Перед Карлом Гордоном ловкие и хитрые дельцы раскрыли карты без утайки. Нужно было подготовить судебную комедию, и на Гордона в этом смысле возлагались особые надежды. Он согласился делать то, что ему прикажут, с одним лишь условием, которое прозвучало как последняя и категорическая просьба: перевести его в камеру к Юткевичу.
И вот с наступлением вечерних сумерек, когда Юткевич лежал с закрытыми глазами в глубокой прострации, навещавшей его все чаще и чаще, звякнули ключи, и тяжелая дверь захлопнулась за спиной Гордона.
Юткевич вскочил на ноги.
Не призрак ли перед ним? Куда девались шикарное одеяние и театральные позы? Где надменность улыбки и властные жесты?
И все-таки перед ним был живой «король», повелитель, вождь, перед ним был изворотливый из изворотливых, сильный из сильных. Он похудел, давно не брился, на плечи его накинут линялый пиджачишко, на шее — старенький шарфик, на ногах — стоптанные туфли... Король был похож на жалкого жулика-побирашку с провинциального рынка. Только одно оставалось прежним — взгляд: строгий, пристальный, глубокий.
Так стояли они друг перед другом, словно намереваясь броситься сию минуту в драку, стояли молчаливые, хмурые, и, должно быть, каждый ждал, кто же заговорит первым.
Карл Гордон переминался с ноги на ногу, потом на лице его появилась улыбка, и в ней Юткевич узнал прежнего «короля».
— Все кончено,— невольно прошептал Юткевич.— Не нужно ссориться, давайте протянем друг другу руки.— И он сделал это первым, но Гордон презрительно отвернулся от него.
Юткевич оцепенел. Рука безвольно упала. Лицо запылало.
— Я не виноват,— глухо сказал артист. — Мне хочется жить. Это сильнее всего на свете.
И тут король воров не сдержался, он резко повернулся к предателю и с презрением и брезгливостью, на какие только был способен, бросил:
— Сволочь!-
Юткевич сделал шаг навстречу ему, сжал кулаки, наморщил лоб. Он чувствовал, как в нем закипает гнев. Рождалась острая ненависть к этому человеку — и, казалось, еще мгновение, и он бросится на него. Гордон догадался об этом и приготовился встретить удар.
— Ты отнял у меня все... отнял последнюю надежду на жизнь! — почти выкрикивал Юткевич.— И теперь у тебя хватает еще наглости швырять в лицо мне оскорбление. Вор ты!
Гордон расхохотался. Тонкое и по-своему красивое лицо его от этого хохота исказилось. Щеки окрасились румянцем. Он, сдерживая прилив самоуверенного хохота, прокричал:
— Дурак! Ты не знаешь, кто украл у тебя жизнь. Сообрази получше, и ты поймешь, что совершил по отношению ко мне, ко всем нашим — преступление, ты предал людей, желавших тебе добра. Ты просчитался и просчитался непоправимо.
— Ты!.. — отупело выкрикнул Юткевич и упал на тюремную койку.
И тогда двумя прыжками Гордон подбежал к койке, и, раньше чем Юткевич успел хоть что-нибудь понять, он обеими руками вцепился в его горло и навалился всем туловищем.
— Собаке собачья смерть! — сквозь презрительный и жестокий смех процедил Гордон и сжал горло Юткевича.
Тот, словно уж, извивался в руках Гордона, но вскоре силы у него иссякли и не стало хватать воздуха. А Гордон, склонясь над ним, с садистским удовлетворением видел, какими стеклянно-прозрачными становились глаза Юткевича, как болезненная — предсмертная — синева заливает его лицо, как набухли кровью, готовые лопнуть, вены на лбу. Гордон, как вином, упивался предсмертной агонией врага. В диком экстазе, как помешанный, он громко хохотал. Месть и победа слышались в голосе этого человека.
Утром его ждал приговор.
***
В те дни по всей Европе цвели благоуханные розы. Они наполняли воздух густым ароматом. Лето шло своим чередом, им наслаждался каждый, кто мог, своим чередом шли международные и государственные конгрессы и конференции, хотя одну из них, конференцию по разоружению, покинула делегация Германии, покинула с помпой, заявив, что ее возвращение возможно лишь тогда, когда ведущие мировые державы обеспечат немцам равноправие. Немецкие граждане имели основание наслаждаться ароматом роз, прелестью летнего отдыха. Вечерами, вернувшись с загородной прогулки, они могли пойти в варьете и смеяться, смеяться, смеяться до потери сознания. Ах, до чего остроумно тамошние артисты в метких юмористических номерах ревю высмеивали Соединенные Штаты Америки, стремление заокеанской державы разоружить своих европейских конкурентов. Хитрец этот дядюшка Сэм! Да только немца не так-то легко обвести вокруг пальца, немцы — истинные Немцы, с большой буквы — грезили о довоенной Германии, о былой мощи своего фатерланда.
Особенно большим успехом пользовалось ревю, в программе которого прославлялся новый Мессия немецкого возрождения, человек с темным прошлым и темными помыслами, возвещавший войну евреям и большевикам. Ах, как легко вскидывала ножки прима-балерина, вытанцовывая грядущее торжество победы. Безусловно, талантливая актриса. Газеты восхваляли ее наперебой. И имя она носила поистине немецкое, национальное: Эльга Райх... Ей платили гонорары, ее забрасывали крупными благоуханными розами — алыми, розовыми, палевыми, желтыми, белыми... Ах, как неповторим запах этих роз!
Розы пахли славой.
И пока Европа была охвачена лихорадкой конференций, коварством дипломатических заговоров, одна шестая мира вооружала себя богатырями индустрии, страна под вой и зловещий шепот хищников всех религий и наций становилась ударной бригадой пролетариата... И множились ряды ее ударников труда.
Достаточно было взглянуть на карту бывшей Российской империи — страны эксплуатации, нищеты и безграмотности,— достаточно было окинуть взором карту, чтобы увидеть: там, где зыбучие пески наступали на человека, появлялась вода, и ей покорялась пустыня; там, где испокон веков лежали непроходимые болота, «чертовы колодцы», пролегли каналы и водные магистрали, по берегам которых раскинулись колосистые поля; там, где медвежьей спячкой дремали богатства недр, днем и ночью не умолкали подъемники и жадно вгрызались в породу экскаваторы; там, где в щепки разбивались самые легкие челны, горделиво пересекали реки невиданные прежде плотины...
...Стоял Кравченко на Красной площади, смотрел на Мавзолей вождя, и вся неоглядная панорама страны социализма как бы представала перед его мысленным взором.
Последний день в Москве... И почему-то не сожмется сердце в предчувствии неизведанного, и рвется всем существом человек туда, где раскинулись бескрайние просторы страны, где идет работа — размаха небывалого!
Он еще раз перечитывает только что полученную путевку. Он поднимает глаза от бумаги и улыбается — широко, радостно. Ему хочется крикнуть на всю площадь, на всю Москву: путевка ЦК у меня в руках! Прощай, Москва! Мы расстаемся друзьями! Но Кравченко, нет, не кричит, он срывается с места и бежит мимо Исторического музея, ловит обрывки разговоров, лавирует среди трамваев и машин... Он торопится, он спешит домой.
Его встречает Тася, озабоченная, раскрасневшаяся. Она пытается изобразить недовольство его долгим отсутствием.
А он, схватив ее в сильные руки, кружится по комнате, и весь он лучится мальчишечьей радостью.
— Ну, ты... отпусти!..— пробует она отбиться от него.— Славка увидит.
Румянощекий крепыш Славка появляется на пороге. Ручонки у него запачканы чернилами. Он решительно вытирает их об рубашку и летит к Кравченко.
— Меня... меня покружи!
— Эй ты, мурзилка! — заливается тот добродушным смехом. — Иди, иди сюда, покружу! Разойдись, народ честной, Славка летит!..
Потом Кравченко крепко целует Славку в лоб и говорит:
— Ну, сын, собирай свои манатки и — в путь-дорогу! Завтра уезжаем далеко-далеко!..
Славка бежит в соседнюю комнату, там у него много работы: нужно успеть дорисовать до отъезда лозунг для детского сада. Завтра он отнесет лозунг — пусть повесят его в зале и пусть вспоминают потом товарищи Славку, А Кравченко достает из шкафа свою шинель, любовно осматривает ее. Сколько лет хранилась она, забытая, в этом шкафу. Боевая серая шинель... Петля оторвалась, надо пришить. В комнату входит Тася и, держа в руке чемодан, спрашивает:
— Что ты делаешь, Борис?
— Да вот, шинель... осматриваю,— поднимает он на нее глаза.— Хорошая шинель... дождалась своего часа.
Тася начинает складывать в чемодан белье, она глубоко вздыхает и говорит — как-то тепло, задушевно:
— Славка... места себе не находит. Сколько нового ему предстоит повидать...
Кравченко откладывает шинель в сторону и подходит к Тасе.
— Он молодчина. Мы из него, Тася, вырастим человека что надо. Как сын он мне... Обещаю, Тася, приму все меры, чтобы он не знал, кто был его отцом...
— Ты опять... Борис...
Но он крепко сжимает ее руки, смотрит прямо в глаза.
— Ну ты, малыш мой... как-то само собой вспомнилось об этом...
И она прижимается к нему, и так они еще долго сидят вместе.
...Потом в их жизнь ворвется дорога, ворвется белый неказистый вокзал, построенный наспех, гром и лязг товарных поездов, экскаваторов, грузовиков, подъемников... ворвется панорама стройки — домнами, мартенами, прокатами... и, пока останавливается поезд перед вокзалом, пока Славка хлопает в ладоши от обилия впечатлений и по молодости лет своих, Кравченко и Тася крепко пожимают друг другу руки,— они чувствуют себя сильными людьми.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
...Тогда в обледенелой и заснеженной степи не виден был горизонт, насколько хватало глаз — снега, снега... И кричал Кравченко во весь голос, и не было эха, хоть бы слабенького эха,— ветер, ветер, ветер... И товарищ сказал: «Пробиться! Мы должны пробиться!» — и напряжены мускулы, сжаты зубы, с предельной быстротой работает мозг, бьется в жилах кровь, горячая, живая кровь...
...Это было давно, из-под напластования последующих лет в памяти проступают отдельные обрывки пережитого, хочется восстановить детали, воссоздать общую картину, но она расплывается, невозможно уловить общую комбинацию ее. В памяти не угасает резкий блеск снега и то чрезвычайно острое ощущение исключительного напряжения всех сил организма: