Стойкость — страница 30 из 32

— Подождите, позднее.

Больной был в тяжелом забытьи. Осматривая его, Не­ерзон поняла, что совершилось что-то страшное, что этот стройный и красивый человек стал жертвой преступников. Лишь его исключительная сила и, возможно, еще чрезвы­чайная спешка преступников спасли этого человека.

Вскоре собрались ее коллеги. Занимаясь своим делом, они перебрасывались словами, и она поняла из их отрыви­стого разговора все. Когда кончали перевязку, в кабинет вошел молодой врач, ездивший осматривать труп татари­на Шалимы, и тихим голосом спросил о Кравченко. И в эту минуту в кабинете раздался тяжелый и приглушен­ный стон больного.

— А! — радостно сказал врач, не ожидая ответа на свой вопрос.— Теперь он наш.

В светлом кабинете они сидели и долго разговаривали о случившемся, о прошлом, о совместной учебе в Крушноярской гимназии, о последней их встрече тогда, когда этот самый человек, этот же Борис Кравченко, болел тифом.

— Понимаешь, — нервно торопилась высказаться Тася. — Я третий раз вижу его на краю гибели, третий раз он вот-вот не выдержит... И может быть, теперь? — она недоговорила, испуганно уставилась на врача.

— Нет! — сказала Неерзон. — Теперь он наш. Пони­маешь?

«Теперь он наш!» — радостно отозвалось в женщине, и эту обнадежившую ее радость она уносила из белого дома, несла по шоссе, по улице, в открытом просторе. И предстал перед нею могучий комбинат с неисчислимы­ми гулами и гудами, и во всех шумах ей чудились три радостных слова — теперь он наш!

Молодость, казалось, вернулась к ней, беззаботная, счастливая молодость, и она несла ее по земле легко, она чувствовала, что улыбается, что стала сильнее. Теперь он наш! Наш!

По дороге она встретила Аверина. Он был встревожен. Собирался спросить о Кравченко, но она опередила его просветленной улыбкой:

— Он наш, Яша. Он будет жить!

Дома ее ждала Валька Берзинь. Она ждала ее долго. Осмотрела все и увидела на столе огромный букет цветов в белом кувшине. Вальке стало не по себе. Она взяла кув­шин с цветами и переставила на окно, чтоб не слишком бросался в глаза. И Тася это заметила сразу, она со сме­хом переставила цветы на стол, шутливо погрозила паль­цем Берзинь, и вдруг, взявшись за руки, женщины закру­жились по комнате.

— Он наш, Валя! Он будет жить!

Потом они прошли в его комнату. В глаза бросилась примятая постель, забытая на стуле книжка, окурок в пепельнице. В молчаливом согласии они принялись на­водить порядок. Застелили белой бумагой стол, расставили книги на этажерке, на окне повесили веселых тонов за­навеску.

— Вечно занята,— словно извиняясь, сказала Тася.— А он никогда не скажет, так всегда.

Тем временем шли поиски следов преступления. До­прашивали всех рабочих общежития, где жил Шалима, но все, как один, показали, что в тот вечер в бараке никого не было. Да в конце концов все это могло произойти вовсе не в бараке. И тогда возникла мысль о том, что нападение на Шалиму и Кравченко надо рассматривать в связи с ис­чезновением Новосельцева, что на территории комбината орудует контрреволюционная организация, но напасть на ее пока что не удается.

Огромная толпа народа провожала на кладбище прах Ашхуна Шалимы. За гробом шел Долматов, старый боль­шевик, за плечами которого был тяжелый путь подпольной борьбы. Он, идя за гробом, наверное, думал о бессмыслен­ности смерти Ашхуна. Тугие желваки на его лице ходили в такт шагам. Рядом — Крымкович, деятельный, бодрый человек, опытный боец, черпавший свою энергию и реши­мость в мудрости партии. Орден Ленина был у него на груди, высшая награда великой страны. Мастер Вортыленко, один из первых строителей комбината, «старожил», зачинатель того темпа высокого напряжения в работе, на­шедший себя с помощью партии, в ее рядах. Шел и стар­ший горновой первой домны, тоже награжденный орде­ном Ленина, наставник десятков горновых, которым он щедро отдавал свой сорокалетний опыт. Стройной колон­ной шли за гробом своего товарища комсомольцы. В пер­вой шеренге были Яша Аверин, вожак комсомольской бригады прокатного цеха Свищ, рулевой «Мариона-2» Ва­лентина Берзинь. С непокрытой головой шел американец Томас, отказавшийся от возвращения на свою «свобод­ную» родину, обретший вторую, подлинную родину раскре­пощенного труда и творческой мысли. Это была монолит­ная армия пожилых и юных, сплав зачинателей и про­должателей дела воплощения в жизнь одной великой идеи, идеи Ленина.

Был тут и мозырянин, в сердце которого не унималась боль.. Он, как больной, ежился от холода, у него мелко дрожала нижняя губа, по лицу пробегала тень растерян­ности и отчаяния. Он правым локтем чувствовал своего «кореша», и казалось мозырянину, что огнем горит его правая рука, словно вся покрыта она струпьями.

Гроб несли мимо больницы. Стон траурного марша ворвался в белую палату, и Кравченко с трудом припод­нялся на своей койке. Он огляделся. В палате никого не было. Он, держась за койку, преодолевая боль, спустил ноги на пол. Пошатываясь, приблизился к окну и разгля­дел лишь наполненные ветром алые полотнища, пламенем рвущиеся над толпой. Он перевел взгляд и заметил крас­ный отсвет на белых стенах палаты. Стиснул зубы и про­хрипел:

— Сволочи!

Он снова пробрался к койке, опустился на пол и затих. На лице проступили капли нота. По телу растеклась бессильная усталость. Теряя нить раздумий, он погрузился в сон. Человек спал, и перед его взором плыли багряные отблески.

***

В те дни комбинат переживал напряженные дни. Од­нажды, накануне очередного выпуска плавки, выяснилось, что в домне номер один обгорел конус и ремонтировать его необходимо немедленно. Технический инженерный со­вет поставил перед дирекцией вопрос ребром: нужно оста­новить домну.

Еще совсем недавно комбинат вышел из глубокого про­рыва, домны только-только начали выдавать запроектиро­ванную норму чугуна, и ремонт первой из них означал новый, катастрофический по своим размерам простой.

— Месяц на ремонт, месяца два на задувку, всего три месяца,— таково было заключение специалистов.

Такое заключение в комментариях не нуждалось. Мно­гие с ним соглашались, а некоторые — их было меньшин­ство — пытались найти выход из создавшегося положения. Крымкович собрал у себя старых рабочих первой домны и сказал, что верит их опыту. Седые, солидные, сдержан­ные на слова, они обсуждали слова Крымковича долго и обстоятельно. Тут припоминались все случаи, когда при­ходилось гасить домны, припоминались разные происше­ствия, похожие на это, в которых рабочие в свое время разбирались и принимали верное решение. И постепенно на этом рабочем вече родился по-молодому дерзкий план: отремонтировать домну, не гася ее. План исключительный по своей смелости, и некоторых он даже испугал, но Крымкович, умело руководя совещанием, ухватился за идею. Пригласили Неерзон, и она, ознакомившись с пла­ном, сказала, что он осуществим при соблюдении всех тре­бований ее института. Она не дрогнула перед риском. Крымкович увидел в этом надежность плана.

Молча, погруженные в свои тревожные раздумья, рас­ходились старые доменщики от Крымковича.

— Вы разработайте, товарищ Неерзон, эту штуку до завтра,— сказал Крымкович.

— Ладно.

Она собиралась уйти вместе с рабочими, но Крымкович задержал ее.

— Вы верите в успех этой затеи?

Неерзон посмотрела на него, словно не понимая, по­чему возник такой вопрос. Потом сказала:

— Верю. Только нужно будет взвесить все до малей­шей мелочи.

— Многовато риска, полагаете?

— Нет, там, где наука и опыт, риска меньше, чем ка­жется на первый взгляд. Лишь бы люди прислушивались к указаниям.

— Люди... — машинально повторил Крымкович, не от­водя глаз от разложенных на столе бумаг.— Вы ведь и в больнице работаете? — переключился вдруг на иное.

— Будь вы медиком, вы не задавали бы такой вопрос.

— Лихачество! — улыбнулся секретарь.— Ну, а на­шего Кравченко мы вытанцуем?

— Вытанцовываем,— слегка улыбнулась Неерзон. — И никакого лихачества, кстати, нет. Почему вы сказали об этом?

На лице секретаря резко обозначились морщины, и ясное обычно лицо его вдруг помрачнело.

— Его бы сюда, первым полез бы в домну. Он пре­красный организатор. Молод еще, силен. Да это так, к сло­ву пришлось. Я слыхал, между прочим, что к нему това­рищей не пускают, режим там строгий у вас.

— Как и во всякой больнице.

— Ну, а мы нынче компанией к вам завалимся. Пу­стите?

— Не знаю.

— Не знаете? — покачал голрвой и улыбнулся снова.— А мы завалимся. Один выбыл из строя, а его так недо­стает нам! Понимаете?

На летучках обсуждался план смены конуса. Никто не спорил, что простой, домны нанесет большой убыток, но и охотников делать ремонт было не так много. Собрания были короткими, долго рассуждать было некогда, и нуж­но было определить человека, который станет первым штурмующим. Это слово «штурмовщики» вдруг вошло в обиход, стало привычным и всем понятным — звучало оно то с горделивым оттенком, то с ироническим, то вообще шутливо. Все номера комбинатовской газеты выходили с призывными шапками — кому быть первым, кто станет героем почина. И такие люди нашлись Первым вызвался Вортыленко. Он когда-то был каменщиком и теперь соглашался «тряхнуть стариной». Вторым был комсомолец Свищ.

Вскоре отряд «штурмовшиков» был сформирован.

Домна работала с полной загрузкой.

Неерзон вместе со своими сотрудниками проверила противогазовые комбинезоны и маски. «Штурмовщики» были экипированы, они спустились в зев домны. Окутанные газом и жаром, повисли над расплавленной шихтой.

Первую смену провожали к домне, как на войну

Вечером того же дня, когда был начат штурм, товарищи побывали у Кравченко. Самочувствие его улучшилось, он выздоравливал. Крымкович даже позволил себе пошутить: мол, ничего ничего вылеживаться такому богатырю.

— Я и сам бы поднялся, — оправдывался Кравченко, — да докторша здесь такая строгая, хоть караул кричи.

— Неерзон?

— Она самая. Мне даже газеты украдкой от нее приносят.