— Тактичный хлопец! — сказал кто-то рядом с Кравченко, и он машинально оглянулся на голос: это сказал парень с жестяным рупором.
— Кто это? — спросил Кравченко, кивнув в сторону финиша.
— Это Яша Аверин. Наш новый культпроп!
И тут оркестр ударил туш. И в лад ему захлопали в ладоши все люди. Люди заговорили, двинулись к финишу, где судьи пожимали руки Берзинь и Аверину. А они стояли рядом и все держались за руки. Берзинь улыбалась счастливо. Секретарь райкома схватил Кравченко за рукав и потащил к финишу.
— Видал, какая у нас молодежь! — возбужденно говорил он.— А девчата у нас, а, Кравченко? Бойцы, право слово! Не уступят. Вот тебе и слабый пол, а, честное слово, а?
Люди на финише расступились, и секретарь райкома принялся поздравлять победителей.
— Товарищи,— сказал секретарь,— с такими комсомольцами мы сможем горы свернуть! — Он любил гиперболы, этот восторженный человек.— Школа! Целая спортивная школа, какая и не снилась буржуазии. Кравченко, скажи ты свое пламенное слово...
Взгляд Кравченко встретился с глазами Аверина. Аверин уловил в этом взгляде немой вопрос, он понял его и покосился на Берзинь, как бы поясняя, в чем было дело.
— Я могу только сердечно приветствовать! — сказал Кравченко.— И выразить убежденность, что нынешние победители будут первыми всегда и везде.
— Правильно! — подхватил секретарь.— Вы — молодежь, и вам по силам все, вы всего достигнете! — Он погрозил кому-то пальцем в воздухе, и вокруг раздался новый взрыв смеха.
Веселые и возбужденные, расходились люди по всей поляне. С грузовиков раздавали обед. Молодежь затеяла танцы. Взявшись за руки, образовали круг зрители, следя за тем, как пустился в лихую лезгинку грузин, танцуя на носках своих остроносых сапог. На лету он подхватывает с земли папаху — и кружится, кружится. Радостным удивлением и дружными рукоплесканиями встречают зрители каждое замысловатое па танцора. А рядом образовался еще один круг, в центре которого вспотевший парень в красной майке что-то командует в рупор, потом рупор летит в сторону, затейник начинает отсчитывать «и — раз!», «и — два!» — люди в цепочке принимаются танцевать, вовлекая все новых и новых партнеров.
Желтое солнце. Многоцветье маек. Бронза тела. Отливая медью, взлетает посланный крепкой рукой диск. Взвивается к небу баскетбольный мяч. Ритмично поскрипывают штанги турников. Плывет над поляной музыка марша. И беспрестанно передвижение людей по тропам, скрестившимся на поляне. Гомон, хохот, возгласы. Над сооруженной из досок эстрадой, как живой огонь, пламенеет полотнище: «Готов к труду и обороне!» Перед эстрадой скапливается толпа. Молодые артисты самодеятельности — баянист с баянисткой — затягивают веселые куплеты о комбинатовских делах. Шустро бегают по ладам умелые пальцы музыкантов. А после удалых куплетов на эстраде появляется татарин, поет тенором революционную песню. Его сменяет башкир с фаготом, сольный номер вызывает новую волну аплодисментов. Квартетом исполняются задумчивые украинские песни — о Днепре и днепровских кручах...
Кравченко проталкивается к эстраде и встречается с Долматовым.
Директор нынче выглядит скорее всего обыкновенным дачником, который использует выходной на «все сто». И рубашка на нем нараспашку, и брюки съезжают, и нос обожгло солнцем — ну заправский дачник! Он доволен, ему приятно здесь, директору. Даже морщины на лице, кажется, разгладились. Он помолодел за эти часы.
— Крепись, Старик! — улыбается ему Кравченко.— Раз в году, говоришь, так отдыхается?
— Да-а. Знаешь ли, когда, следил за бегом, чуть-чуть сам не кинулся вдогонку за лидерами. Такая сноровка.
— Смотрите вы на него! — подхватил Кравченко.— Ты, наш секретарь райкома, да еще Бердников в придачу, ну, и я — вот славная команда была б!
На лице Долматова возникает хитроватая и добродушная усмешка. Он грозит пальцем шутнику.
— Тебе-то в старики рановато записываться. В твои годы, бывало...
— Горами ворочал? — почему-то вспоминает любимое выражение секретаря райкома Кравченко.
— Не так чтобы горами, а тачку с углем таскал запросто. Вот так, возьмешься, ноги упрешь, напружинишься — и, пошли-поехали. Наша берет! Или на фронте. Товарища ранило. Знаешь, душа в душу с ним были. А санитаров нет. Всяко приходилось. А тут отходить вынуждены. Так я его взволок на плечи и двинулся в путь. Девять верст отмахал — и хоть бы что. А та девчина... ты бы обратил на нее пристальное свое внимание, а?
— Глупости, Старик! — почему-то вспыхнул Кравченко.— А где мои девались? — тотчас переключился на другое, но лицо еще было красным.
Долматов обнял Кравченко за плечи и со смехом заговорил:
— Ага-а! О своих вспомнил, дымовую завесу пустить хочешь. Ты уж признайся, не таись.
Кравченко махнул рукой и отступил на шаг.
— С тобой договоришься! Вбил в голову себе что-то — и все. Сам на молоденьких загляделся, небось...
На эстраде звучала широкая русская песня. Удаль слышалась в ней, увлекал стремительный ритм, озорное настроение. Исполнители, пожалуй, хватали через край, да слушатели своим приемом каждого куплета поощряли артистов на новые шутки.
И вдруг — над песней, над людским гомоном, над всем этим весельем — протяжно, как вой смертельно раненного зверя, возник отдаленный гудок.
Кравченко розко обернулся к Долматову. Оба прислушались.
Гудело на комбинате. И, едва отшумели аплодисменты, все собравшиеся услышали тревожный крик сирены, приглушенный расстоянием.
Люди замерли на месте, стараясь разгадать смысл этого зова сирены. И в наступившей тишине гул стал отчетливой, усилился. Казалось, он распространялся по степи, завоевывая новые пространства.
— На поезд! — во весь голос выкрикнул Долматов и первым сорвался с места.
Люди побежали.
Они бежали молча. Как на фронте. Как на врага, стремясь, чтобы он не успел собраться с силами и дать отпор.
И в этом беге все люди были равны: и самые молодые, и старики, и мужчины, и женщины. Опережая их, бежали длинные тени.
Около поезда их встречал секретарь райкома и короткими приказами наводил порядок. Четыре тысячи человек заняли свои моста за каких-нибудь десять минут. Людьми управляла одна воля — быть там, где нужно, как можно скорее.
Кравченко, заполнив свой автомобиль до отказа комсомольцами, первым выехал из лесу. Еще поезд не тронулся, еще слышались распоряжения секретаря райкома. И все это напоминало канун боя.
На шоссе выехали молча. Приближаясь к переезду, все одновременно увидели — над комбинатом стоит облако дыма. Пожар. Надрывались, голося, сирены. Что горело — понять было невозможно, и тревога людей в автомобиле умножалась.
Облако разрасталось.
Горело ремонтное депо, куда вчера были поставлены все экскаваторы.
Вокруг пожара шумела толпа людей. То и дело вспыхивали на солнце, отливая золотом, пожарные каски. Комсомольцы бросились, словно наперегонки, из машины. Среди них и тут были первыми Аверин и Валя Берзинь. Молодежь не ждала приказов, сразу взялась за работу. Замелькали топоры, струи воды змеями взвились в воздух.
Первым, кого заметил тут Кравченко, был Бердников. Он с искаженным лицом, заросшим щетиной, вел людей в наступление на бушующий огонь. Кравченко задержал свой взгляд на нем, но какая-то тревожная мысль вдруг осенила его. Он протиснулся в толпу, очутился около Аверина, наводившего пожарный рукав прямо на ворота депо.
— Яша, дорогой! Ведь там машины, там — мариончики!
К депо рванулась Валька Берзинь.
— Стой! — завопил Аверин, но девушка, глядя перед собой расширенными от страха глазами, с непреодолимой решимостью бросилась к воротам.
Вода шипела и вскипала на огне. Крутые облака дыма заволакивали ворота депо, и фигурка Берзинь пропала в этом горючем тумане. Аверин бросился было вслед за нею, но остановился: в руках у него бился пожарный рукав, из которого рвался напор воды.
— Иди. Сам управлюсь! — хрипло выдавил из себя Кравченко, перехватывая у него рукав.
Он с трудом удержался, чтобы не выронить рукав, но выпрямился и упрямо двинулся на огонь. Перед ним промелькнул Аверин. Слух уловил возглас Бердникова:
— Круши дверь, ротозеи! Ломай двери!
Откуда-то у людей появилось бревно, и, раскачав его, они ударили по воротам. Раздался сухой треск. И вдруг сверху посыпались горящие доски, обрубленные, видимо, пожарниками. Доски, падая, подожгли бревно. Оно вспыхнуло, как свеча. Кравченко направил струю воды на людей, не переставших раскачивать бревно для удара. Едкий дым окутал его лицо, и он едва не задохнулся. Сквозь дымную мглу разглядел, что ворота все же подались и вскоре выехал первый экскаватор. На зеленой кабине машины можно было прочитать: «Марион-2».
— Есть! — выкрикнул Кравченко и отступил назад. «Марионы» выползали сквозь дымовую завесу друг за другом. Самую первую машину — «Марион-2» — вела Валька Берзинь. Люди, до того стоявшие на рельсах, отбежали, и «Марион-2», вздрогнув, застыл на месте. И вдруг люди расступились. Следом за Валькой показался Яша Аверин: на руках его лежало тело охранника депо. На шее еще оставался обрывок веревки.
Солнце село.
Землю теперь освещало зарево пожара.
Над землей плыли низкие, тяжелые тучи.
Опять все предвещало тревожную ночь, и надо было ликвидировать пожар как можно скорее, чего бы это ни стоило.
Люди направились заступать на ночную смену, а те, кто отработали свое, сменяли их на пожаре.
Окровавленный труп охранника лежал на столе. Составлялся протокол. Здесь же находились Долматов, секретарь райкома партии, Кравченко и Аверин.
Тася, поддерживая Валентину Берзинь, насильно вела ее к себе домой.
А там, возле окна, из которого так ясно был виден весь пожар, тревожным сном спал Славка, припав подбородком к самому подоконнику. Мальчик всхлипывал сквозь сон, изредка вздрагивая.
Плыли над землей тучи. На степных дорогах кружились первые песчаные вихри.
***