— Закон благосостояния против вас, ибо те, кто эти законы устанавливает, своего благосостояния без боя не отдадут. Их не так много, правда, однако они покамест сильны, и возле крупного хищника кормятся биллионы мелких существ. Но — начните спать по ночам, вернитесь к дневной жизни и идите к тем, кто знает, как вырвать благосостояние из лап стаи крупных хищников. Будьте настоящими борцами. Воюйте, а не покоряйтесь. Берите свою долю в сражении, восстаньте против самого строя, а не против отдельных людей, мизерных — по существу. Станьте людьми...
...Скажи этот Мессия так, все равно, пожалуй, немногие вняли бы ему, так как не знали они тех социальных троп, на которых встречались бы все вместе. Тут неведом был лозунг действовать заодно, «один за всех и все за одного», напротив, самым священным заветом их религии было: обрети неприкосновенность и независимость принуждением и хитростью, веди себя так, чтобы твои приятели по ремеслу боялись и чтили тебя.
Юткевич знал эту заповедь, знал сильных людей блатного мира и, увидев этого человека, понял, что перед ним король, изворотливый среди изворотливых, славный среди прославленных, и он, ничего не утаивая, вкратце поведал ему повесть своих хождений по мукам. Король слушал внимательно, и недопитая кружка стояла перед ним. В кружке — это видел Юткевич — плавало разноцветное в причудливой размытости отображение кабака.
— Так,— промолвил король.— А на что же ты живешь? — И, заметив удивление в глазах Юткевича, пояснил строго и просто: — Я спрашиваю про деньги. Чтобы существовать, нужны деньги.
Юткевич, почему-то густо краснея, сказал, что он совсем недавно бросил свое ремесло, что кое-что из заработанного у него еще остается.
— Они быстро иссякнут, — присвистнул король.— И что тогда? Встанешь в очередь за миской похлебки?
Не ожидая ответа, он подтолкнул полную кружку к собеседнику и сказал:
— Тебе нужно в дело... Есть одна заманчивая операция. Вот посмотрел я,— он всем корпусом повернулся к залу,— на этих моих приятелей и не смог выбрать ни одного достойного для этой... Если согласен,— вот тебе рука Карла Гордона.— Он протянул узкую белую руку, глядя испытующе прямо в глаза Юткевича.
Увернуться от этого властного и упрямого взора было нельзя. Какая-то исключительная сила чувствовалась в нем. Юткевич пожал руку Гордона, и сердце у него сладко заныло.
Следующей ночью было то «дело».
— Самая лучшая одежда, пристойный вид и веселое выражение на лице — вот что требуется от тебя,— сказал Гордон.
Веселый вид и без того был у Юткевича: хмельное безразличие и мальчишеская удаль охватили его. Собственно говоря, он выполнял задание с подъемом, словно разрабатывал особенно сложную композицию: творческий экстаз и фантазия снова волновали артиста. Он шел по вечерней улице, насвистывая арию из модной оперетки. Под матовым круглым фонарем встретил высокого человека в нарядном пальто и фетровой шляпе.
— Добрый вечер! Мне скучно, Ганс, пойдем к девочкам.
— Есть, Фред! — весело отозвался Юткевич.
Они, как заправские гуляки, оживленно беседуя,— «ах, какие это были девочки!» — веселым шагом шли по тротуару.
Пройдя несколько перекрестков, друзья-гуляки задержались возле сверкающего парадного подъезда огромного серого здания.
Человек в фетровой шляпе, продолжая шутить и смеяться, проговорил:
— Стойте здесь. Когда из подъезда выйдет человек и отдаст вам саквояж, идите вдоль этой улицы. Ну, все! — и он исчез в двери.
И тотчас пропало веселое настроение, и лишь теперь он заметил, какой туман стоит над городом, лишь теперь ощутил всем телом холод, не сдержался — застучали зубы. Глубоко засунув руки в карманы, прошелся по тротуару, стараясь выглядеть по-прежнему беззаботно-веселым. «Что с тобой, Стась? — спрашивал самого себя, боясь этого вопроса.— Что с тобой произошло? Ты — вор?»
Но вопрос так и остался вопросом, ответить не успел: из тумана перед ним вырос шуцман, и Юткевичу на какое-то мгновение показалось, что фигура шуцмана заслонила собой весь мир.
—· Следуйте за мной.
Собрав в комок все силы, Юткевич метнулся на середину улицы и побежал...
...И засвистело в ушах, загрохотала мостовая, замелькали фонари, лица, гримасы, внутри возникло что-то легкое, стремительное, увлекающее — и оно подталкивало вперед и вперед...
...И на бегу казалось ему: он один, все опустело, все замерло на момент на одном месте — и автомобили, и люди, и ландо, и россыпь рекламных огней...
...А потом что-то тяжелое обрушилось на него, тело переполнилось гулом, показалось, что гибнет мир, и внезапно в памяти возник Крушноярск.
Когда он опомнился, был день. Скупое солнце пробивалось оквозь мокрое узенькое оконце, капли на стекле вспыхивали алмазами, а на грязном цементном полу лежал солнечный квадрат.
Юткевич, словно его испугало что-то, сорвался с кушетки.
Нет, это что-то другое. Тогда... тогда были огромные окна готического рисунка, мягкая кушетка и шинель... шинель с голубыми нашивками лежала на полу.
Звякнули ключи. Идут... сюда идут! Сейчас войдет вежливый и элегантный адъютант генерала Белова, поднимет с пола шинель, повесит на спинку кресла... Стук тяжелых сапог, и детина в косую сажень ростом, с толстыми мясистыми, как филе, щеками приближается к нему.
— Руки!
Они дрожат у Юткевича, и нужно черт знает сколько сил, чтобы протянуть их. Глухо щелкает механический замок наручников.
— За мной!
Он, держа перед собой руки, пьяными шагами идет за ним, идет и чувствует, что следом за ним движутся вооруженные шуцманы. Они идут длинным темным коридором, и провожают их, глядя сквозь круглые дыры в бессчетных дверях, глаза — одни лишь глаза.
Острог!
Они пересекают наискось закованный в камень и железо двор. Кто-то сверху, с энного этажа, кричит, но слов на таком отдалении не расслышать: кажется, что человек воет... жутко, как сумасшедший.
Папиросный дымок тает, и остроносое лицо следователя как бы отвешивает короткие поклоны: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх.
— Я ничего не знаю... я артист... вы меня, вероятно, помните... я просто прогуливался... я жертва случая...
— Вы ничего не знаете, а мы знаем все. Это усугубит ваше положение...
Следователь, кривя в улыбке узкий рот, доводит до сведения арестованного, что ограблен банк, что преступники убили клерка и вице-директора, случайно, совершенно случайно находившегося в банке. И, наконец, следователь кладет перед Юткевичем малиновый шарф и спрашивает с какой-то вкрадчивостью в голосе: .
— А это... вам не приходилось видеть на ком-нибудь?
Потом мягче и даже с внезапным сочувствием, не дождавшись ответа, говорит:
— Я верю вам, что все это чистая случайность... Вы интеллигентный человек, представитель искусства. Ах, я вам пришлю в камеру Тэна. Прекрасная книга! Вы читали? Ну, тогда мы подберем что-нибудь иное... Я допускаю, что у вас могло возникнуть профессиональное любопытство к преступному миру, не правда ли? Видите, я не ошибаюсь. Но ведь вы цивилизованный человек и подумайте, что угрожает вам... цивилизованный европеец... человек искусства... вас ждет позор, публичный скандал, пожизненная каторга. Подумайте.
Немигающими глазами уставился Юткевич в струи папиросного дыма, за которыми вежливо улыбалось лицо любезного следователя. Он долго следил за дымом, словно бы струи его сплетали перед ним призрачную картину ужасов пожизненной каторги... а может, это и к лучшему? — нет! нет! — жить! жить! Он уедет в тихий немецкий городок, городок с добродетельным, как Зигфрид, полицейским на рыночной площади, с маленькой и уютной кирхой, с веселыми и учтивыми людьми на вечерней Кирхенштрассе... ах, до чего он мил, этот тихий немецкии городок! Там он станет скромным и незаметным учителем гимнастики, будет пить пиво и в компании своих гимназических коллег кричать «гох!» в честь очередного политического лидера. Там обретет он тихое, приятное, идиллическое отечество для своей души... усталой, больной, обессиленной... это будет спокойное ожидание старости, способной утешить, залечить все раны сердца... ах, какая это по-философски мудрая будет старость! И она... она, единственный человек, с которым он провел лучшие часы своей жизни, она, Эльга, отвлечется от всего суетного... старенькая, седая, утомленная телом и душой, придет к нему... Нет! нет! — жить! жить! Он не отщепенец, не вор, он человек, он хотел быть им всю жизнь... дайте ему быть человеком! Че-ло-ве-ком!..
Вздрогнул. Бледное лицо его залил багрянец. Нервный огонь вспыхнул в глазах. Он закричал:
— Карл Гордон! Король воров! Он предлагал мне быть его компаньоном. Он принуждал меня быть им. У него взгляд... Ах, если бы вы хоть раз заглянули в его глаза!
— Это его шарф?
Посыпались вопросы, вечное перо лихорадочно записывало фамилии, адреса, названия кафе, а на лице гасла злая улыбка одержавшего верх хищника...
— ...Я пришлю вам в камеру Тэна!..
***
Несколько дней его не трогали. Изредка заходил в камеру следователь, подбадривал, загадочно подмигивал и туманно говорил о том, что «все скоро кончится», что «концы в наших руках»... Нельзя сказать, что Станислав слишком уж тяжело переносил одиночество. День, второй и третий он терпеливо ждал освобождения и верил в него.
А тем временем ловкие и хитрые чиновники центральной тюрьмы делали свое дело. Ограбление крупнейшего банка, убийство одного из директоров его, в центре города, на людной улице,— это было поистине сенсационно. Усматривалось в этом многое, и покушение на государственные порядки, и нарушение права личной собственности, не обошлось, конечно, без «руки Москвы». Показания, данные арестованным Юткевичем, были правдивыми: участники налета на банк и — главное! — организатор его Карл Гордон очутились в руках полиции. Однако выявились и пикантные обстоятельства: с Карлом Гордоном были связаны некоторые чины — о, майи готт! — чины полиции. Делать из него центральную фигуру процесса никак нельзя было, и выбор пал на Юткевича. Ну, разумеется, это весьма импонировало политическим установкам, выходец из России и, быть может, человек... советский?