то нашлось множество ласковых и теплых слов, адресуемых сыну, отец придумывал для сына разные занятия, выводя его из одиночества.
По утрам отец приходил к сыну, садился на край постели, и от его фигуры веяло здоровьем и силой. Сын машинально подтягивал одеяло, сын почему-то краснел, сын испытывал неловкое чувство от того, что отец сидит близко, что отец нагой. Ему казалось, что отец является сюда лишь для того, чтобы похвалиться своим сильным и тренированным телом. Станислав прикрывал веки, приотворялся спящим, но отец тормошил его, посмеивался над девичьей его застенчивостью. Отец срывал одеяло, большими ладонями хватал сына за плечи, с хохотом тряс его.
— Поднимайся, поднимайся! Хватит киснуть. Сейчас придет Эльга, и мы начнем тренироваться. Вставай!
Станислав тянулся за трико, отец вырывал его из рук, швырял в противоположный угол комнаты.
— Трусы! Только одни трусы!
Потом в дверь осторожно стучалась Эльга, желая доброго дня, и, заслыша ее голос, Станислав чувствовал, как лицо его заливается краской, а отец при этом подмигивал левым глазом.
— Раз, два, три! Раз, два, три! Маэстро, повторите ноктюрн. Эльге нынче снился эскадрон гусар, и у нее немножко усталое тело. Повторите, маэстро. Ей нужно набраться сил.
Меланхоличный пианист откидывал рукой липкие волосы, назойливо спадавшие на глаза, легко касался клавиш и, прислушиваясь к мягким звукам инструмента, в задумчивости опускал веки.
Эльга Райх повторяла сложный хореографический рисунок, а Павел Юткевич следил за нею, и в глазах его загорались загадочные огоньки.