Ноздри у «кореша» жадно втягивали воздух, он готовился еще раз наброситься на татарина. Шалиму обдало жаром. Он сжал зубы, чтобы сдержаться, чтобы не показывать «корешу» свой гнев. Он рванулся вперед. Одним ударом отшвырнул врага в сторону и побежал к двери. Он бежал напрямик, мимо бараков, и слышал, как вслед ему неслись крики и брань, смех и улюлюканье. И вдруг в памяти возникла фигура Кравченко на трибуне, послышался голос его — молодой, мужественный, подкрепленный энергичным жестом. И возникшая тогда, на комсомольском собрании, симпатия к Кравченко направила бег Шалимы к нему.
С трудом переводя дыхание, путая русские и татарские слова, он рассказал Кравченко о том, как его провоцировали на драку. Кравченко стукнул кулаком по столу, наспех оделся, и они направились к Долматову. Сокращая путь, шли через пустырь, шоссе оставалось в стороне. Кравченко молчал. Мешало говорить возмущение. Он делал большие шаги, упрямые, как тогда казалось Шалиме. И в этой поступи Шалима почувствовал непоколебимую уверенность.
В то же время «кореш», пригрозив мозырянину, велел ему молчать. Мозырянин, мелко дрожа от волнения, кутался в одеяло и согласно кивал головой. Мозырянину виделось прошлое...
И в это же самое время, под покровом ночи, в степи, пропахшей горелым ковылем, сидел человек. Он сидел неподвижно, смотрел на желтые огни комбината, чутко прислушивался к отдаленному гулу индустриальной ночи. Одна докучливая мысль сверлом буравила мозг: «В воздух! В воздух! Все вокруг разрушить дотла!» Потом вдруг в каком-то отупении человек растянулся на земле, заскреб пальцами, словно пытаясь разорвать плоть ее. Потом что-то более властное и непреодолимое заставило его подняться на ноги, и человек, гонимый этим «чем-то», двинулся в сторону комбината.
— Сволочь! — выдавил из себя Кравченко, расстегивая ворот.— Ведь это чья-то школа, правда? — Он нервно засмеялся.
— Школа? — отозвался в темноте Шалима.
И вдруг что-то сзади навалилось на Кравченко, цепкие ладони зажали рот, скрутили всего его и швырнули на землю. Тяжелый удар отозвался в голове, и он, прежде чем потерять сознание, почувствовал, как тело его проваливается в пропасть.
***
Над степью, овеянной горьким запахом ковыля, над плешивыми курганами, на гребне которых время от времени замирали на месте голодные степные волки, над мутной гладью реки, возникая из-за доменных громад, надо всем комбинатом, над поселками, чьи бараки форпостами маячили далеко в степи, над стройками кварталов социалистического города,— плыл зов сирены. Всходило солнце, и его встречала сирена. Начиналось утро, и земля, охладелая за ночь, словно лесной зверь, поворачивалась навстречу солнцу.
Окна, вспыхивая от солнечных лучей, распахивались настежь, громкоговорители оглашали музыкой тишину улиц, в окнах показывались люди — кто лениво потягивался, прогоняя сон, кто просто с улыбкой щурился на солнце, кто вскидывал вверх и в стороны руки, приступая к физзарядке. Ночь, пропыленная ветрами, миновала — и над землей веяла нежная теплота рассветной поры; рельефней вырисовывались на горизонте окутанные дымкой горы. И призывным зовом оглашала землю сирена, звуча уверенно, сильно, надежно. День выдавался на славу.
И вот первый грузовик промчался по центральному шоссе, на вокзал, спеша к приходу курьерского поезда. Навстречу ему шли группой рабочие ночной смены. Шофер грузовика, молоденький парень с наивными синими глазами, заметил, что по рельсам, в стороне от шоссе, двигался «Марион»,— шофер разглядел номер его и улыбнулся. Искрометным веером осыпались на шоссе потоки воды. Кое-где торчали воткнутые в землю метлы. Это дворники приступали к работе.
Утро застало Долматова за работой. Он за ночь должен был проверить большие и достаточно запутанные столбики цифр, за которыми стояли важные для производства результаты. Долматов, отпивая маленькими глотками остывший чай, спешил закончить подсчет.
Инженер Васильев в своей комнате, нащупывая рукой крахмальный воротничок, свесившийся на спину, пританцовывал перед зеркалом. Воротничок не давался в руки, а потом, когда все-таки был водворен на место, на пол упала запонка, и все пришлось начинать сначала. Инженер Васильев сердился, и на тонком, геометрически правильном лице его отражалась мука.
Костя Бурдюк принимал дежурство на руднике. Он бегал по бригадам, здоровался, шутил, задержался в группе американских рабочих, перекинулся с ними парой фраз на английском языке, заспешил к «Мариону-2». Тут он повстречал Вальку Берзинь и горячо принялся называть цифры добычи руды за смену.
Тонкий солнечный луч пробился сквозь оконную штору и скользнул на кровать, где спал инженер Бердников. Инженер проснулся, но еще помедлил, лежа неподвижно, как бы прислушиваясь и музыке наступавшего утра. Потом по лицу его пробежала гримаса — то ли недовольства, то ли испуга, то ли хитрой догадки. Он широко раскрыл глаза и поднялся. Не нарушая зашторенной полутьмы, он сперва натянул на искалеченную руку перчатку и уж после этого принялся лениво одеваться.
Славка проснулся первым. Он тихонько, чтобы не разбудить маму, умылся и оделся. Расхаживал по квартире с серьезным видом хозяина. Никто не мешал ему, и глаза его выражали жажду дела. Он посмотрел на спящую мать, на цыпочках приблизился к комнате Кравченко, заглянул в дверь. Обычно в это время Кравченко делал зарядку, и мальчик любил подглядывать. Но нынче в комнате стояла тишина, и, немного озадаченный этим, Славка выбежал ма улицу.
Скрип двери разбудил Тасю. Она проснулась, и первой мыслью, встревожившей ее, была мысль о вчерашнем ночном визите взволнованного татарина. Тася быстренько привела себя, в порядок и по лесенке сбежала вниз.
Над миром, над землей, над степью гудела сирена.
Тася проводила взглядом Славку, который вместе с соседским сверстником, дурачась, бежал и детский сад. Взглянула на ручные часики и заторопилась на рудник.
В конторе управления ее встретил Долматов, только что пришедший сюда, и хотел было сразу же завести речь о неполадках в столовой рудника. Да она опередила его вопросом о Кравченко. Долматов удивленно пожал плечами, и вдвоем они поднялись на третий этаж, в партком. Тут Кравченко ждали люди, уже накопилась гора неотложных дел. Он не приходил. И тогда Тася, сдерживая волнение, отвела Старика в сторону и рассказала о вчерашнем происшествии. Долматов как-то весь сразу встрепенулся и тотчас бросился к телефону. В райком, на рудник (там у телефона объявился вежливый Бердников), в управление комбината. Отвечали: Кравченко не было.
— Без паники, Вашкевич,— сухо сказал Долматов.— Иди на работу, а я разыщу. Не мог же он сквозь землю провалиться.
Тем временем самые разные догадки одолевали директора рудника, была среди них и такая: мог же Кравченко задержаться в одном из бараков, да в конце концов — тут Долматов даже мысленно усмехнулся — мог провести ночь... где ему вздумалось! Он принялся за служебные дела, но ничего не клеилось, что-то так и подмывало оставить кабинет, пуститься в дорогу. Вдруг он почувствовал необходимость немедленно дознаться, чем же окончилась история с тем безымянным татарином, и он поехал в райком.
Кравченко нигде не показывался.
— Ну, что же могло случиться? — спрашивал Долматов у секретаря райкома.— В каком бараке это произошло, никто толком не знает. А куда этот татарин делся — черт его, извини, знает...
— Однако на всякий случай... — секретарь потянулся было к трубке, но в этот момент телефон зазвонил. — Алло! — крикнул секретарь в трубку.— Ну-ну, я слушаю. Да да, у телефона Крымкович. Так. Ну-ну! Что? Кого нашли? Где, где? Около свалки?
Долматов прислушался.
Короткие реплики вызывали тревогу.
— Да. Едем. Кто? Я и Долматов. Ладно. Ладно. — Трубка упала па рычаг. — Кравченко и Шалима найдены в свалочной яме.
— Убиты? — испуганно спросил Долматов.
Крымкович сперва промолчал, глядя на Долматова, потом сказал:
— Не понял я!.. — кивнул на телефон.— Поедем. Твоя машина тут?
...Тяжелый удар пришелся по голове. Он хотел крикнуть, но рот плотно зажимали руки. Его швырнули на землю и ударили еще раз. Защемило сердце, боль в голове отозвалась во всем теле. Прежде чем впал в забытье, он почувствовал, как валится в пропасть...
Над миром, над землей, над степью гудела сирена.
***
Он еще не утратил способности ориентироваться в извилинах жизненных дорог, у него был ясный скептический ум, ум, ловко и находчиво управлявший его поступками. Нельзя утверждать, что все то, что он делал, было продиктовано на первых порах неуклонной и последовательной логикой. В нем проснулся надежный инстинкт самосохранения, заговорил могучий инстинкт зверя, ощутившего, как все туже и туже затягивается вокруг него петля.
Пуля просвистела над ухом. Он интуитивно поднял руку, точно собирался этим движением отвести неминуемую гибель. И тогда снова прогремел выстрел, и пуля попала прямо в ладонь. С перекошенным от боли лицом он прыгнул в сторону, прижал раненую руку к груди и, втянув голову в плечи, побежал через поле. Бежал он долго. Он слышал, что кто-то бежит по его следам, что этот кто-то совсем близко — не спастись, не спрятаться от погони. Он в отчаянии отшвырнул свой кольт — патронов не осталось, револьвер только мешал. Мозг работал лихорадочно и очень ясно. Гибель была неотвратимой. Он собрал последние силы и ускорил бег.
Позади оставались разбитый автомобиль, шофер и Юткевич. Это может задержать погоню на несколько минут, и в эти минуты — как знать! — может прийти спасение. А жить хочется, до сумасшествия хочется жить.
Он прислушался. Он даже замедлил бег. И ветер донес до него скрип вражеских шагов. Может быть, это ему лишь померещилось, но бежать дальше все равно не было сил. Он рухнул на землю, распластав руки. Заставил себя затаить дыхание, замер на месте. Все равно. Гибель.
Солнце зашло. Мягкие сумерки несмело окутывали простор. Легкие, похожие на пух, плыли по небу окрашенные в розовый цвет облачка. Они выглядели живыми существами. Молодая трава шепталась над его головой. Трава точно сочувствовала ему, а может, наоборот, участвовала в тайном сговоре против него. Из раненой руки сочилась кровь. Первый ночной мотылек затрепетал над ним. Все вокруг продолжало жить. Жизнь утверждала себя всюду. Он, обессиленный, прикрыл веки.