— Не пускайте больше! — кричали ему люди.— Держите двери крепче.
Изо всех сил навалился Юткевич на двери. Перед его глазами, за мутным стеклом, возник человек. Он бежал, зажав одной рукой рот, а в другой удерживая фанерный плакат. Человек подбежал к дверям, толкнул их, но они не поддавались. Тогда человек бросился на середину улицы, завертелся на месте и вдруг тяжело осел на мостовую. Из головы тонким ручейком текла кровь. Медленная, плавная струя протянулась по его телу, и человек распластался на мостовой, откинув руку с плакатом в сторону. Последнее, что успел заметить Юткевич, была надпись на фанере: «Защитим родину пролетариев...»
...В те дни сооружались баррикады в Вормсе, восстал крейсер «Эмден», и на берлинские улицы вступила тяжелой своей поступью Кровавая Неделя...
...Как во сне проходили дни. Перед мысленным взором был тот человек с откинутой в сторону рукой. И слова плаката... упавшего на мостовую. И тонкий ручеек крови... Нечто, не поддающееся определению, но властное и неотвратимое овладевало всем существом Юткевича. Он совершал поступки, с которыми никак не могла примириться практичная Эльга. К нему приходил какой-то русский поп-эмигрант, долго рассказывал о том, как живут «земляки» здесь, в Германии, как они организовали Союз возрождения России, приглашал побывать на молебне в церкви и, наконец, попросил денег.
— Благодарное отечество не забудет вас...
Как ни противилась Эльга, Юткевич деньги дал, даже посулил еще. И в тот же вечер принял у себя владельца крупного варьете, в котором недавно наотрез отказался выступать. Краем уха Эльга уловила, как довольный владелец варьете, почтительно склоняясь к артисту, распинался насчет текста афиши, а артист требовал, чтобы цены на билеты были снижены и чтобы «средний гражданин» мог попасть на его концерт. «Что он задумал? — путалась в собственных предположениях Эльга. — Зачем он снижает, расценки? Что за фантазия?»
— Что мы будем танцевать? — наконец не выдержала она.
Не прерывая разговора с владельцем варьете, Юткевич ответил с холодным безразличием:
— Танцевать буду я. Можешь не готовиться. А еще лучше — танцуй в этот вечер в каком-нибудь другом зале.
Она густо покраснела, и гость Юткевича был вынужден, пряча усмешку, опустить глаза на пол.
И вот наступил день концерта.
Артист пропал куда-то с самого утра. Эльга, ломая пальцы, расхаживала по комнатам и корила себя за все случившееся. Рой вопросов возникал перед нею. Ну, разве не она виновата в том, что он так отдаляется от нее? Куда девалось ее прежнее умение находить с ним общий язык? Тут она начинала приходить к заключению, что разлюбила его, что он — нечуткий, бездушный, какой-то черствый, и, наконец, оскорбил же он ее, женщину.
Вечером она тенью скользнула в артистическую ложу, забилась в угол, чтобы никто не видел ее из зала. Прислушивалась к тревожному сердцебиению и, онемевшая, ждала начала зрелища.
Впервые он выступает на сцене без нее!
Как это расценят газеты? Что будут судачить об этом артисты? Как она... она явится на балу, даваемом в их честь?
Тишина. Сейчас вспыхнут юпитеры. Сейчас прозрачные мендельсоновские напевы заполнят эту тишину. Он возникнет в светло-голубом трико с белой повязкой на голове... его встретят рукоплескания.
И вдруг — громоподобный удар барабана. Она вздрогнула. Возле рампы —какой-то человек. Это конферансье? Не межет быть! Она всем существом подалась к рампе. Какой-то клоунский наряд на человеке. И вот он кривит губы и хрипловатым голосом, с какой-то насмешливой резкостью, бросает в зал:
— Классический балет! — странно выговаривая при этом слово «классический».— Исполняет ваш любимец Даленго.
И ярко-красный свет заливает сцену. И какую-то громкую, дикую и уродливую мелодию наигрывает оркестр. Гремит, трещит... И в кружение кровавого света, в водоворот грохота вступает вдруг, появившись в центре сцены, оборванец. Опустив взлохмаченную голову, облепленную грязью, стоит неподвижно, с выражением боли и мук на лице.
Эльга кусает губы, чтобы не закричать в отчаянье. Конец! Конец! — проносится в ее мыслях.
Свистом, бранью, хохотом, издевкой отвечает зал на дерзость артиста. Слышно, как люди покидают зал, как нервничают распорядитель и швейцар.
Над ней склоняется волнованный владелец варьете, зубы стучат о край стакана, и она теряет сознание.
***
На что он мог рассчитывать?
Это был не протест, ведь он давно разучился протестовать, да, собственно говоря, чаще всего протестовали окружающие, а он — или присоединялся к ним, или уходил в сторону. Если же этот поступок и был протестом, то трудно поверить в его идейность, так как человек, проявивший в этой форме протест, агитировал на выборах за партию вице-президента стальной компании, субсидировал деньгами, полученными от вице-президента, русского попа, а через того земляков-эмигрантов. Правда, у него не было мужества отречься от них, ведь он сам оставался без родины, ведь и он бежал, как и они, от этой родины — в мрак, в тупик, в болото. Получалось, он протестовал против самого себя.
Класс, вычеркнув его из списков своих прислужников, не мог простить ему такой шумной демонстрации протеста. Но и другой класс, диаметрально противостоящий первому, не мог принять его в свои ряды, ибо факты свидетельствовали о том, что он не с ним, не знает путей к нему и искать их не хочет.
Суммируя таким образом свои размышления и чувства, Эльга все-таки решила, что поступок его — следствие серьезного недуга, помешательства, неизлечимой болезни. И Эльга поспешила расстаться с ним, поторопилась изолироваться от такой смертельной и заразной болезни.
Он оказался одиноким — и в личном, и в социальном смысле. Стоя между двумя огромными грозными существами, готовыми вот-вот броситься друг на друга, он был мизерным препятствием, подлежащим устранению одним, даже не слишком сильным ударом.
И тут, впервые за всю свою запутанную и противоречивую жизнь, он отчетливо почувствовал, отчетливо понял свою обреченность. Это испугало его, он ринулся искать спасения из ловушки, уготованной ему судьбой, но, не найдя сразу выхода из нее, впоследствии не обрел ни сил, ни мужества настойчиво продолжать поиск...
Узкий мир его бытия стал еще уже. Дорога к славе привела на край пропасти, потому что сама слава для людей узкого мира, для людей, лишенных цепной связи с огромным механизмом человеческой истории,— одна лишь фикция.
И вдруг он вспомнил о Масловском, как наяву, увидел эту страшную человеческую маску, ужасный оскал щербатых зубов... вспомнил... и даже не ощутил брезгливости, как прежде. В нем проснулась тоска по Масловскому, он. затужил по его циничному скептицизму.
Он — в отчаянье, в растерянности, в отупении — ринулся в ночной мир. Самые соблазнительные проститутки наперебой щедро одаряли его своими ласками, знаменитые воры подружились с ним, бродяги всех категорий и рангов почитали за честь для себя выпить с ним кружку пива.
Однажды, сидя в грязном и чадном кабаке, посещаемом обычно исключительно «своими», цедя сквозь зубы густое и горьковатое пиво, Юткевич заметил нового посетителя. Тот, войдя, замешкался на пороге, словно бы выжидая, пока на него обратят внимание завсегдатаи. Его заметили и тотчас заволновались, зашумели, засуетились. Хозяин выбежал навстречу с бокалом вина, напыщенно приветствуя гостя, проститутки, воры, герои ночных похождений — все спешили выразить ему свое уважение.
Незнакомец медленной поступью шествовал через комнату, хмуро, озираясь по сторонам. Он двигался, как здешний бог. Все, стоя, кланялись ему. Малиновый шарф, словно язык пламени, окутывал его шею. Тонкие, женственные руки были усеяны сверкающими перстнями. Красноватый берет кокетливо сполз на одно ухо, прикрывая собой вьющиеся черные волосы. Полы нового модного плаща развевались на ходу.
Наметанный глаз артиста сразу оценил по достоинству эту необычную фигуру.
Все, стоя, приветствовали этого человека. Лишь один Юткевич, завороженный видением, не тронулся с места, уставившись на незнакомца.
Тот, словно почувствовав уставленный на него взор, медленно повернулся к Юткевичу. Глубокие, умные глаза, казалось, остановились.
— Кто это?
Хозяин заведения, почтительно сгибаясь вдвое, быстро-быстро залепетал:
— Это... свой... приятель... добрый человек...
— Сгинь,— отмахнулся от него пришелец.
Хозяин отскочил на свое место и застыл там наизготовку, чтобы в любую минуту броситься, как собака на зов охотника, прислуживать незнакомцу. А тот приблизился — нарочно не спеша — к столу, за которым сидел Юткевич, опустился на стул и сказал:
— Мы незнакомы. Новый человек для меня — находка. Вижу, ты не моей профессии, чужак. Ты журналист?
Юткевич ответил кратко: мол, нет. Тогда человек подхватил:
— Говоришь, нет? Не думаю, чтобы ты был агентом полиции. Тогда кто же ты на самом деле?
Серьезные черные глаза человека открыто смотрели на него, и — удивительная вещь! — их взгляд как бы сулил расположение и дружбу. Юткевич знал, что люди в этом «подпольном» мире говорят в открытую, он за короткое время поисков приюта для своей больной и истерзанной души сумел понять, что все у этих людей — на глазах всего «сословия», даже любовь, даже отношения совершенно интимного порядка. Торжественный ритуал прихода человека, его манера держаться с хозяином заведения, наконец, его экстравагантное, но шикарное одеяние — оценив все это, Юткевич догадался, что перед ним крупный представитель «среднего сословия», король воров. С первых же дней знакомства с блатным миром он интересовался рангом и весом тоготили иного представителя «вольной» профессии. Они называли себя «вольными» художниками «среднего сословия», но была и среди этих «вольных» своя четко обозначенная иерархия, были свои короли, магнаты, начальники и подчиненные. Этот мир копировал обычный мир дипломатии, ловкости и эксплуатации, власти сильного над слабым, богатого над бедным. Это была целая армия, государство в государстве, и закон, борясь против этого мира, укреплял его. Возможно, приди сюда Мессия и скажи этим людям: