В полумраке увидел человека. Тот хотел бежать, но Крымкович застал его столь неожиданно, что скрываться было бессмысленно. Крымкович вгляделся в лицо, заметил, как мелко дрожит у человека нижняя губа.
— Вы ко мне, товарищ?
Человек понурился, втянул голову в плечи и как-то растерянно промолвил:
— Мне все равно к кому... я хотел к товарищу Кравченко... Я не могу больше молчать!
Человек вдруг вцепился в локоть Крымковича, голос его был переполнен отчаянием и страхом:
— Я только выбился в люди, только на ноги встал. Я ведь хотел стать человеком!
— Вы совершили что-то плохое? — осторожно спросил Крымкович.
Человек молчал. Крымкович догадывался, что человек борется с самим собой, что ему что-то мешает и давит его и он хочет избавиться от этой тяжести, а сил не хватает.
— Зайдемте в дом, — сказал Крымкович.
— Нет-нет! — решительно отрезал человек.— Я часа два брожу здесь, как волк. Как волк, товарищ Крымкович!
«Пожалуй, Берзинь была права,— мелькнула мысль.— Он, вероятно, под градусом». Но тут, словно прочитав эту мысль Крымковича, человек сказал:
— Пить пробовал, не помогло. Думал, гадал. И как останусь один — Шалима перед глазами стоит. Не могу.
Крымкович встрепенулся. Теперь он взял человека за локоть и твердо сказал:
— Говори.
Человек рванулся. Человек точно одумался. Он хотел было отступить назад. Да пути к отступлению были отрезаны, и человека обуял невольный животный страх.
— Пустите! — он дернув руку.
— Можешь идти,— спокойно сказал Крымкович.— Я тебя завтра найду, я знаю тебя.
Он выпустил руку человека. Он даже сделал шаг к подъезду. Но человек ринулся к нему и почти закричал:
— Подождите! Подождите, товарищ Крымкович!
Это был мозырянин.
А в столовой у Кравченко шутили над Бурдюком. Он раскраснелся, лоб у него вспотел. Он прибегал к последним аргументам, чтобы отвести атаку. Начал же ее Долматов. Он с невозмутимым лицом заявил, что Аверин отбивает у Бурдюка Валентину Берзинь. Все засмеялись. Бурдюк шутить не умеет, и он принялся оправдываться. А тут Кравченко вспомнил, как однажды Бурдюк знакомил его с Валентиной. К тому же и сама Валька тоже наступала:
— Не выкручивайся, Бурдюк! Было так было...
Собрав все силы духа, тот решительно поднялся и в наступившей тишине выпалил:
— Так они тогда перегоняли американцев!
Искренность такого уточнения вызвала новый взрыв смеха. Аверин протянул через стол руку Бурдюку, тот вылетел из-за стола и убежал в соседнюю комнату. Там укладывался спать Славка, и он присел возле кровати, сказав мальчугану:
— Какие они противные, Славка: смеются надо мной.
Славка протянул ему ладошку и по-товарищески поддержал:
— Посиди со мной, дядя Костя. Расскажи мне про гремучий газ. Помнишь, обещал давеча?
В ту же минуту вошел Крымкович. И сразу — за телефонную трубку. В наступившей тишине, которой встречен был секретарь всеми, четко и строго прозвучали слова:
— Мы напали на след. Алло! Позвоните еще раз. Что? Это Крымкович.
А Бурдюк рассказывал Славке разные увлекательные истории о том, как в былые времена случались аварии в шахтах, о грозной силе природы, покоренной теперь человеком.
***
Что вынудило его говорить правду? Что двигало им, когда он направился к квартире Кравченко? Страх? Страх перед тем, что произошедшее рано или поздно, но непременно будет раскрыто? Что самые запутанные узлы все равно распутываются, а тут питка обязательно приведет к нему? Он ведь не нападал на Шалиму, не нападал и на Кравченко, он был только свидетелем. Он смутно догадывался, что в убийстве татарина «кореш» участвовал. Он не знал вовсе, что, сообщая о «кореше», он помогает разоблачить тонко замаскированную вражескую организацию. Он тоже был некогда врагом. В тяжелой, но праведной школе перестройки своего «я», в школе, которая была одновременно и наказанием, он многое постиг и осмыслил. И он в тот вечер, когда встретился с Крымковичем, вдруг до боли отчетливо увидел себя на краю пропасти, понял, что прошлое, от которого он уходил, снова окружает его паутиной преступления, лжи, обреченности. Человеку стало нечем дышать, человек задыхался.
И вот за спокойной, даже нахальной в своей уверенности фигурой бывшего криминальника, того «кореша», перед мозырянином предстал искаженный от предсмертных судорог лик врага.
Распутанная нить вела к Бердникову. На эту нить были нанизаны поочередно все «доблестные» поступки этого человека: и случаи вредительства, и поджог депо, и убийство Шалимы. И враг, на протяжении стольких лет умевший тонко и изощренно скрывать свое истинное «я», существо, казалось, созданное из ненависти и мести, это существо вдруг разом утратило человеческий облик: сломленный, он стал никчемным и растерянным.
Глядя на него, Кравченко вспоминал допрос Станислава Юткевича. Так вот, думал он, что ожидало и того. Бывший его товарищ, друг закадычный, он тоже мог превратиться в Бердникова. Вот такие бердниковы, умело играли Юткевичем, могли сделать его послушным оружием споих рук. И думал Кравченко, трезво проверяя самого себя: нет слепых людей, нет и не может быть людей нейтральных. И, возможно, тогда, когда он присоединил свой голос к приговору, ему неясно мерещился и финал, который ждет Юткевича.
А тут произошел случай, который своей исключительностью вовсе развеял все сомнения Кравченко. Однажды вечером, когда он сидел возле открытого окна, охваченный глубоким раздумьем, пришла Екатерина Неерзон. Она заметно волновалась. Обычно такая спокойная и выдержанная, она теперь и не скрывала волнения. Кравченко поднялся ей навстречу.
— Что с вами?
Она смотрела на него широко раскрытыми доверчивыми глазами. Она как бы проверяла Кравченко. Он так же прямо посмотрел на нее.
— Я пришла сказать, товарищ Кравченко, что инженер Бердников... это... это полковник Масловский!
Кравченко сделал шаг к ней.
— Вы понимаете, меня пригласили на экспертизу — он прикинулся больным,— и я узнала его.
— А где вы встречались с ним прежде? — чувствуя, что волнуется, спросил Кравчепко.
Неерзон опустилась на стул и тихо ответила:
— Это было давно... в Крушноярске, на квартире моего отца, доктора Неерзона.
— Доктора Неерзона... — в унисон ей повторил он.
— Город заняли отряды генерала Белова. Однажды вечером к нам пришли двое военных. Один из них был Масловский. Он очень переменился с той поры, но я узнала его по одной маленькой подробности. А второй...
— Второй?
— Я не помню его фамилии... Только помню... Я, знаете, была наивной девчонкой, едва гимназию окончила... Мне этот второй военный очень нравился.
В эту минуту дверь отворилась и с виноватым выражением на лице вошел Славка. Золотистые волосы, тонкие черты лица мальчугана, глубокие и не по-детски лукавые глаза — все это Неерзон видела сейчас как бы впервые. Она перевела удивленный взгляд на Кравченко и почему-то виновато сказала:
— Это не ваш сын!
Кравченко встрепенулся, решительно подошел к Славке.
— Что тебе нужно?
Мальчуган покраснел и опустил глаза. Длинные ресницы вздрагивали. Он просительным тоном сказал:
— Я хотел... я хотел послушать тетю, она рассказывает интересное.
— Иди, тетя расскажет потом тебе... Иди...
Славка неохотно повернулся и вышел. Кравченко взглянул на Екатерину Неерзон и улыбнулся ей широкой открытой улыбкой.
— Вторым был Станислав Юткевич, отец этого мальчика. Так мы с вами — земляки?
— Получается, что земляки.
Кравченко засмеялся. Он пожал Неерзон руку и по-товарищески заметил:
— Не удивляйтесь. В жизни бывают странные, но вместе с тем и самые обыкновенные вещи. Это был мой товарищ, а потом он стал товарищем Масловского. И моим врагом. И радостно мне, дорогой доктор, что мы все же скрутили их, наконец скрутили!
И он энергичным жестом разрубил воздух.
...А жизнь на комбинате била ключом. Домны давали очередную плавку. Аммонал рвал руду. Сигнальные гудки врывались в симфонию привычного гула стройки. Фейерверки электросварок взлетали в воздух и рассыпались букетами искр. Над батареей коксохима поднималась разноцветная дымовая завеса. То гасли, то вновь загорались огни на горе. Откуда-то из-за бараков неслась песня. Выводил мелодию тенор. Веселую, молодую, раздольную. Звуки вокзала вторили песне октавой ниже.
Кравченко набирает полную грудь воздуха. Он слушает вечернюю музыку земли и, как тонкий знаток ее, отличает одну мелодию от другой, одну тему от иных. Он улыбается. Он напружинил мышцы рук, ощущая силу в них. Он словно изготовился для удара по своему невидимому противнику, для сильного и уничтожающего удара.
1932-1934 гг.
Перевод Бориса Бурьяна.