Но вскоре и он выбился из сил. И тогда стал придумывать более сдержанные движения. Он просто танцевал вальс: раз-два-три, раз-два-три, три обычных «па» по мерзлой земле, по снежной пыли, под завывание пурги.
Он резал своим телом ветер, и ветер, казалось, лютовал еще больше: злоба была у него на неукротимого парня. И ветер уступил, ветер, казалось, поддался Станиславову танцу. И в промежуток тишины Станислав услышал шаги. Он спохватился, тотчас снял с плеча винтовку, напряг зрение.
— Кто идет?
— Свои,— сквозь снежную пыль.
— Кто идет? Отвечай.
— Свои,— слабым голосом.
— Стой! Стрелять буду! — и Станислав взял винтовку наперевес.
В полумраке раздался смех.
— Признавайся, сукин сын, испугался, а?
— Наоборот, танцевал.
Кравченко приблизился к нему.
— Что? Танцевал?
— Ну, танцевал. Вальс «Майские грезы». Полюбуйся вот...— и Станислав, балансируя винтовкой, плавно и легко поплыл по засыпанной снегом панели.
— Здорово! — хохотал Кравченко.— Ну и мастак ты, Стась!
— Дело тут не в мастаке, а в морозе! — Остановился перед Кравченко.— Ну, а ты чего, Борис, прибрел сюда? Шел бы спать.
Кравченко, стоя спиной к ветру, зажигал спичку. Когда зажглась — зыбким огоньком, — посмотрел на циферблат: час ночи.
— Ты спать иди. Я за тебя постою.
— Но-но, иди!..— ответил Станислав и тут вспомнил, что две ночи трясся он на шатких крестьянских розвальнях, что заблудились они в дороге и только на рассвете добрались до города.— Ну-ну...— мягко и уступчиво.
Кравченко взял из его рук винтовку, поправил ремень, сказал:
— Там в столе хлеб, иди... Я тоже «Майские грезы» могу,— последнее с доброжелательной иронией.
Свежий, с толстой, запекшейся до глянца коркой был тот хлеб. С фунт примерно. Станислав понял, что Борис не ужинал. Половину оставил ему. Лег, укрывшись шинелью. Стало тепло, и Станислав сладко прижмурился от удовольствия.
Думалось, вспоминалось...
...Круглое пятно света плавает по столу. Кто-то из взрослых, вставая, задел электрическую лампу, и получается: направо, налево. Отводя глаза от книжки, видишь костяной крючок в руках матери, а руки такие же, как и крючок, белые и, кажется,— твердые, костяные.
— Детям пора спать,— строго звучит в комнате.— Дети должны слушаться родителей.— Пауза на несколько минут.— Нельзя злоупотреблять чтением.— Молчание снова.
В соседней комнате едва слышен рояль. Это жена брата, играя, думает все о том же — как одиноко и серо проходят дни молодости. Порой клавиши под ее руками оживают, слышатся знакомые мелодии — ах, ведь это ж то, что поют солдаты, шагая по улице. Да, жена брата думает о муже: он на войне.
— Детям пора спать,— начинается снова.— Дети должны слушаться старших.— Выдерживается пауза.— Нельзя злоупотреблять чтением, Стась...
Перед Робинзоном появляется Пятница... Возникновение таинственной этой личности разжигает любопытство. Хочется читать, читать и не отрываться. Перед Робинзоном предстает странный Пятница...
— Ксана! — Это к жене брата.— Ксана! Какой сегодня день?
— Пятница, мамочка,— неожиданно для самого себя вставляет Стась.
Входит Оксана, поправляя шпильки в волосах.
— Сегодня понедельник.
— Нет, Ксана, я не могу больше. Стась совершенно не слушается меня. Завтра он опять будет сонный на занятиях. Паша и так на меня сердится...
Оксана подходит к Станиславу, из-под носа вырывает книгу, потом ласковой рукой проводит по голове.
— Иди, Стась, спать,— категорически, спокойно.
Стась поднимается из-за стола, целует мамин лоб, та крестит его тонкими пальцами. Лежа в кровати, он слышит, как домой приходит отец, шумно раздевается, кричит через все комнаты маме:
— Уморился... Ох, и уморился! Этой старой ведьме надо в богадельню поступать, а не танцевать! Позор, позор!
— Тихо, Паша. Разбудишь Стасика.
— Давно лег?
— Давно,— обманывает мама, и Стась насильно заставляет себя сомкнуть веки.— Ты опять с Соболевской танцевал? Зря сердишься. Она культурная актриса.
— Была, была когда-то! А теперь... — видимо, отец сейчас разводит руками.— Ей пора на пенсию. Налей кофе. Спасибо.
— Ты тоже стареешь, Паша.
— Я? О, моя милая! Я еще крепок. Я буду танцевать в последний раз тогда, когда Стась дебютирует на императорской сцене. Попомни мои слова. Оксана ужинала?
— Нет.
— Все тоскует?
— Тужит. По Анатолию.
Станислав засыпает.
...Снежная равнина. Это — влево от узкой дороги. А по правую сторону — темная стена диких лесов. Иногда стены не видно. Это когда задует справа ветер, метет в лицо колким снегом — и нужно закрывать глаза.
— Не могу ехать, не могу!.. — в который уже раз говорит фурман, сидящий впереди.— Никак не выбиться на дорогу,— почему-то хитро, вполголоса.
— Езжай, езжай, дядька.
Так повторяется не один раз.
Потом фурман бросает вожжи, коротким «тпррру» останавливает лошадь и, стоя по колено в снегу, твердо произносит:
— Что хочешь делай, не поеду,
— Езжай.
Лошадь сама тронула сани с места, услышав голос Станислава, но фурман не двинулся, повторяя одно и то же:
— Ну разве можно такой пургой ехать! На дорогу не выбиться.
— Что же делать? В поле стоять прикажешь?
— Вернуться...
Станислав расстегивает шинель, вынимает из кобуры браунинг, подступает к фурману.
— Езжай!
— Заблудимся, товарищ, пропадем!
— Ну-ну! Погоняй.
Едут. Несколько раз фурман поворачивается к Станиславу, но встречает глазами браунинг, дергает плечом и глубже втягивает голову.
Едут. Фурман больше не оборачивается. Станислав уверен, что выстрелить в него он не мог бы, ведь пальцы одеревенели от холода. Станислава клонит ко сну. Но спать нельзя, заснешь — погибнешь.
А ветер дует — то слева, то справа, и попеременно видишь то белую равнину, то черную стену непроходимого леса.
Засверкали впереди призрачные огоньки — один, второй. Видит Станислав: крестится фурман трижды рукой в рукавице и после этого на лошадь орет:
— Чтоб тебе доли не было, но, но!
Лошадь храпит. Испуганно стрижет ушами. А огни — ближе, ближе. Их даже не сосчитать. Огни слились в цепь, замерли на миг, словно к темноте приросли.
— Волки, товарищ родненький, пропали мы,— торопливым шепотом выдохнул фурман, и Станислав услышал, как ляснули у него с перепугу зубы.— Но, но! Веселей!— подбадривал он коня, стегая кнутом.— Стреляй, товарищ, только не в них, а вверх.
Выстрел разорвал тишину, туго сплетенную из тьмы, снега и ветра. Со всех ног рванула лошадь — и понесла; и помчала, только ветер свистел в ушах, только снег, колючий от быстрой езды, обжигал болью лицо...
Станислав открыл глаза: был день. Увидел Бориса. Тот стоит у окна в шинели. Видимо, его приход и разбудил. Но Станислав молчит, следит за товарищем.
Борис стоит к нему вполоборота. Шинель расстегнута на все крючки, шапки на голове нет, и черные гладкие волосы спутались. На широком лбу — морщинки. О чем-то важном думает Борис: уж больно глубоко залегли морщины, да и уставился он в одну точку, словно что-то приковало его взгляд. Вот Борис поднимает руку и разглаживает волосы, вот зимнее солнце роняет свой отблеск на их черный глянец, вот шевельнулись губы — какие-то слова повторяет Борис неслышно, словно ученик сложную формулу перед экзаменом.
Пристально глядит на него Станислав.
И Борис начинает чувствовать этот взгляд, косит глаза, расцветает улыбкой: он заметил, что Станислав не спит.
— Важные новости имеются, Стась,— говорит он и, повернувшись, заслоняет собой окно.
Шинель — на пол, одеяло — на пол, в одно мгновение обуты в сапоги ноги, ворот застегнут — и Стась возле стола.
— Дела позже, а пока иди ешь...
— Не хочу. Ты знаешь...
— Знать ничего не хочу,— метнулся по компате стремительно.— Ешь, и все. Настанет черед и для важных дел. Сбрасывай шинель!
— Так ведь...
— Снимай, снимай! — и уже тащит за рукав, ерошит волосы, усаживает за стол.
Борис ест, а Станислав умывается. Из большого синего кувшина льет воду на руки, вода расплескивается, и брызги ее летят во все стороны. Шея, уши, лицо Станислава багровеют. Мокрый, румяный, он вдруг подбегает к Борису с протянутой ладонью, вода стекает с нее тяжелыми каплями.
— Видишь, лед. Вот здорово!..— швыряет тонкий осколок ледышки в лицо Борису, смеется весело и беззаботно.— А знаешь, вчера волки едва не загрызли...
— Ты уже рассказывал.
— Разве говорил? — растирается полотенцем, и лицо его снова загорается румянцем.— Мог бы и не увидеть меня больше.
— Только и было забот.
— Что-что? Забот, говоришь, больше нет? Неужели? — и полотенце летит в Бориса, и Борис срывается с места, пускается преследовать Станислава.
Да разве угонишься за таким! Пружинистое тело юрко выскальзывает из рук, под ноги Борису валятся ловко подброшенные Станиславом вещи.
— Ну, будет, Стась. Я пасую,— шутя сдается Борис.
— Не-ет! — воинственным голосом.— Была бы забота? Или не было б забот? Ответствуй!
— Была бы, ну, была...
Улыбка победителя на лице Станислава. Он упирается локтями в стол и подпирает ладонями раскрасневшееся лицо, и крупные витки золотых кудрей падают на глаза.
— Я слушаю...
— В районе Большой Рудни, сообщают, неспокойно. Банды чинят зверства, движутся к городу...
— Ну?
Станислава, очевидно, не слишком взволновала новость. Он по-прежнему сидит за столом — спокойный, невозмутимый.
— Весь город на ногах. На фронт, Стась, и тебе идти придется.
— Весь город на ногах? — поднял голову,— А я проспал такую новость! — хлопнул себя по лбу.— Скандал! — срывается с места и хватает в кровати шинель.
— Подожди, не торопись.
— Да чего ж там ждать! Идем.
В уездном комитете шумно и многолюдно. Длинный коридор заполнен народом. Густой гомон стоит в воздухе. Сразу видно, что нахлынули на город тревожные вести, и каждый, услышав их, сам пришел в комитет,— не прийти сюда он не мог. В большом кабинете, где на стенах оборванные обои и кучки окурков на подоконниках, где плавает тяжелое дымное облако — от махорочных цигарок,— сидят на лавках люди, в шинелях, в кожухах, в поддевках. Люди ждут. Приходят новые — и старики, и пожилые, и молодые, отыскивают место себе, вступают в разговор стереотипным вопросом: