Тем временем генерал Белов отдал приказ, чтобы часть людей окружила город. Эвакуировавшиеся красные едва пробились через кольцо белых, кольцо, замыкавшееся вокруг города. Красные эвакуировались в северо-западном направлении, а Крушноярск оставался на юге губернии, оставался на произвол судьбы.
Не случайно торопилась Тася в свой уездный комитет, и Грай так и не дошел до дома, красноармеец догнал его у самого крыльца.
— Вас вызывают в комитет, товарищ командир.
— Я только что оттуда.
— Неотложные дела, товарищ командир.
Красноармейские части ждали приказа.
В предутреннем мраке город проснулся внезапно, в предчувствии близкой беды, проснулся в испуге. От соседа к соседу — стук в оконце:
— Вставайте, Павел Карпович.
— Что, голуба, пожар? — появлялась за мутным стеклом помятая борода.
— Хуже, Павел Карпович! Бумага расклеена, читают все читают. Поднимайтесь, Павел Карпович.
Сон улетучился мигом. Выстроились в очередь. Щурили глаза, читали шепотом, из уст в уста неслось то украдкой, то вслух:
— Мобилизация!
И всякое слышалось в этом пересказе — и тревога, и радость, и надежда на светлый день. А павлы карповичи были довольны: трудовую повинность-то их, батенька, того... в трубу... хе-хе!.. в трубу.
В комитетском помещении полным-полнешенько. С третьей смены прибежал деревообработчик, густые опилки на куртке еще пахнут смолой и работой. Разговаривает он громко, спокойно — деловитость и озабоченность слышны в голосе:
— А винтовок не хватило на наш отряд, товарищ начальник. Дай записочку на дополнительные.
— Одному винтовку, второму наган. Распределяйте сами.
— Чудак ты человек! Да что ж я делать буду, к примеру, с этой игрушкой? Ты мне хоть обрезик какой, конфискованный...
Лишнего обрезика не находится, и деревообработчик отходит от стола к своим товарищам, чтобы поделиться своей обидой. Еще долго будет он говорить о том, какая отменная винтовка была у него на польском фронте, била, как механизированная, такая отличная винтовочка, про нее, надо думать, и песня сложена: винтовочка, бей, бей, винтовочка, бей!..
У дверей — дружный хохот. Два хлопца объявились: побольше да посмелее вошёл первым и буквально за рукав тащит второго, а тот — шапку на глаза надвинул, чтобы спрятать предательский румянец, чтобы фасон не потерять и самому не зайтись хохотом.
— А что ты будешь делать на фронте? Мамки там, поди, нету.
— Ну, ты... Вымахал под небеса, так думаешь — и разумный.
— Видал, какая птица?!
— Кроет, как по писанному.
За окном раздается короткая команда:
— Вольно!
В следующую минуту в кабинет, сбивая на ходу снег, вбегает Юрий Сергейчик, первый верховод трудовой молодежи в Крушноярске. Навстречу ему движется Кравченко, улыбается:
— Услышал твой голос, вышел.
— Ну, Борис, наши все. Передай Граю, мол, комсомольцы готовы на передовую, брат. А где Грай?
— Там,— показывает на плотно прикрытые двери,— Штаб...
Товарищ Тарас привычным жестом поправляет на плече шинель, поднимается с места, опираясь о стол, и лампа на столе начинает дрожать. Он рубит воздух взмахом руки, глазами, кажется, прощупывает насквозь всех собравшихся.
— Мы решаем, товарищи,— говорит он,— не ждать и не обороняться, а наступать. Сил маловато? Я слышал это. Мобилизуем все трудящееся население. Договорились. Предлагаю выступить в район Комаровского поселка. Принимай командование, Грай...
Он умолк, он проводит ладонью по лицу, и каждый из присутствующих видит, как на бледном этом лице особенно заметно синеет сегодня широкий, похожий на обломанную ветку рубец. Грай вытягивается во фронт. Он по-военному сухо повторяет слова приказа, берет из рук бумагу с уверенным секретарским росчерком.
— Вы свободны, товарищи.
Еще не утихли в коридоре шаги и топот людей, а Кравченко обращается к Станиславу:
— Прощай, Стась, Грай уже двинулся.
— Ну, что ж, успеха тебе. Только зря я тут остаюсь... Эх, Борька!
Товарищ пожимает руку — крепко и в то же время ласково.
— И ты пойдешь, Стась. Фронт... это до черта сложная, совсем необыкновенная штука. Ты здесь за Тарасом присмотри. Спать его заставляй, а то измотается старик... А ты... ты — «Майские грезы»... веселей будет... Ну, пока!
Подскочил к дверям, вслед за людьми, и двери стукнули — резко, со скрипом. На дворе еще стояла ночь. По промерзлой земле хрустели шаги людей. Запевали песню — должно быть, в комсомольском отряде. В морозном воздухе слова песни звенели, как стекло. Да и сам воздух был чистым, как стекло. И вышитыми стеклярусом казались в темноте ветви деревьев, окутанные инеем.
— Товарищ командир! — это к Кравченко обращается красноармеец, и сердце у Кравченко замерло от такого обращения.— Товарищ Грай приказал: ехать в казармы. Я придержу.— Красноармеец подвел коня.
— Ничего, я сам, товарищ.
Конь, почувствовав тяжесть, мягко затанцевал на месте, нетерпеливо переступая передними ногами по промерзлому снежному насту. Кравченко легонько потрепал его по шее, и он, пританцовывая, тронул с места. Красноармеец посмотрел на всадника, оценил его посадку, улыбнулся сам себе.
Кравченко ехал не спеша, давая возможность лошади освоиться с всадником. Мысли его перескакивали с одного на другое, и все чаще в них возникал образ Станислава.
— Борис! Подожди, Борис!
— Это ты, Тася? — придержал коня.
Женская фигурка подбежала ближе, протянула руку.
— Ну, давай лапу. Счастливого пути.
— Спасибо, Тася! Ты тут смотри, Стасика в обиду не давай.
— Ну, ты!.. Тоже с шуточками-прибауточками! — Она засмеялась и хлопнула рукой по лошадиной спине.— Догоняй, Борис, догоняй!
И конь понес. Ветер свистел в ушах, колкие и горячие снежинки били в лицо, и лицо начинало пылать, гореть. В ветровом посвисте, в диком лёте снежной замети слышался Борису Тасин смех, и рука... его рука сберегала тепло ее ладони.
Перед самыми казармами услышал песню — пел комсомольский отряд. Там, в казармах, горнист уже играл сбор. А за казармами в поле, где ветер слизывал волчьи следы на снегу, крался сумрачный зимний рассвет.
Испуганный город ждал его.
***
Подхватив кошелку, пожилая горожанка затопала валенками, сверкавшими желтыми кожаными подшивками, по промерзлой мостовой на рынок. Как и множество таких заштатных городков, Крушноярск славился шумным рынком. Даже в самую тревожную пору — военное лихолетье, обе революции — рынок не прекращал привычной жизни: скрипели возы, тоскливо заливались жалостными голосами нищие, пахло свежим варевом и прелым овсом. Здесь, на рынке, впервые и прослышал Крушноярск про значительные события, потрясшие страну где-то за густыми лесами и просторными полями, что со всех сторон подступали к улицам городских окраин. Тут впервые услышали заштатные горожанки страшное слово война и слово революция — куда непонятнее, чем первое. А рынок жил, и лишь ползли все выше, как стог сена, цены.
На углу улицы, возле церкви, горожанку повстречала знакомая.
— На рынок, кума?
— А куда ж? Лучку вязку, в доме ни одной луковицы не осталось.
От церкви до неуклюжих рыночных лабазов они шли, ведя речь о морозах, о соседях и родственниках, о том, как дорожает хлеб. И, придя на рынок, они долго еще поглядывали друг на друга, молчали, ведь за дорогу выговорились, поди, окончательно, а рынок встретил их непонятным безлюдьем. Только одна неприкаянная коза разгуливала по рынку, деловито и увлеченно слизывая наклеенные кое-где на столбах листовки.
— Кума, а кума... Без лука разве гороховку сваришь? — спросила в отчаянии первая.
— Э-э-э... Давненько было, прежде... Приготовишь гороховку с поджаренным луком, так пальчики... Э-э-э! — махнула рукой.
Однако и еще одна неожиданность подкарауливала нынче горожанок: в городе, возле лавок, выстраивались очереди.
— По секрету! Свеженький! — ладонь совочком возле самого уха. — Мало шерсти, а хворт длиннющий! Что это такое? — и, похихикивая, что называется, искренним смешком, сам отвечал чихающим хохотом: — Очередь, очередь, батенька!
И старуха Вашкевичиха жаловалась мужу, нервно похрустывая тонкими пальцами:
— Нет, это прямо-таки невыносимо, Леня! Я умираю от горя, у меня голова разламывается. Эта паршивая мужичка не принесла пайка, она обокрала нас, Леня!
— Я давно говорил — гони. Не служанка, а воровка.
— Нет, Леня, в такие времена лучшей и не найти, они все такие. Да ты... ты не слушаешь меня, Леня!
— Я слышу, Тамарочка, слышу, бог мой!
— Ты, Леня, сходи к Тасе, попроси ее вернуться домой, мне страшно в одиночестве...
Он целует жену и при этом впервые — впервые замечает, какой старой и некрасивой стала она. Он говорит по возможности мягче и предупредительнее:
— Ты просишь, Тамарочка, о невозможном. Гора к Магомету не ходит... Что? Да лучше я сам пойду и встану в очередь. Сам!
— Ах, Леня, у меня голова, голова развалится!..
За суетливой жизнью очереди наблюдает из окна Станислав. Он стоит неподвижно. Он утомлен. После суматошной ночи отправки на фронт он звонил по телефону в десятки мест, ругался, убеждал, втолковывал. Гул телефонной мембраны и до сих пор еще не умолкает в его ушах. Он, работая сегодня рядом с секретарем уездного комитета, почувствовав сильный, волевой характер этого человека, осознал мудрость его поступков — и ночь более рельефно очертила в сознании Станислава глубокую сущность Тарасовой личности. Последним был приказ о хлебе. Секретарь обязал соответствующие организации сосредоточить весь хлебный запас города в одном месте, обеспечить армию (именно это слово значилось в приказе), нормировать выдачу хлеба населению. Не прими мы таких мер,— так гласил приказ,— будет голодать армия, будет голодать тыл, и тем самым победа врагу будет обеспечена...
— Стась!
Он вздрогнул. Круто обернулся. Он едва не спросил машинально:
— Депеша с фронта?