— А работает она замечательно. Признаться, я критически относился к их институту, а теперь, знаешь ли, изменил мнение.
Тогда-то и рассказал Крымкович об аварии.
Кравченко распрашивал его горячо, сетовал на то, что вынужден валяться в больнице в такое время. И вдруг в разгар беседы он еще больше помрачнел:
— Ты смотри, чтобы и здесь не навредили.
— А ты все-таки вспомнил. Мы, брат, не теряем бдительности. Да только, по-моему, враг сейчас боится и близко подойти...
— Не поймали, не говори так уверенно.
— Не поймали, так поймаем, Кравченко.
...На смену каменщикам пришел отряд монтажников. Начался пятый день штурма. Люди не покидали смену по восемнадцать-двадцать часов. Кое-кого приходилось отстранять от работы насильно. Казалось, они не знают устали. Домна работала на полную нагрузку. Предупреждая возможный прорыв, домна номер два увеличила плавку и перекрыла на двадцать процентов запроектированную мощность. Ускоренными темпами ремонтировалась третья домна. Все пружины огромного механизма комбината были натянуты до отказа. Казалось, не было и не могло быть участка, который бы не улучшил качество работы в эти дни.
Кравченко выздоравливал. Он все чаще и чаще поднимался с койки и расхаживал по палате. Думал. Пожалуй, он лучше врачей понимал, что с ним происходит. Он садился на край койки и ощупывал мускулы. Они были тугие, и он, чувствуя это, радовался своей силе, как мальчишка. Силы были нужны ему!
Однажды за этой проверкой сил и застала его Неерзон. Она только что отдежурила на ремонте домны, видела, с каким напряжением идет работа, порадовалась сама, что оказалась такой нужной людям, и с этим настроением пришла сюда, в палату Кравченко.
— Как дела?
Кравченко смутила внезапность ее прихода. Скрывать своих мыслей не стал и, сжав кулаки, показал ей, как сильны его бицепсы.
— А вы утверждаете, что я болен. Это вам так кажется, доктор.
Она засмеялась.
— Еще неделя — и все.
— Неделя?! — Кравченко вслух ужаснулся этому.
— Ну, дня четыре...
— Помилуйте, доктор! — стал молить он.
— Нет,— заставила быть себя строгой она.— Единственное, что я могу разрешить вам, это работать здесь. Я могу позвонить «наверх».
— Ну, из двух зол выберем меньшее...
— Правильно. Полежали бы у меня с год, стали бы самым дисциплинированным больным.
...Настал седьмой день штурма. Люди не сдавались. Наоборот, ряды штурмующих увеличились. И однажды вечером, когда происходила смена, к дежурному инженеру подошел мозырянин. Он робко, переступая с ноги на ногу, попросил:
— Разрешите и мне поработать.
— Разве у вас нет работы?
Он мотнул головой.
— Нет, я работаю. Но мне хотелось бы... хочется здесь...
Инженер улыбнулся.
— Мы заканчиваем, товарищ. А потом, ведь вы можете проявить себя на любой работе. Правильно я вас понял?
Мозырянин молча удалился. Тяжелые думы не давали ему покоя. Он, этот человек, взволок себе на спину груз прошлого, груз позорный, груз, от которого совсем было ужо избавился. Он чувствовал себя заговорщиком. Он попытался было пить. Но в пьяном бреду возникали страшные видения, чудилась какая-то ужасная кара, чьи-то руки давили горло — не продохнуть. Беспокойство усиливалось еще и потому, что «кореш» по прежнему оставался веселым парнем, по прежнему гулял в свободное время, подмигивал ему, когда они встречались взглядами. Неужели он не думал о смерти Ашхуна Шалимы? — вот что больше всего удивляло мозырянииа, и бывали моменты, когда ему казалось, что он не выдержит, скрытое молчание вдруг прорвется в нем одним выдохом. Сил не было бороться с самим собой.
А в конторе, на окна которой падала тень от выступа скалы, в американском кресле-качалке сидел Бердников. Он исподлобья следил за Васильевым, который торопливо расхаживал из угла в угол.
— Вот, коллега! — выкрикивал приглушенным голосом Васильев.— Я тут ни при чем. Я настоятельно требовал остановить домну, но мои коллеги... Ну, вы понимаете, эти... как ваш Бурдюк! Оптимисты!
В глазах Бердникова вспыхнул острый огонек, он менял цвет — отсвечивал то зеленым, то красным, то рыжим.
— Кобыле под хвост такой оптимизм! — грубо изрек Бердников.— А ваш авторитет где? Вы ведь солидный, популярный инженер!
— Да что вы кричите на меня, я вам не гимназист! А ваши планы, любезнейший, ваши планы? Разве они не проваливаются? Ваши молодцы напились, убили Шалиму! Разве это входило в ваш расчет? Я вас спрашиваю — входило?
— Молчать! Входило, если вам угодно! Раз уж это случилось, тем лучше. Террор, вы понимаете, террор. А вы — истеричный и ничтожный человек! Откуда у вас право задавать мне вопросы? Вон отсюда! Немедленно!
Васильев внезапно остановился посредине комнаты. Он не мог поверить, что сказанное Бердниковым не шутка. Он заглянул ему в глаза, огоньки в глазах Бердникова безумно метались, вспыхивая и угасая...
— Вы... вы! — так и не нашел, что сказать, Васильев.
И тогда, когда Бердников остался один, его стало душить раздражение: «Выдать он не сможет, смелости не хватит. Отребье! Трусы! Армия, называется!..»
Казалось, он хлестал ременной нагайкой по навакшенным до глянца голенищам.
***
На исходе был девятый день штурма. Конус уже сменили, и теперь оставались второстепенные детали. Вортыленко стоял на вахте семнадцатый час кряду. Едва держась на ногах, спустился на землю Свищ. Он вытер пот и наклонился над чаном с водой. Томила жажда. В воде он увидел отражение заросшего бородой лица. «Как старик! — подумал он.— Скоро можно будет и помолодеть!» Он прошел в дежурную будку и сбросил комбинезон.
— Заканчиваете? — спросил часовой красноармеец.
— Кончили,— сказал Свшц.— Совсем немножко осталось.
Он увидел за контрольной будкой большую толпу людей. Над толпой не умолкал гомон. Люди, споря друг с другом, смотрели вверх, где домну облепили монтажники.
— Вот это работа! — приговаривал пожилой дядька, кивая на домну.— Сил у человека сколько, а?
— Сил у человека много,— поддерживал его сосед.
Свищ почувствовал себя очень веселым. Обошел толпу и побежал на центральное шоссе. Он бежал с горы, насвистывая веселую мелодию. Возле управления комбината встретил стайку девчат из прокатного цеха. Среди них были и из его бригады. Он громкой шуткой приветствовал их.
— Когда к нам? — спросила одна.
— Через две недели! Отпуск нам дают, козочка моя хорошая.
— Через две недели?!
В голосе девчины прозвучало удивление, а подружки ее перебросились насмешливыми взглядами. Свищ это заметил и недоуменно спросил:
— Что с вами, девчата?
— Ведь наша бригада подъемники смонтировать обещала. Да не смонтировала!
— Не смонтировали? Да мы ж за девять дней... — хотел было он похвастаться, но сдержался и почесал за ухом.— Работнички! — добавил с иронией.
Они пошли дальше вместе. Он расспрашивал о новостях в прокатном, а они интересовались домной. Шутки сыпались одна за другой, но Свищ уже думал о том, что отдых ему придется отложить. Они шли по центральному шоссе. Навстречу им надвигался теплый июльский вечер, огни комбината, поселков, соцгорода. Где-то на крыльце барака бренчала балалайка. Издалека доносилась мелодия музыкальной радиопередачи. Иных звуков они не слышали, ибо привыкли к ним с первых дней. А эта музыка давала предвкушение отдыха и веселья. Прислушавшись к ней, они даже замедлили шаги и замолчали.
В это же самое время по другой дороге шли Берзинь и Аверин. Они подошли к перекрестку, на котором был установлен громкоговоритель, и задержались здесь, чтобы послушать до конца мелодию. Она лилась стремительной и радостной волной и,— возможно, так казалось только им двоим,— захватывала душу своим трепетным форте. Все пело, все гремело в них самих и вокруг.
Аверин посмотрел на Берзинь, и она, как будто ощутив тепло его взгляда, подняла на него глаза.
— Яша!.. Мы опоздаем...
— Не опоздаем, Валька. Предстоит большой, как говорится, разговор. Успеем.
Взявшись за руки, они тихими шагами направились к интернату ответственных работников. Он иногда посматривал на нее и — удивительное дело! — открывал в ее лице новые и новые черточки того, что так нравилось ему в ней.
А в квартире Кравченко было уже много людей. Часа два как он перебрался домой из больницы, и вот собрались товарищи, чтобы вместе провести этот вечер за дружеской беседой. Чаще всего, пожалуй, в разговор вступал Долматов, припоминая разные истории из своей жизни. Крымкович даже здесь не мог забыть о делах и завел речь с Тасей об организации комбинатовекого молочного хозяйства. И тут его замечания показали хорошую осведомленность. В соседней комнате Бурдюк катал Славку на спине, а мальчуган нещадно хлестал своего двуногого коня мохнатым полотенцем. В столовой Тасина подружка накрывала стол. Ей помогал кучерявый парень в футболке, культработник рудника, горячо утверждавший, что ужин удастся лишь тогда, когда на столе будет выситься букет цветов. Да кувшин с цветами занимал много места, и хлопотливая хозяйка удалила его на окно.
В самый разгар вечера, когда Долматов уже держал в руке рюмку и собирался было поведать еще одну историю из своей жизни, пришли Берзинь и Аверин. Их встретили веселыми возгласами, кто-то пошутил насчет того, что они слишком долго ходят вдвоем, и в квартире стало шумнее. Аверин очутился около Крымковича и сказал ему:
— У подъезда мы встретили какого-то человека. Увидел нас, за угол спрятался. Мы подождали, но он больше не показался.
— Должно быть, подвыпивший,— через стол кинула Валька.
Кравченко услышал это и тревожно посмотрел на Крымковича. Их взгляды встретились. Крымкович заставил себя улыбнуться и кивнул головой, как бы говоря: не беспокойся. Но Кравченко настойчиво смотрел на него. Тогда Крымкович, чтобы успокоить его, поднялся из-за стола.
— Пойду посмотрю. Возможно, дело какое ко мне.
— По делу позвонили бы.
Но Крымкович вышел.