Молчаливые пригороды проезжали с песней; удалой, залихватский тенорок выкартавливал «Марусю» — бесстыдную песню, и казаки — вольница донская — хрипловатыми басами подхватывали за тенором, да в песню врезалась время от времени зычная офицерская команда. Молчаливые пригороды оглашало эхо; синие дали, окутанные мглой, надвигались на всадников, и силуэты их как бы теряли свою материальную весомость, принимая очертания сказочных призраков.
Ветер хлестал Юткевича по лицу, и он закрывал глаза, сдерживая лошадь. Лошадь мягко пританцовывала, пытаясь встать на дыбы. В струях ветра и лошадь ловила дыхание весны, и горячая кровь ее круто вскипала в жилах. А Юткевича томила жажда покоя, какая-то лирическая гамма зазвучала в душе и отозвалась во всем теле, он рванул повод, и лошадь укротила порыв воли.
Песня оборвалась. Только слышен был лошадиный храп да негромкий стук копыт. Молчали казаки. И подумалось Юткевичу: должно быть, каждого из них волнует предстоящий бой, ведь не только о недавнем разгуле думают они, а может, кое-кто вспоминает родной дом свой. Но сразу же перед мысленным взором возникла фигура заросшего черной щетиной Саши Масловского — нового приятеля... то, как, цедя сквозь желтые зубы липкую слюну, Саша Масловский цинично ронял:
— Армия... Поллитровку да бабу посули, в бой ринутся. Голь, шантрапа, пройдоха на пройдохе, тля паршивая!..
Выплевывая эти слова, он щеголевато шлепал ременной нагайкой по навакшенным желтым крагам и тем самым как бы подчеркивал свое превосходство над казаками.
Как-то раз Юткевич поделился с Масловским сомнениями. Зачислен он в отряд, ходит в офицерах, да косо поглядывают на него казаки, молчат, но догадываешься, пренебрегают. Да и откуда к такому офицеру быть уважению у казаков? В ответ — рассмеялся Масловский:
Ты... ребенок, Юткевич, и больше ничего! Ты адъютант его высокородия... секретарь, так сказать, личный. Ты же сын Юткевича, и оставить тебя рядовым — конфуз.— И, отвратительно скаля зубы, насмешливо взял его под локоть.— Авторитет же у казаков завоюем, подожди, научу. Вот отправимся в поход, и мы — на щите... Учить нас не надо, закаленные!
От речей Масловского несло цинизмом, как и всегда но — удивительная вещь! — спокойно принимал их Юткевич: из безродного сброда, из офицеров, как на подбор рыжих, облюбовал он себе этого черноволосого дьявола — за легкость житейскую, за беспросветный скепсис, за необъяснимую доброту к нему, к Юткевичу.
И урок состоялся — в один прекрасный вечер.
В тишине предвесеннего вечера лениво и уютно валил из труб дым. На окраине села — за плетнями, за хатами, за банями — тоненько мычал теленок: ни дать ни взять ребенок плачет. Кое-где подавали голос собаки. Возле избы старосты толпились мужики, бросая настороженные взгляды на офицера, восседавшего на низкой арабской лошадке.
— Всех разместить, староста, накормить от пуза! — выкрикивал офицерик, и потомок арабских скакунов испуганно стриг ушами, слыша над собой резкий голос.— А если что не так... смотри у меня,— и в воздухе взвизгнула нагайка.
Староста моргал глазами (в сумерках их белки казались почти прозрачными) и молча жевал кончик уса, покорно кивая головой. Когда офицер кончил чваниться, староста повернулся к мужикам и глухо отрубил:
— Все слышали? Так идите, встречайте... дорогих гостей. А если что... Смотри! — он сжал крепкий кулак.
Мужики разошлись.
Офицеры разместились у тех, кто побогаче. На каждый кивок постояльцев хозяева отзывались дробным и угодливым смешком, дебелые хозяйские девицы краснели туго и потно. За большим столом не унимался сытый гогот, и Юткевич испытывал неясное ему чувство брезгливости. Он тоскливо вглядывался в своих «товарищей», пытался проглотить самогон, но томительная грусть подкатила скользким комком, и он отвернулся, чтобы не выдать себя. И тут рядом очутился Масловский, кривая ухмылка придвинулась вплотную, и противным перегаром обдал глухой шепот:
— Выйдем, Юткевич.
Машинально он двинулся за ним, лишь бы только вырваться на свежий воздух. В сенях Масловский подхватил его под руку и, склонясь к уху, вкрадчиво сказал:
— К казакам! Ведь здесь — чистенькие, а раздень — миазмы! — слова эти были произнесены со значением, будто говоривший сам удивлялся своей эрудиции.
Еще на улице ударил в уши перебор гармоники, заливистый крик женских голосов, разгульное аханье и чмоканье, точно сотня поросят склонили рыла над корытами.
— Офицеры! — пронеслось по избе.
Масловский, уступая путь Юткевичу, метнул глазом в есаула, пытавшегося взять под козырек, сказал:
— Вольно, вольно! Принимайте в свою компанию...
За столом возникла суета, их усадили в угол, под иконы,— темные лики святых привычно и строго наблюдали за разливом половодья, бушевавшего в избе. Куда ни погляди — всюду были бутылки с желтоватым питьем, со всех сторон слышался звон стаканов, в который вплетались брань, визг, скрип, топот. В широких, довоенного кроя, шароварах выплясывал «казачка» под писклявую гармошку и скабрезные шутки огромный казак, и кривая шашка его выплясывала вместе с ним. Вдруг Юткевич заметил казака, который вышел из-за перегородки, потягиваясь и лениво зевая. Довольный скотский блеск таили его глаза. Казак с минуту стоял, следя за танцором, на лице его вспыхнула улыбка, и, ловко стукнув подкованным сапогом, он кинулся в пляс. В тот же миг к Масловскому наклонился есаул, они недолго пошептались, и Масловский затрясся от смеха. Потом есаул обратился к Юткевичу:
— Казаки приглашают господ офицеров в общий котел,— И он загадочно рассмеялся мелким смехом, разглаживая пушистые усы. — Хлопцы! Офицеры в общий котел! — Их повели за перегородку, и в полумраке комнатушки Юткевич увидел женские тела.
— Я... — резко повернулся, чувствуя, что краснеет, к Масловскому, но тот, подбадривая, захохотал и толкнул вперед к широкой постели.
— Иди, иди... Это крещение, «общим котел»! — выкрикнул он с тупой злостью.
А есаул с пышными усами поднес Юткевичу стакан с самогоном, и вместе с запахом сивушного масла Юткевич почувствовал, что валится всем телом на мягкую постель. Ударил еще резче запах сивухи и взопревшей плоти. Руки лихорадочно делали то, что им надо было делать, и все, до того еще тревожившее в пьяных рассуждениях, пропало, им овладел густой и звонкий мрак.
...«По коням!» — и затопали ноги, зазвенели окна, захлопали двери, загудели голоса, над гомоном гулянки пронесся переполох. На бегу к двери Юткевич видел, как с грохотом перевернулся стол, упал на ту постель, где он только что принимал свое «крещение», — только звенели по избе осколки разбитых бутылок, тарелок и стаканов.
«По коням!» — галопом через деревню, через изгороди, и тонкий над лужами лед с хрустом взрывался под копытами лошадей. В предрассветном мареве карьером летели мимо кусты, заборы, хмурые деревья. Где-то позади еще слышался грохот орудийных колес. В бешеном аллюре мнилось: по пятам преследует враг, подкравшийся в разгар гулянки.
И где-то за деревней вдруг эластично лопнул воздух, посыпались звонкие осколки, округа наполнилась этим угрожающим звуком, и Юткевичу показалось, что это не умолкает звон внезапно прерванного разгула. Но сквозь предрассветное марево увидел он, как поднялся на дыбы конь полковника и безвольное полковничье туловище, словно бутафорская кукла, проделало в воздухе причудливое сальто и шмякнулось в истоптанный снег. Офицеры, скакавшие впереди, тотчас осадили лошадей и столпились. Не успел к ним подъехать Юткевич, как Масловский, выхватив шашку, зычно, казалось, всем своим омерзительным нутром выкрикнул:
— Кар-р-рьер! За мной! С богом!..
Юткевича едва не сбило потоком всадников, слава богу, что лошадь одним прыжком вынесла его на другую сторону дороги, в снег. Казаки с обнаженными шашками, гикая, мчались мимо. Тогда и он рванул было лошадь, но холодный голос словно вбил его в землю.
— Стойте! Штабным офицерам не следует бросаться в бой.
Сдержав лошадь, он оглянулся. Рядом с ним был офицер, который некогда пил за «пупсика». У офицера мелко стучали зубы, бледное лицо исказила гримаса отчаяния и страха.
— Смотрите! Смотрите... как вас там! По-ошла рубка! — цедил сквозь припухшие губы офицер, тыча перед собой рукояткой нагайки.
За казачьей цепью появились какие-то маленькие силуэты. Все чаще и чаще гремели выстрелы, и тонкий дымок стлался над полем. «Враг!» — мелькнуло в голове. И где-то закартавил пулемет, вспарывая утреннюю тишину. Тут и там падали лошади. Ветер носил их ржание. «Крушноярцы!» - крутилось в мозгу. Юткевич рванул за уздцы.
— Стойте! Куда вы?..
— Туда! — шпорами кольнул лошадиные бока и помчался, припав к гриве, вперед.
Все существо было охвачено азартом, вспыхнуло презрение к офицеру-«пупсику», гнала вперед настойчивая и всесильная удаль. Вскоре он уже врезался в цепь казаков, вырвал шашку, рубанул ею, услышал визг пули над лошадиной головой. Гул стоял вокруг. В предсмертной судороге какой-то казак царапал руками окровавленный рыжий снег. Промелькнул и исчез из виду. И вдруг он увидел до боли знакомое лицо. Кравченко! Словно бы вплотную сошлись глазами. Он занес шашку над головой и тотчас почувствовал, что рука безвольно упала. Дрожа всем телом, он выхватил из кобуры наган. Прицелился в знакомые и внезапно такие близкие глаза. Раздался выстрел, и дрогнула рука с наганом. Лошадь осела на задние ноги, и перед взором замельтешили казаки. На один какой-то краткий миг он заметил папаху Масловского, и в дыму и грохоте, в круговерти боя все слилось в сплошном, бешеном химерическом полете.
***
Несколько дней спустя армия заняла город, и в маленькой деревянной церкви, с колокольни которой еще вчера бил красноармейский пулемет, худощавый попик справлял молебен. Были жертвы, и этот самый попик привычно-равнодушно гнусавил панихиду, щедро приправленную густым запахом ладана. Скороговоркой назывались имена убитых, и на живых сквозь гримасы предсмертных мук и ненависти бросали застывший насмешливый взор те убитые.