— Еще ничего не слышно?
— Ничего.
Станислав задержался в этом кабинете, а Борис скрылся за дверями. Там, за дверями, за большим столом сидит человек лет сорока пяти, лицо у него морщинистое, бледное — эта бледность свидетельствует о бессонной ночи, черные волосы еще больше подчеркивают ее. Войдя, Борис тотчас замечает, что волосы на висках этого человека поседели.
— Ты не спал, товарищ Тарас.
Человек поднял глаза на Бориса, некоторое время смотрит на него рассеянно, и вдруг в углах его губ появляется слабая улыбка.
— Правильно, Бориска, не спал я... Видишь ли... набросал тут...— Он протягивает Борису листок бумаги, испещренный мелкими буквами.— Прочитай, отправь в типографию.
«Граждане, рабочие, красноармейцы! — таким обращением начиналось написанное.— Нашему городу угрожают банды генерала Белова...»
Борис бросил взгляд на товарища Тараса. Тот сидит с прикрытыми глазами и, кажется, дремлет. Но Борис знает — так только кажется. Товарищ Тарас думает, взвешивает что-то. Потом, ощутив на себе, видимо, взгляд Бориса, он вдруг встает, выпрямляет стан, поправляет шинель на плечах, подходит к телефону.
— Квартиру военкома Грая.
Борис вернулся к Станиславу. Люди в большом кабинете оборвали разговоры и устремили взгляды на него, на бумагу, что он держал в руках.
— Еще ничего не слышно?
— Ничего.
Бумага — у Станислава. Он побежал мимо столпившихся в коридоре, прочитав на ходу одно только слово:
— Мобилизация!
Задержался у двери в конце коридора и опять прочитал конец воззвания. Мотнул головой, чему-то улыбнулся, потом резко распахнул дверь, и в лицо волной ударило тепло.
— Товарищ Тася! Напиши это, по поручению Кравченко...
У Таси — пышные светлые волосы, маленький капризный ротик и удивительно большие, неожиданно черные глаза. Она встретила Станислава улыбкой, и Станиславу показалось, будто и вся Тасина фигура озарена этой улыбкой.
— Уф,— покраснел Станислав.— Ну и жарко ж у тебя тут.
— Давай, буду печатать. А ты... Ты грейся.
Она села за машинку.
— Греться? Ну ладно... Тогда разреши рядом с тобой, диктовать буду.
— Диктуй.
Станислав сел рядом с ней, и она склонилась над машинкой. И видит Станислав до боли знакомый нежный виток волос на Тасиной шее. На один миг — пожалуй, совсем неуловимый — все мысли вылетают из головы. Ничего не замечает Станислав, только эту светлую кудряшку, и, даже не прикасаясь, ощущает мягкость ее.
— Ну, диктуй, диктуй.
Заставляет себя отвести взгляд от Тасиной шеи, снова чувствует, как покраснело его лицо. Пряча минутную растерянность, строгим голосом начинает диктовать:
— Мобилизация!
...Ночь.
Швырнув сломанный карандаш на карту, поднялся из-за стола Грай, откашлялся, помял в пальцах окурок, сплюнул в угол.
— Кого взять? Сложный вопрос...— Он усмехнулся, мысленно перебрал всех людей, сразу оценил — неспешной своей логикой понял, как огромен и, в сущности, тесен мир.— Не город, одно недоразумение. Я давно тебе говорил, Тарас, что с таким городом пропадешь. Мельница да щетинная!
Товарищ Тарас следит за Граем исподлобья, а на лбу сошлись морщины: не пересчитаешь, не измеришь длины и направления их.
— Писал жене? — переключается вдруг на иное Грай.— Странный ты человек, морские у тебя замашки. Написал бы, чтоб приезжала, жили бы вместе, все равно долго тут не засидимся.
Тарас засмеялся.
— У тебя лирическое настроение, Граюшка, точно перед смертью.— Он встает, во весь рост поднимается над столом.— Жену тревожить не хочется, она там работает, свое дело делает. Срывать с места — негоже... А взять тебе придется Кравченко, он парень крепкий, надежный, знает здесь каждый кустик. Его возьми.
— О нем и думал,— задержавшись посреди кабинета, потянулся на цыпочках.— А тебе тут не тяжело будет?
— Ничего. Этот... Юткевич поможет, он сноровистый, управится. Ну, военком, всего. Ступай к жене, приголубь ее у груди своей, посморкайся в рукав, попрощайся, милый мой.
Сверкнули глаза у Грая, складка залегла между бровей, он посмотрел на Тараса в упор, намереваясь сказать что-то, но, должно быть, так и не понял истинный смысл Тарасовых слов: то ли издевка, то ли шутка?
— Чего уставился? Пошутил я. Иди.
— Ты, Тарас, не преувеличивай... На такие боевые операции я проводил, сам знаешь...
Грай вышел на улицу. Стемнело. Плотно закрыты ставни во всех домах. Город, казалось, онемел. Люди попрятались в свои углы, готовясь переждать беду. Так прячется крот от пронзительных солнечных лучей в свою нору. В немом мраке городских улиц было затаенное и неясное предчувствие чего-то,— «Могила, могила, а не город! Сволочи! — подумалось Граю.— И за каждой ставней чинодрал да военный, и каждый готов нож в спину всадить».
Он шел центральной улицей города — и лишь ветер был его добровольным спутником. Только в единственном окне горел свет. Свет падал на улицу, вырывая из тьмы квадрат заснеженной земли. Снег переливался в нем мелкими алмазами. Этот небольшой кусок освещенного снега тотчас запечатлелся в сознании Грая. «Один дом на всю улицу... А всюду спят. Кто ж тут живет? Ну-ну!.. Тут живет... Ага, тут живет эта маленькая Тася Вашкевич, секретарь в комитете»,— вспомнил Грай и, подняв воротник, улыбнулся.
***
А за окном этого дома происходила постыдная сцена.
Одетая в короткий мужской кожушок, Тася собралась выйти из дому. В комнате света не зажигала, чтоб не привлечь внимания домашних, а так, ощупью, искала на столе ключи. Книгу на стол положил, видимо, отец, и она свалилась на пол, громко стукнув твердым переплетом. И вслед за тем в соседней комнате раздалось шарканье шлепанцев, дверь скрипнула, и в освещенном четырехугольнике возникла фигура отца.
— Это ты, Таиса?
Не отвечала. А все искала ощупью ключ. Не отвечала, ибо не могла забыть ту давнюю ссору с отцом, ссору злую, серьезную.
Неяркий свет залил комнату.
— Эх ты, дочка! — произнес с укором отец.— Молчишь, как волчонок. Стыдно...
Закусив до боли губу, не оборачиваясь к отцу:
— Где ключ? Я приду поздно.
— Ключ? Не дам ключа! — заостренная римская бороденка взъерошилась нервно и грозно.— Шляться, по ночам шляться? Коммунистка!
В глубине соседней комнаты, словно стон оборванной струны,— вздох, а вслед за вздохом — беспомощно, покорно, извинительно:
— Леня, вы опять, Леня? Ах, у меня голова, голова развалится!
Из-под серого платка выбились волосы, глаза наполнились злой и упрямой решимостью, и черты этой же решимости легли на лице, в углах губ.
— Вы что? Хотите, чтоб я вовсе не приходила? Я могу не приходить, мою комнату займут по ордеру. Это будут те приятные соседи, о которых так часто говорит мать. Могу не приходить.
Возмущение отца не имело границ, и тяжело было ему сдержать его в постаревшем, слабом теле. Возмущение нашло выход в издевательской тираде. Брызгая слюной, отец прохрипел на одном выдохе:
— К этому рыжеволосому пойдешь, к этому выродку, к этому поганцу, который смешал с грязью свое имя, данное ему отцом? — речь шла о Станиславе Юткевиче, отца которого Левон Пилипович видел на императорской сцене в пору, студенческой своей юности.— И еще никто не доказал, что это недоразумение в рваной шинели — сын великого Юткевича! Никто, слышишь, никто!
— Я иду на дежурство. Дайте мне ключ.
— На дежурство! — Ключ стукнул о пол возле Тасиных ног.— Нет на вас Белова. Он отучит вас, он отучит...
И позднее, когда непослушная дочь, грохнув дверью, стремительно выбежала из комнаты, когда, успокоенная валерьянкой, притихла жена, Левон Пилипович, держа в руке подсвечник с оплывшей свечой, все еще стоял перед портретом Бонапарта, туго затянутым в позолоченную раму.
— Так-с, император,— иронически шептал Левон Пилипович, допуская фамильярность в разговоре с коронованной особой.— Иные времена, иные законы, батенька. Дети вышли из послушания, ваше императорское величество... Это... скверно... Будь сейчас твое время, батенька, твое время...
Именно в это время волей человека, за спиной которого стоял английский и французский капитализм и высились тени великих командоров, который бредил славой нового, на сей раз российского Наполеона, волей этого человека — те, над кем прозвучал приговор человечества, те, кто лишил себя права носить имя Человека, те, которые утратили все и не приобрели ничего, кроме исторического права на гибель, стремились сомкнуть клыки на горле страны.
Правду говоря, наполеонов было многовато. И когда Кирилл Романов, потягивая напитки французских кабачков, расхваливал довоенную русскую горькую в бутылках с красной головкой, когда Кирилл Романов, надевая свой мундир, перед зеркалом репетировал величавость своих будущих императорских жестов, эти люди жаждали обрести право на императорскую жестикуляцию погромами и грабежами, пожарами и насилием — исконными действиями зверья.
Наполеоны пришли с севера — английским десантом в Белом море, с юга — французским десантом в море Черном, наполеоны объявились в рядах вооруженных полчищ в Сибири, на Украине, в Белоруссии; наполеоны распоряжались людьми, оружие для которых предоставили круппы всех стран.
Губернский город, расположенный в трехстах километрах от Крушноярска, в котором царит сейчас ночь и по центральной улице спешит домой попрощаться с женой военком Грай, единственный спутник которого ветер-доброволец,— губернский город уже сутки занят отрядами генерала Белова. Боя почти не было. О наступлении отрядов Белова узнали в городе неожиданно: с ближайшей станции примчалась дрезина, перепуганный и усталый железнодорожник только и успел прокричать с нее:
— Я один вырвался! Эшелон идет, эшело-он! — и впал в забытье.
И тогда выяснилось, что город окружен, что перерезаны телефонные провода. Когда ж измученный и перепуганный железнодорожник пришел в себя, от него узнали;
— Наши успели рельсы разобрать, задержали их в Осиновке...